ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Шрифт:
— Вот видишь, — сказала жена и закрыла глаза.
— Я решил, Кристина, пусть исполнится наша воля, наполовину твоя, наполовину моя. Разделим справедливо пополам. Я сегодня же напишу Ности, что отдаю за него дочь.
Госпожа Тоот раскрыла глаза, но они были не прежние — блуждающие, сухие, теперь в них стояли слезы (она снова могла плакать), и где-то за слезами пробивалась улыбка.
— Ох, Михай, милый мой муженек, прости меня, — расчувствовавшись, тихо рыдая, залепетала она. — Спасибо, что ты вернул меня.
Михай Тоот не спросил, откуда он ее вернул. Он понял, и сердце его сжалось от мысли, что она уже была в пути.
Удалившись в кабинет, он написал Ференцу Ности письмо, в котором кратко и холодно сообщал о своем согласии
Одновременно он написал и второе письмо — почтенному господину Даниэлю Брозику, владельцу гостиницы в Папе, в котором сулил Брозику десять гектолитров вина, если он, допросив своих слуг или других осведомленных лиц, добудет надежные сведения об охотнике, который в позапрошлом году приезжал на сбор винограда в Шомьо, останавливался в «Грифе» и был принят за Патко.
От Ности ответ пришел быстро, вскоре они встретились в Бонтоваре в присутствии барона Коперецкого, назначили венчанье на вербное воскресенье, и таким образом одной заботой стало меньше.
Коперецкий хотел было потолковать о прочих важных деталях, но натянутость была еще велика, и такой разговор представлялся нежелательным. (Трут был еще недостаточно сух и, пожалуй, не загорелся бы.) К тому же господин Тоот заявил: «Об остальном договоримся после свадьбы». Итак, в вербное воскресенье, в четыре часа дня, в мезернейской церкви.
— Быть может, учитывая некоторые обстоятельства, — проговорил Ности, — лучше устроить скромную свадьбу…
— Напротив, — возразил Михай Тоот, — моя супруга желает отпраздновать ее с величайшей пышностью. Знаете, каковы женщины!
— Пусть будет пышность, — согласился губернатор. — Я возьму дело в свои руки и шафером буду.
Весть об интересной свадьбе мгновенно облетела комитат. Значит, все-таки состоится. Вот славно-то! Н-да, калач принадлежит тому, кто первый его надкусил. Говорят, свадьбу устроят с пышностью невиданной неслыханной. Пекарша так пожелала Ох, ну зачем муха кашляет, коли у нее и легких-то нет! А надменные семьи услужливо пресмыкаются перед золотым тельцом.
И на самом деле вновь начались, семейные советы, на которых шли большие приготовления. Отовсюду просачивались отдельные сведения. Сыновья Хомлоди будут одеты пажами времен короля Матяша, один из них понесет шлейф невесты, другой будет держать в руках шпагу жениха, когда тот отцепит ее у алтаря. Еще с большим шиком появятся подружки невесты: дочери Хортов, Ильванци, Левицкого все нарядятся в костюмы разных веков, зрелище будет чарующее. (Найдется, о чем писать Клементи.) Губернаторша наденет венгерский убор с чепцом бабочкой, на котором, по слухам, будут легендарные черные бриллианты, два последних, самых крупных. Когда наступила весна, в пленительной монотонности первых теплых дней началось лихорадочное шитье, кройка, примерки, критика, переделки и сопровождающие все это суета и беготня. Все портные и портнихи Бонтовара взялись за работу и будут трудиться до тех пор, пока на вербе не распустится первая сережка. А с другой стороны доносились слухи, будто «американец» вынул из ссудо-сберегательной кассы сто тысяч форинтов, а на вопрос кассира, не покупает ли он часом именье, ответил: «Да что вы, просто жена заказала немного белья для дочери, вот и приходится платить». Святая мадонна! Сколько ж у нее тогда нижних юбок?
