История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
— Ох и надоело здесь! Скорее бы домой… — тихо сказал молодой курносый паренек. — Люди бедствуют, дядя Шмая…
— Знаю… Но думаю, что отряд уже вот-вот вернется, тогда…
— А тогда что будет?
— Тут, брат, и министры не знают, что будет, а ты меня спрашиваешь, — задымив толстой цигаркой, отозвался Шмая. — Керенский адвокатом был, и язык у него как на шарнирах, на это и надеялся, думал, что удержится у кормушки, то есть у кормила, а его схватили за одно место и выставили… Большевики в России взяли власть. Там уже легче стало. А вот в Киеве, говорят, такая каша заварилась!.. Центральная
Он задумался и, глядя на озабоченного парня, добавил:
— Слышал я, что рабочие подняли восстание… Почти скинули было Петлюру, юнкеров, да сил не хватило, и их разбили. Опять батьки у власти… В такой неразберихе и сам черт ногу сломит…
Вдруг Шмая умолк. Издали донесся стук колес. На дороге слышались голоса. Лицо его стало напряженным: что, мол, еще за напасть? Ребята-часовые испуганно смотрели на него.
Грохот колес все усиливался.
— Что это? Может, сюда? Банда?..
— Надо разбудить людей! — закричал подбежавший балагула.
— Погоди!.. Детей перепугаем, — остановил его Шмая.
— А если они начнут стрелять, разве дети не испугаются?..
— Что будет, если бандиты сюда ворвутся?
— Как это — что будет? — уставился на него кровельщик. — Есть у нас четыре винтовки, два топора, несколько лопат — будем драться. Снимай-ка с воза оглобли… Себе одну и рыжему — вторую… Только смотрите, держаться до конца, поняли?..
— Поняли, — раздались неуверенные голоса, — поняли!
Перезарядив винтовку и перебегая от одного дуба к другому, Шмая приблизился к дороге, поднялся на бугорок.
На дороге, в тусклом сиянии месяца, вынырнула крестьянская подвода, за ней вторая, третья. За подводами шли какие-то люди в свитках, понукая усталых лошадей и мирно беседуя между собой.
Шмая тревожно следил за ними и, как только они выехали к развилке дороги, вышел им навстречу и, вскинув винтовку, крикнул:
— Стой! Кто идет?
Подводы остановились. Люди, сопровождавшие их, сбились в кучку, испуганно глядя на вооруженного человека. Минуту спустя кто-то неуверенно отозвался:
— На ярмарку едем… Из Петривки…
Шмая переглянулся с подоспевшими товарищами и подошел к возам.
Неожиданно он услышал знакомый голос:
— Шмая! Что ж ты, разбойник, своих не узнаешь? На кого винтовку наставил? Михайла Шевчука не помнишь? Эх, брат…
Шмая оторопел, всматриваясь в лицо худощавого человека, шедшего к нему с раскрытыми объятиями. Глаза кровельщика заблестели. Он смущенно улыбнулся и опустил винтовку, чувствуя неловкость оттого, что не узнал старого однополчанина и друга.
— Ты смотри! Михайло Шевчук? Каким ветром? Куда это тебя несет в такое время?
Они поздоровались, обнялись. Все удивленно смотрели на них, подходя ближе.
Михайло Шевчук, подвижный, еще молодой человек с большими синими глазами, одетый в потрепанную свитку, рваные сапоги, сочувственно смотрел на осунувшегося друга, на несчастных людей, окружавших его, и, с горечью и болью качая головой, неторопливо проговорил:
— Второй день рвемся к вам… Слышали, как бандюги били из пушек по местечку, видели, как жгли вас, чтоб их гром побил… Ну, собрали мы в селе,
Шмая смотрел на однополчанина и не мог скрыть невольных слез.
— Спасибо, дорогие! Век не забудем… Уж не знаю, как и благодарить вас. Спасибо…
— Да за что благодарить?.. В беду вы попали… Все мы попали в беду…
— Боже мой, боже мой! — вмешалась в разговор Ковалиха, пожилая полная женщина, закутанная в клетчатый платок. — Ворвались, душегубы, в село, согнали всех крестьян на сход возле церкви, шестерых наших хлопцев повесили. За красных они были… Сожгли несколько хат, откуда хозяева к большевикам подались… Грозились, если кто повезет хлеб в местечко, всех постреляют… Слыханное ли дело, разбили местечко, хлеба людям подвезти не дают!.. Такого свет еще не видал!..
— Страшно было ехать, но что поделаешь… Знали, что вы с малыми детьми страдаете, вот и вырвались…
Посланцев из Петривки окружила толпа беженцев. Слушая сердечные слова крестьян, люди плакали и не знали, как благодарить их.
Глядя на Михайла Шевчука, Шмая вспоминал совместную службу и поездку в теплушке через всю Россию в родные края. Еще вспомнил, как он, Шмая, ходил, бывало, с отцом в Петривку чинить людям крыши, как всегда останавливались они на ночлег у Шевчуков. И как Михайло со своим отцом приезжал к ним в гости… Припомнил Шмая и Ковалиху, которая, бывало, любила смотреть, как он латает крыши людям, и слушать его веселые, а подчас озорные шутки. Муж ее погиб на войне, и она осталась с двумя детьми. Теперь Ковалиха стояла возле подводы и раздавала людям хлеб, крынки молока, картофель, морковь и все, что успели они собрать впопыхах среди своих односельчан.
Никто в лесу уже не спал. Беженцам казалось, что все это происходит во сне. Не верилось, что в такую трудную пору придет откуда-то помощь. А она пришла так неожиданно и своевременно!
Взглянув на пустые возы, на горку сгруженных продуктов, которую окружили изголодавшиеся беженцы, Шмая сказал:
— Если б вы знали, добрые люди, как вы нам душу согрели, как дорого нам то, что вы пришли к нам на помощь! И не столько ваш хлеб нам дорог, дорого то, что есть настоящие люди на земле! Спасибо вам!.. Мы всегда будем помнить этот день… Гора с горой не сходится, а человек с человеком…
— Большое спасибо, Михайло! Спасибо, дорогие! — раздались возгласы со всех сторон.
Михайло Шевчук был смущен и не знал, что сказать в ответ.
— Я простой человек… — тихо проговорил он. — И Ковалиха, и Хома Линчук, и все, что со мной приехали… Мы хотим, чтобы вы знали и детям своим передали: среди тех, кто надругался над вами, есть немало таких, кто разговаривает по-украински, поет песни, которым матери их научили, живут по соседству с нами. Но поверьте, что мы их ненавидим так же, как вы их ненавидите. Мы шлем им такие же проклятья, как и вы. Самые страшные проклятья… Это кулацкие сынки, выродки, которым все равно, чью кровь проливать, кого грабить и мучить. Они хотят, чтобы все было по-старому…