История одного путешествия
Шрифт:
Его широкое веснушчатое лицо пылало, как солнечный шар.
— Что с тобой?
— Споткнулся, — пробормотал он, задыхаясь и щуря глаза, как будто свет ослеплял его. — Стреляют, черти.
Мы снова побежали, окруженные острым посвистом пуль. Ветер гудел в ушах. После падения Плотникова я начал больше всего бояться, чтобы его и вправду не ранили: выбор, который мне пришлось бы сделать — остаться с раненым или бежать одному, — был страшнее собственной смерти. «Только бы его не ранили, только бы не ранили», — повторял я мысленно. О себе на некоторое время я забыл, хотя, в сущности, в самой боязни возможного ранения Плотникова был страх за себя: «А вдруг я не останусь с ним и убегу?» Мне казалось, что бегу не я, что это не мои ноги скользят по комьям земли, не мое тело откинулось
Мы приближались к ручью, пахота сменилась прошлогодней травой, склон стал более пологим, бежать стало легче. Я догнал Плотникова, и мы одновременно, одним прыжком, продрались сквозь кусты, росшие на берегу ручья. Кусты кончались маленьким обрывом, метра в два, и я растянулся во всю длину на илистом бережке. Перед самым лицом, в нескольких вершках, текла мутная, желтая вода. Не поднимаясь, на руках, я подтянулся к ручью и зачерпнул воды, но пить не смог: дыхание с такой силой клокотало в груди, что я захлебнулся и начал кашлять. Преодолевая кашель, я еще раз хлебнул воды, но спазмы сжали горло, и вода потекла по подбородку, за воротник халата.
— Скорей, все равно не напьешься…
Мы взобрались на левый берег ручья. Мельком я увидел вдалеке, в ущелье между Ахталциром и Иверской горой, маленький водопадик, радужное облачко брызг, озаренных низким солнцем, и снова перед глазами замелькали комья земли, смятые стебли трав, рваные башмаки.
«Неужто это мои ноги?» — подумал я. Бежать было гораздо труднее — поле поднималось в гору, корявые яблони, стоявшие вдали, казались недостижимыми. В ушах стучала кровь, я ничего, кроме собственного сердца, не слышал.
— Там… — Плотников еле выдавливал слова, — там, под деревьями, отдохнем…
Мысль о том, что можно будет отдохнуть, придала мне новые силы, и, обогнав Плотникова, я побежал впереди. Когда мы приблизились к деревьям, я почувствовал, как меня дернули за ногу, потерял равновесие и, падая, увидел, как под корнем яблони, шагах в десяти, поднялся веер коричневой земли и яблоня резко качнулась в сторону. В ту же секунду над самой головой прогудел осколок, и я почувствовал, что на спину падают комья земли.
— Вовремя я его услышал, — пробормотал Плотников.
Мы не успели подняться, как снова над головой раздалось короткое гуденье — на этот раз я нырнул уже сам, — окончившееся глухим взрывом, но уже дальше, на другом краю яблоневой рощицы.
— Трехдюймовки, нечего делать, не полежишь… — Плотников поднялся, стряхивая прилипшие к шинели комья земли. — Бежать больше не могу, — сказал он, и мне показалось, что от скопившегося воздуха лопнет его широкая грудь. — Пойдем.
Мы поднялись и, пройдя несколько шагов, снова услышали гуденье снаряда. Снаряд разорвался впереди, на самом гребне холма.
— Ничего, уходит. Пойдем.
Мы шли медленно, я чувствовал, как ко мне возвращается дыханье и утихает шум в ушах. Минут через десять мы добрались до вершины холма и перепрыгнули через узкий окоп. В окопе, друг на друге, лежали двое убитых, валялись винтовки и патронные сумки. Окопы были оставлены. Косые лучи заходящего солнца, расщепленные стволами деревьев, играли на согнутом щите пулемета и озаряли, как прожектором, разбитый ящик с консервами. Проходя, я поднял банку корнбифа и сунул в карман халата. Наконец начали появляться первые солдатские шинели — мы догнали отступавшую грузинскую часть.
Когда мы свернули на монастырскую дорогу, к нам подбежал маленький солдат без винтовки, в разорванной шинели и крикнул:
— Вы тоже, товарищи, в плен сдаетесь? Идите сюда…
— Я тебе дам товарища! — Плотников замахнулся на него прикладом, — Уходи, сукин сын!
Солдат испуганно шарахнулся, и мы слышали, как сзади он кричал нам:
— Мы социалисты, мы все товарищи!