Еще задолго до весны в Рекеттеш пришло письмо от Даниэля Брозика. Очень благодарен, писал он, за десять гектолитров вина, и это не иначе как по воле божьей, ибо в ночь на святое рождество ему приснилось, будто он дважды в году собрал урожай. Ну-с, а теперь о первом сборе винограда. Вот что ему удалось выведать об известном молодом охотнике, вписавшем себя в книгу гостей под именем Яноша Фитоша, хотя молодец никак не походил на того, кто мог бы зваться Яношем.
— Я сразу подумал, — проворчал Тоот — а тот пройдоха, разумеется, следил за Мари и пошел за ней, когда она, обменявшись с горничной платьем, отправилась в виноградник Финдуры.
Остальная часть письма была посвящена достойным порицания приключениям Яноша Фитоша в винограднике Финдуры, наблюдениям самого Даниэля Брозика за поведением охотника, свидетельствовавшим, что тот просто заурядный бродяга («Это мое мнение», — подчеркивал Брозик в письме), так как тянулся к тому, что попроще. Хотя я представил ему собственных дочерей, он прилип к какой-то горничной, за ней ухлестывал, а она была хоть и хорошенькая, но всего-навсего служанка.
Эта часть уже не интересовала Михая Тоота, он пробежал ее, даже не вчитываясь, быть может, почувствовав с помощью телепатии, что найдется тут кое-что получше, и скользнул глазами в конец письма, к приписке:
«Когда на следующий день Янош Фитош покинул свой номер и уехал, моя дочь Тинка, которую охотник заинтересовал (надо отдать должное, он собой недурен), среди оставленных им бумаг — он весь вечер писал — нашла обрывок письма, которое он начал, но не отослал, наверно, не был им доволен. Моя глупышка, изволите знать, каковы они (у вас ведь, ваша милость, и своя девица имеется), припрятала эти несколько строк, потому что собирала всякую чепуху — увядшие листья клевера, гвоздику, — так вот я теперь к письму листок сей прилагаю, может, пользу какую извлечете, хотя неизвестно, кому и куда он писан, и заключена в нем подлая клевета, которую я отвергаю».
Из конверта выпала истрепанная пожелтевшая бумажка, Михай Тоот тотчас же узнал почерк Ности. Действительно, это было начало какого-то письма, звучавшего так, слово в слово: «Милая tante Мали!
Торопясь, набрасываю эти строки в гостинице-клоповнике в Пале. Наш план не только удался, но подвигается лучше, чем мы могли мечтать. Я хотел лишь заглянуть в замочную скважину, но очутился в самой комнате. Я не только видел Мари, но танцевал с ней, делая вид, что не знаю, кто она, а она не знала, кто я. Эпизод прямо для сказки, не знаю даже, с чего начать, учитывая…»
Здесь письмо обрывалось, но Михаю Тооту было вполне достаточно; он торжественно снял очки, как вернувшийся из похода полководец отвязывает меч, и даже на стеклах окуляров осталось что-то от сияния, излучаемого его глазами.
— Ага! Попался, молодчик! Теперь ты у меня в ловушке. Ну, это стоит десяти гектолитров.
Он с удовлетворением запер в ящик пожелтевший обрывок письма, обращенного к «tante Мали», а послание Брозика положил в бумажник.
С этого дня он снова стал прежним — веселым, спокойным и довольным. Но больше всего бросилась в глаза его новая привычка: во время серьезнейшего разговора вдруг, без всякой причины, в уголках его рта появлялась благостная улыбка. Особенно загадочной казалась она Игали. Такое бывает лишь с поэтами, у которых только земная их оболочка пребывает среди нас, грешных, в то время как мысли витают где-то на луне, и, завидев там нечто приятное, они телеграфируют на землю своему телу, вызывая на устах улыбку, а в глазах — мечтательный туман; но человек разумный и порядочный не смеется, не видя или не слыша чего-либо смешного, разве только он весь начинен какой-нибудь хитростью и изредка несколько капель ее просачивается наружу.