История нацистских концлагерей
Шрифт:
Концентрационные лагеря не есть синоним холокоста, хотя их истории тесно переплетаются. Во-первых, террор против евреев бушевал в основном за ограждениями концлагерей. Лишь в последний год Второй мировой войны большинство еще остававшихся в живых евреев находились в концентрационных лагерях. Значительное большинство из 6 миллионов евреев [58] , зверски умерщвленных нацистским режимом, погибло в других местах – их расстреливали в рвах в Восточной Европе, травили газом в специально приспособленных для этих целей концлагерях, таких как Треблинка, занимавшая особое место в системе концлагерей. Во-вторых, концентрационные лагеря всегда ориентировались на содержание какой-то определенной группы узников, и за исключением нескольких недель в конце 1938 года евреи не составляли большинства среди зарегистрированных заключенных. Фактически они составляли относительно небольшой процент среди узников Третьего рейха, и даже после резкого увеличения их числа во второй половине войны евреи не составляли более 30 % от всех лиц, содержавшихся в концентрационных лагерях. В-третьих, концентрационные лагеря занимались не только массовым истреблением. Их цели отличались многообразием, порой они накладывались друг на друга. В предвоенные годы СС использовали их в качестве учебных лагерей новобранцев, исправительных учреждений для несовершеннолетних, пыточных, казарм для содержания посланных на принудительные работы. С началом войны диапазон исполняемых ими функций расширился, они превратились в центры производства различных видов вооружений, а также поставщиков подопытного материала для медицинских экспериментов над людьми. Лицо лагерей определял их многогранный характер, а этот решающий аспект, как правило, отсутствует в большинстве воспоминаний рядовых узников [59] .
58
Сразу
59
Цифры – см. главы 6, 9, 11; Friedl"ander, Jahre, 692; Piper, Zahl, 167.
Неоднократно предпринимавшиеся попытки философского осмысления концентрационных лагерей зачастую изображали их весьма упрощенно. Сразу же после краха нацистского режима знаменитые мыслители бросились на поиски потаенных истин, наделяя лагеря глубинным смыслом. И делалось это либо ради обоснования собственных моральных, политических или религиозных верований, либо в попытках усмотреть и осознать нечто существенное для человеческой натуры [60] . Подобные искания вполне объяснимы, ибо ужасы концлагерей несовместимы с понятием цивилизованности. «Любая философия, основывающаяся на концепции врожденного совершенства человека, терпит фиаско, стоит только напомнить о концентрационных лагерях» – именно так высказывался французский писатель Франсуа Мориак в конце 1950-х годов. Некоторые писатели были склонны приписывать лагерям едва ли не мистические черты. Находились и другие, способные на куда более приземленные выводы и объявившие концентрационные лагеря продуктом исключительно немецкого склада ума и характера или же представившие их как некую сумрачную сторону периода становления современного общества [61] . Наиболее сильное влияние оказал социолог Вольфганг Софски, представивший концентрационный лагерь как проявление «неограниченной власти» вне рациональности или идеологии [62] . Однако и для его исследований характерна та же ограниченность, с которой мы сталкиваемся у всех тех, кто склонен к разного рода обобщающим утверждениям относительно лагерей. В своих поисках универсальных ответов Софски превращает лагеря в некие вневременные и абстрагированные объекты. Архетип лагеря, по Софски, – внеисторический конструкт, затеняющий главную особенность системы концлагерей – ее динамический характер [63] .
60
Об этом см. также: Langer, Preempting.
61
Цит. в Mauriac, «Preface», x. Аргументация в пользу того, что самые бесчеловечные преступления в концентрационных лагерях совершались вследствие особого склада ума немцев, присутствует в работе Goldhagen, Executioners. О лагерях и современности см.: Bauman, «Century»; Kotek and Rigoulot, Jahrhundert.
62
Sofsky, Ordnung.