Вскоре мы поравнялись с монастырской оградой. В открытые ворота были видны солдаты: без винтовок, в расстегнутых шинелях, они грабили монастырь.
— Эй, там, внизу, лови!
Мы обогнали раненого грузина, которого с двух сторон поддерживали солдаты. Раненый еле передвигал ногами, голова его нелепо закинулась назад, брюки между ног были залиты кровью. Около колодца, попавшегося нам по пути, я нашел ведро, и вместе с Плотниковым мы долго, с наслаждением пили холодную воду, обжигавшую горло. Невдалеке, в маленьком дворике, я увидел двух солдат — один, растопырив руки, гонялся за дико кричавшим гусем, другой, зажав гуся между колен, сворачивал ему длинную белую шею, закручивая ее пробочником. Напившись, мы вышли на шоссейную дорогу, ведшую вдоль моря в Сухум, и сразу попали в гущу бессмысленно бегущих солдат. Они появлялись сбоку, со стороны гор, на мгновение пропадали в широкой канаве, цепляясь руками за траву, взбирались на шоссе — и бежали. Толпа была пестра, между форменными шинелями начали появляться штатские кафтаны, бурки, пиджаки и пальто. Редкая ружейная стрельба еще была слышна, но далеко позади, за монастырем, никаких красноармейцев поблизости не было, да и не могло быть: они, вероятно, не добрались даже до окопов, где я подобрал банку корнбифа, — но отвратительная и мерзкая паника овладела солдатами. В большинстве без винтовок, всклокоченные, с перекошенными от ужаса лицами, в расстегнутых шинелях, они бежали, бежали. Некоторые из них были в розовых войлочных кафтанах, вспыхивавших в лучах заходящего солнца, и издали казалось, что струящаяся масса прорезана языками огня. Один такой солдат в розовом кафтане выскочил из канавы на дорогу, сильно толкнул Плотникова плечом, повернул к нам страшное, всклокоченное лицо и закричал сиплым и вместе с тем визгливым голосом:
— Большевики обошли!
Упал на одно колено и выпустил всю обойму, не целясь, назад, в сторону монастыря. Затем, бросив винтовку, он пустился бежать с необычайной быстротой. Не останавливаясь, он скинул с ноги чувяк, через несколько шагов другой, и его голые пятки в рваных носках замелькали на пыльной дороге.
— Не могу я этого видеть! — сказал Плотников и вскинул винтовку.
— Оставь! — Я ударил рукою по дулу, пуля щелкнула по камням шоссе и потерялась в кустах.
Злым движением Плотников закинул винтовку за плечо.
— Напрасно ты помешал. Из-за таких вот сколько сегодня народу попало в плен. Обошли! Их храбростью обошли, так в том бог виноват, а не большевики.
Огромное красное солнце опускалось за море. От сухой чинары, раскинувшей серые, с ободранной корой, голые ветки, через дорогу падала длинная темно-голубая тень. Мы переступили через эту тень, как через порог, мы оставили навсегда Новый Афон. Нас продолжали обгонять бегущие солдаты, — иногда слышались гортанные непонятные фразы, в которых, как островки в море, всплывали все те же русские слова «обошли», «отрезали». Иногда толпу прорезал особенно быстроногий солдат, образовывая вокруг себя маленький водоворот человеческих тел. вроде того, как если по воде быстро провести палкой. Начали появляться повозки — санитарная, на ней сидело человек пять раненых, полевая кухня, подскакивавшая на большом сломанном и кое-как починенном колесе, крестьянская арба, нагруженная всевозможной рухлядью. Неожиданно с маленькой проселочной дороги на шоссе вылетела двухколесная таратайка, запряженная черной взмыленной лошадью. Державший вожжи солдат в розовом кафтане стоял во весь рост, с непостижимой ловкостью сохраняя равновесно. Со всех сил, наотмашь, он стегал лошадь, выкрикивая хриплым голосом непонятные слова, похожие на воронье карканье. Местами шоссе было пересечено длинными трещинами. На одной из таких трещин таратайка подскочила на целый аршин, и солдат торчмя вылетел в канаву. Лошадь поймали, и уже кто-то новый поспешно полез в таратайку. Солнце приняло форму гигантского волчка, вонзившегося острием в воду. Совершенно пустынное море стало бронзовым. Отойдя версты три от Нового Афона, мы догнали есаула Булавина и Милешкина. Вместе с ними шли кубанцы — человек двадцать. Увидев нас, Милешкин страшно обрадовался: