Аморетта, да? Вспомнить только! Ей от силы-то было всего пару дней, когда я, все еще отходивший от разговора с ее отцом, решил навсегда отказаться от человеческого
общества и самостоятельно поселить себя в одиночную камеру с видом на бескрайний грандкундовский лес. Да-да-да…
А что я мог поделать? Ведь и до спора с Люкой у меня в этом мире уже почти никого и не осталось. Ни когда-то родных мне по духу «дружков-наркоманов» (художников, музыкантов и писателей, не познавших силу систематического образования, способного зажать мозг в тиски, но зато в полной мере познавших силу моральной свободы, даруемой плохим воспитанием, интуитивным самообразованием и несистематичным употреблением тяжелой наркоты, и со временем напрочь потерявших себя в этой самой свободе), ни родных мне по крови… м-м… в общем, никого из тех, с кем я хотел бы общаться и кого я хотел бы видеть.
Поэтому-то я и поселил себя в единственной комнате на последнем этаже грандкундовской психлечебницы, предварительно обустроив весь этаж под себя.
И обустроив в том плане, что в комнату семь на пять метров я поместил небольшой
холодильник, рядом с ним – письменный стол, кресло и стул; передвинул по своему вкусу уже бывшие здесь большой дубовый шкаф и кожаный диван, пропылесосил мягкий прямоугольный ковер, привел в порядок камин и развесил по стенам картины, которые выпросил у своего да-а-авнего и единственного знакомого, оставшегося в Грандкунде, – врача-психиатра, работавшего на тот момент с художником, который любил подсматривать за тем, как переодеваются дети. (Чувствую, тут надо сказать: на картинах, доставшихся мне, тот художник изобразил блеклую луну на голубом дневном небе и одинокого человечка, окруженного гигантскими соснами, а не совокупляющихся детей, хоть их он, в основном, и рисовал.) Затем, завершив основную часть обустройства, я занялся мелкими и самыми главными деталями: наполнил холодильник едой, в камин накидал дров, на стол поставил пишущую машинку и полуметровую стопку бумаги, переложил кусочек сахара из внутреннего кармана своего пиджака себе в рот, растопил камин, лег на диван и стал, искренне благодаря момент, слушать, как на одном из нижних этажей кто-то заунывно пел песенку о том, как прекрасна жизнь наша.