63
О первых критических оценках статичного подхода Софски см.: Weisbrod, «Entwicklung», 349; Tuchei, «Dimensionen», 373 (n. 12). Разумеется, социологи, начиная с Макса Вебера, признали тот факт, что «идеальные типы» практически не встречаются в действительности; Weber, Wirtschaft und Gesellschaft, in Directmedia, Max Weber, 1431.
Все это приводит к удивительному заключению. Свыше 80 лет успело минуть с тех пор, как распахнул ворота Дахау, но и поныне так и не существует единой, всеобъемлющей оценки понятия «концлагерь». Несмотря на колоссальное количество литературы – книг выживших узников, трудов ученых-историков, и не только историков и т. д., – не существует всеобъемлющей истории, которая четко и ясно представила бы поэтапное развитие концентрационных лагерей и происходившие в них изменения. Если что и необходимо в первую очередь, так это исследование, которое, зафиксировав всю сложность лагерей как единого целого, без разбиения на фрагменты, но и в то же время безо всяких попыток упрощения, поместило бы их в более широкий политический и культурный контекст. Но как написать такую историю концлагерей?
Подходы
Чтобы отвлечься от настоящего, заключенные часто говорили о будущем, и в течение нескольких дней в 1944 году в небольшой группе еврейских женщин, депортированных из Венгрии в Освенцим, оживленно обсуждался фундаментальный вопрос: если они все-таки выживут, то как поведать о постигшем их остальным? Есть ли на свете способ, который позволит им донести до других то, что означал Освенцим? Возможно, с помощью музыки? Или выступлений, книг, произведений искусства? Или, может быть, это будет кинофильм о том, как узников ведут в крематорий, а зрителей перед тем, как пустить их в зал, заставить постоять на морозе голодными, раздетыми, изнемогающими от жажды, то есть заставить их испытать то, что испытывали они на лагерном плацу во время переклички? Но даже это, считали женщины, не гарантирует понимания того, чем была их жизнь здесь [64] . Узники других концентрационных лагерей тоже думали так же. Те заключенные, кто тайно вел дневники, например, нередко мучились над невозможностью передать словами испытываемые ими муки. «Язык здесь заканчивается, – писал норвежец Одд Нансен 12 февраля 1945 года. – Просто нет слов, чтобы описать ужасы, свидетелем которых я стал». И все же Нансен продолжал писать почти ежедневно [65] . И дилемма – внутренняя потребность описывать неописуемое – еще сильнее мучила после освобождения, поскольку еще многие из оставшихся в живых изо всех сил пытались описать преступления, которые, казалось, пересиливали язык и ни во что не ставили разум [66] .
64
R"ozsa, «Solange», 297–299. R"ozsa edited her diaries, and added to them, prior to their publication in 1971 in Bucharest.
65
Nansen, Day, 545. См. также: Mess, «Sonnenschein», 56.
66
BoA, testimony H. Frydman, August 7, 1946; Wagner, Produktion, 453; Nyiszli, Auschwitz, 66; Segev, Million, 158.
Вопрос, как воссоздать прошлое, очевидно, центральный для историков. Написание истории всегда чревато проблемами, а если речь заходит о терроре нацистов, тут приходится сталкиваться с нагромождением проблем. Стоит загодя сказать, что никакой исторический метод не может рассчитывать на полный охват ужаса лагерей. Если судить более широко, трудно подыскать адекватный язык, что шокировало и ученых, и тех, кто пытался воссоздать хронику лагерных событий, ничуть не меньше, чем переживших ад узников. «Я рассказал о том, что увидел и услышал, но не все, – передал диктор радиостанции CBS Эдвард Р. Мерроу в завершение своего знаменитого радиорепортажа из Бухенвальда 15 апреля 1945 года. – Большую часть просто не выразить словами» [67] . И все же мы обязаны хотя бы попытаться. Если будут хранить молчание, то большая часть истории лагерей очень скоро окажется в руках всякого рода оригиналов, фантазеров, дилетантов и ничтожеств [68] .
67
Transcript in Chamberlin and Feldman, Liberation, 42–45, здесь 44. См. также: Frei and Kantsteiner, Holocaust, 201.
68
Скептицизм отдельных бывших узников относительно способности историков объективно представить условия концентрационного лагеря отчасти объясняется их убежденностью в том, что лишь сами узники в состоянии объяснить, что такое концентрационный лагерь; Waxman, Writing, 176–79; Cargas, «Interview», 5; Debski, Battlefield, 62.
Самый эффективный способ исчерпывающего описания концлагерей – это всеобъемлющий исторический подход, предложенный Солом Фридлендером для того, чтобы соединить «политику преступников, отношение окружающего общества и мир жертв». В случае с концлагерями это означает историю, исследующую
69
Friedl"ander, «Eine integrierte Geschichte»; Там же, Nazi Germany, 1–2, цит. по Frei and Kantsteiner, Holocaust, 82.
Преследуя цель создания этой интегрированной истории, данная книга рассматривает концентрационные лагеря СС в двух ракурсах, сливающихся в единую картину. Сначала в фокус попадают, нередко взятые крупным планом, жизнь и смерть в лагерях, затем изучение условий лагерного микрокосма – условия проживания и выживания, принудительного труда, система наказаний и, кроме того, эволюция лагерей в течение длительного времени. Абстрагирования ради большая часть этой истории будет представлена глазами тех, кто ее делал: тех, кто управлял лагерями, и теми, кто в них томился [70] .
70
В данную книгу включены многочисленные цитаты заключенных концлагерей. Многие из них взяты из современных документов. Другие заимствованы из более поздних источников, однако сомнительных в методологических аспектах. С одной стороны, лишь немногие свидетели смогли с абсолютной точностью вспомнить выражения, слышанные ими несколькими месяцами или даже годами ранее. С другой стороны, произвольно перефразировав все подобные цитаты, автор принес бы в жертву их подлинную живость – ведь в конечном счете именно тональность и формулировка приказов играли ключевую роль в эсэсовской стратегии доминирования. В конце концов автор решил использовать и «ретроспективные цитаты», но только тогда, когда первичный критический анализ внутренней последовательности документа, а также сравнение его с другими источниками позволяли заключить, что указанные тексты, вероятно, будут максимально близки по форме и содержанию к подлинным высказываниям.
В концентрационных лагерях СС в разное время служило несколько десятков тысяч мужчин и женщин, возможно, 60 тысяч, возможно, больше [71] . Обычно охранников представляют, как правило, законченными садистами, образ этот проходит почти через все мемуары бывших узников концлагерей. Всех их награждают соответствующими эпитетами – «зверь», «костолом», «ищейка» [72] . Часть охранников вполне соответствует данным характеристикам, но данная книга, следуя примеру одного из недавних исследований нацистских преступников, рисует более комплексные портреты [73] . Фон и поведение штатных служащих СС весьма разнятся, и различие в их поведении менялось в течение всего периода существования Третьего рейха. Не все охранники допускали акты жестокости, и лишь считаные из них могли считаться психологически неуравновешенными. Как давным-давно признал Примо Леви, преступники тоже были человеческими существами: «Да, монстры существуют, но их слишком мало, чтобы на самом деле представлять опасность. Обычные люди куда опаснее» [74] . Но насколько «обычны» были охранники?
71
См.: K"arny, «Waffen-SS», 248 (только в отношении мужчин).
72
Цит. в Warmbold, Lagersprache, 302–303.
73
О последних исследованиях см.: Roseman, «Beyond Conviction?».
74
Цит. в Todorov, Facing, 123. См. также: Levi, «Preface to H. Langbeins People in Auschwitz», 1984, также Belpoliti, Levi, 78–81. См. также: Steiner, «SS»; Dicks, Licensed, в частности 237.
Какова была цель творимых ими актов насилия? Что привело некоторых к крайней жестокости? Что останавливало других? Отмечалось ли поведение женщин-охранниц от такового их коллег мужчин?
Так как в природе не существует типичного преступника, так нет и типичных заключенных. Безусловно, террор СС пытался лишить узников индивидуальности. Но, невзирая на унифицированную лагерную одежду, каждый заключенный переживал лагерную жизнь по-своему; страдания носили всеобщий характер, но страдали все по-разному [75] . Жизнь заключенных определялась многими переменными величинами, многое зависело от того, когда и где они находились (хотя даже узники, содержавшиеся в одном и том же барачном секторе, зачастую отличались друг от друга настолько сильно, что могло показаться, что они из совершенно разных мест) [76] . Другим решающим фактором был статус того или иного заключенного. Так называемые капо, обладавшие определенными полномочиями по поддержке лагерных порядков, приняв на себя часть делегированных эсэсовцами официальных функций, пользовались особыми привилегиями – но ценой своего участия в управлении лагерем, что смазывало столь четкие различия между жертвами и преступниками [77] . Прошлое заключенных – их этническая принадлежность, пол, религия, политические взгляды, профессия и возраст также в значительной мере влияли на их поведение и поступки, равно как и отношение к ним эсэсовцев и других узников. Заключенные собирались в различные группы, и истории этих групп, их отношения друг с другом и с эсэсовцами – тоже объект изучения.
75
См. также: Langbein, Widerstand, 8.
76
Kautsky, Teufel, 226.
77
Термин «Kapo» (капо) широко использовался в концентрационных лагерях. Он известен еще с довоенного периода (Neurath, Gesellschaft, 210), а в годы Второй мировой войны его употребление стало повсеместным. В исторической литературе упомянутый термин нередко используется в узком его смысле для обозначения заключенных, ответственных за организацию принудительных работ в лагере. Основываясь на воспоминаниях некоторых бывших узников survivors (Kupfer-Koberwitz, Tageb"ucher, 467; Kautsky, Teufel, 160), также на работах ученых-историков (Niethammer, Antifaschismus, 15), автор в данной книге предпочитает толковать термин «капо» шире, то есть использует его для обозначения всех заключенных, наделенных лагерной администрацией полномочиями, позволявшими им стоять на ступень выше остальных узников.
В процессе взаимоотношений заключенных следует рассматривать не только как объекты террора эсэсовцев, но и как актеров. Некоторые ученые склонны изображать заключенных безликими, безвольными и индифферентными роботами. Полное доминирование эсэсовцев погасило последние искры жизни, Ханна Арендт писала о своих собратьях как о «жутких марионетках с человеческими лицами». Но даже в столь исключительной среде, как концентрационный лагерь, заключенные нередко сохраняли долю активности, пусть даже едва заметную, и, если к ним присмотреться, в их действиях можно заметить умение хоть как-то противостоять закованным в броню неограниченной власти эсэсовцев. В то же время нам не следует впадать в искушение, рассматривая концентрационный лагерь как нечто переносимое, как не следует и идеализировать самих узников, воображая их сплоченными, ничем себя не запятнавшими и непокоренными. В большинстве своем истории узников вряд ли могут претендовать на победу человеческого духа, куда чаще это повести о деградации и отчаянии. «Заключение в лагерь, нищета, пытки и гибель в газовой камере не есть героизм» – к такому безрадостному выводу пришли трое оставшихся в живых узников Освенцима. Фраза эта взята из появившейся уже в 1946 году книги, переплетенной в кусок полосатой ткани конц лагерной одежды [78] .
78
Цит. в Arendt, Origins, 455; Siedlecki et al., Auschwitz, 4 (впервые опубликовано в 1946). См. также: Armanski, Maschinen, 188; Langer, Holocaust Testimonies, ix, 162–163; Browning, Remembering, 297; L"ow et al., Alltag.