История моей жизни
Шрифт:
— Этль, ты слышишь?
— Шимеле, что случилось? — доносится из кухни голос Сони.
Просыпается хозяйка. Начинаются расспросы, шопоты, вздохи, и я становлюсь центром внимания, хотя сам ничего не знаю.
— Позвольте мне выйти на улицу и посмотреть, что делается, — предлагаю я.
— Ну, ну, иди… Только скорей возвращайся.
Верчусь по ближайшим улицам, присматриваюсь к взрослым, прислушиваюсь, хочу понять смысл случившегося, но ничего не выходит: люди потеряли голос, и если говорят, то до того тихо, что до меня
По всему видно, что евреи больше всех заинтересованы событием. Они собираются кучками, торопливо перебрасываются коротенькими фразами, размахивают руками и пугливо озираются по сторонам.
— Аи, бросьте… Не будет Александра второго — станет царствовать Александр третий, четвертый, пятый… Что у них — мало Александров?..
Это говорит молодой смуглолицый еврей, одетый не по-одесски: в длинный сюртук до пят и высокие русские сапоги. Вдоль сухих щек, обрамленных мелкокудрой бородкой, висят черные винтообразные пейсы. Молодого человека окружают несколько пожилых евреев, слушающих его с большим вниманием.
— А я думаю, что все кончится тем, что мы окажемся виноватыми, — тихо говорит старый еврей с широкой седой бородой.
— В чем вы видите причину такого исхода? — задает вопрос молодой с пейсами.
— Когда дело касается евреев, причины отсутствуют.
Я только одно знаю: всякая ихняя неприятность кончается одним и тем же: «бей жидов!»
— Ша, говорите тише, пожалуйста…
— Позвольте, — начинает молодой, — в телеграмме стоит, что бомбу под царя бросил студент Рысаков. А Рысаков — не еврейская фамилия…
В это Время на другой стороне проспекта показывается небольшая группа конных жандармов, и беседующие торопливо расходятся.
Бегу домой, чтобы рассказать все, что знаю. А знаю я много: воображение работает безостановочно и, фантазируя, рисует картину за картиной. И, как всегда, начинаю верить в то, что сам выдумываю.
По дороге ныряю- в подвал Тарасевичей — хочу и с ними поделиться интересными новостями.
— Слыхали?.. Царь убит!
– весело и звонко кричу я с порога.
Но здесь уже знaют. Мать Пети очень взволнована, поминутно крестится, охает, причитает и никак не может успокоиться. Сам Тарасевич — единственный грамотный в доме- пошел читать телеграммы, расклеенные по всему городу.
— Господи Иисусе, что же это будет? Освободителя и вдруг убивают… И как они могли это сделать? — причитает петина мама и недоуменно разводит руками.
— Очень — просто, — объясняю я. — Прокрался в спальню Рысаков… студент такой, и как шваркнет под кровать бомбу… Тут и царь и подушки сразу разлетелись в куски… и сам дворец раскололся пополам…
— Брехня! — вдруг раздается голос Тарасовича. Царь ехал в карете, а не в кровати…
Вижу его длинные висящие усы, насмешливый взгляд карих очей, мне становится стыдно. Петя тащит меня «к себе»,
Здесь уж я не стесняюсь и фантазирую, сколько мне хочется.
Бершадские и Сони слушают меня с широко раскрытыми глазами.
— Царь по главной улице ехал в золотой карете. Вдруг из-за угла выбегает студент такой… Рысаков… и бросает бомбу… Раздается гром… И карета и царь разлетаются на мелкие кусочки…
— Слава богу, что не еврей это сделал, — вставляет хозяйка.
— Это ничего не значит, — твердо заявляю я. — Нас все равно бить будут…
— Откуда ты это знаешь?
— Раввин говорил.
— Какой раввин?
— Молодой, с черной бородкой… Его слушали старики и качали головами… Он говорил, что так всегда бывает: как бьют царя, так сейчас же начинают громить евреев…
— Ой, мне дурно делается… Ведь это может случиться…
Этль ломает руки, она в отчаянии, а мне ничуть не страшно, и я доволен, что мне удалось крепко заинтересовать взрослых.
10. Уход
Все ждут чего-то, а ничего не случается. Евреев никто не думает бить, и все идет по-старому. Ежедневно ношу записочки от Сони и ежедневно таскаю корзину с базара.
Но проходит еще недели две, и Одесса снова возвращается к убитому царю. Оказывается, что среди лиц, напавших на царя, имеется одна еврейка — Геся Гельфман. И как только об этом становится известно, неприязненное отношение к евреям усиливается.
Всюду говорят o предстоящем погроме. Захожу к Тарасовичам.
Петя радуется моему приходу, тащит к себе и сообщает просто и деловито:
— Скоро ваших бить будут.
— За что?
— За то, что они Христа распнули и царя убили…
Заглядываю в голубые глаза Пети и не нахожу в них никаких признаков злобы или ненависти.
Домой возвращаюсь растеряиным: не могу себе представить погрома. А главное, не знаю, когда это происходит — днем или ночью. Если ночью, то должно быть очень страшно.
Но в нашей собственной маленькой жизни в эти тревожные дни происходит такое непредвиденное событие, что мысли о погроме отходят в сторону.
Отчетливо помню весеннее утро, когда без посторонней помощи просыпаюсь и не вижу на обычном месте Сони.
«Ого, я проспал!» — мелькает у меня в голове, и первым делом бросаюсь ставить самовар.
— Соня, что ты валяешься!.. — падает из спальни голос мадам Бершадской. — Ты забыла, что надо ехать за товаром?..
— Она уже уехала! — кричу я.
И снова тишина. А спустя немного я уже слышу свистящий храп хозяйки.
Наскоро умываюсь и бегу за бубликами. В кассе сидит младший брат Николая — Сергей. Я его знаю. Ему восемнадцать лет, и на верхней губе уже пробивается темный пушок.
Просовываю в окошечко пять копеек и вежливо спрашиваю с исключительной целью поговорить с красивым взрослым парнем: