История одной гречанки
Шрифт:
Я охотно согласился на эту просьбу, опасаясь прогневить его, и был очень рад, что такою ценою удается сохранить его уважение и дружбу.
В тот день мне предстояли еще кое-какие дела, поэтому посещение юной гречанки пришлось отложить до вечера. Случайно я встретился с Шерибером. Он сказал мне, что виделся с силяхтаром и что тот в восторге от своей новой рабыни. Их встреча могла состояться только после моего ухода от силяхтара. Скромность, побудившая силяхтара так тщательно соблюсти нашу тайну, еще более убедила меня в его благородстве. Шерибер же всячески расхваливал ему меня. То, как вельможа говорил обо мне с пашой, убеждало меня, что оба они мои преданнейшие друзья. И я был признателен им за это. У меня не было особых причин гадать, к чему могут привести этот прилив дружеских чувств и обещание, взятое с меня силяхтаром; поэтому и ум мой, и сердце были вполне спокойны, и, когда я вечером приехал к учителю, намерения у меня оставались все те же.
Мне сказали, что юная гречанка, уже успевшая сменить имя Зара, которое она носила в рабстве, на Теофею, ждет меня с великим
Немного отдышавшись, она спокойно повторила то, что тщетно пыталась высказать сквозь рыдания. В ее словах звучала горячая благодарность за услугу, которую я ей оказал, восторг перед моей добротой, пламенная мольба к небу, чтобы оно сторицей воздало мне за то, чего самой ей не оплатить всей жизнью, всей своей кровью. В присутствии силяхтара она делала над собою величайшие усилия, чтобы сдерживать обуревавшие ее чувства. Ее глубоко огорчало, что наша встреча откладывается, а если я не поверю, что она намерена впредь жить и дышать лишь для того, чтобы показать себя достойной моих благодеяний, то это будет для нее несчастьем даже худшим, чем неволя. Я прервал ее, уверяя, что столь искренние и пылкие чувства являются уже достаточной наградой за мои услуги. И, думая лишь о том, чтобы предотвратить новые порывы чувств, я попросил у нее, как единственной милости, поведать мне, с каких пор и в силу каких прискорбных обстоятельств она лишилась свободы.
Должен отдать себе справедливость: несмотря на всю ее прелесть, на трогательную беспомощность, с какой она поникла у моих ног и в моих объятиях, в сердце моем еще не родилось никакого иного чувства, кроме сострадания. Природная щепетильность не позволяла мне питать какое-либо более нежное чувство к юному созданию, только что освободившемуся из рук турка; да я и не предполагал в ней иных достоинств, кроме внешней привлекательности, как это часто бывает в восточных сералях. Словом, меня по-прежнему можно было бы похвалить за щедрость; однако мне уже не раз приходила в голову мысль, что, узнай о ней христиане, мне не избежать бы порицания со стороны строгих судей, за то, что я не пожертвовал эти деньги на дела веры или на выкуп нескольких несчастных пленников, а, по всей видимости, истратил их на собственные развлечения. Читателю предоставляется судить, смягчают ли мою вину дальнейшие события; но если я имею основания опасаться некоторых упреков уже в начале этой истории, то последующее тем более вряд ли будет способствовать моему оправданию.
Малейшее мое желание Теофея считала для себя законом; поэтому она обещала откровенно рассказать мне все, что ей известно об ее происхождении и о последующих событиях.
— Я помню себя ребенком в небольшом городке, в Морее, где отец мой слыл за иностранца, — сказала она, — и я считаю себя гречанкой, только основываясь на его словах, однако он всегда скрывал от меня, откуда он родом. Он был бедный и, не обладая никакими талантами, чтобы поправить свои дела, воспитывал меня в бедности. И все же я не припоминаю такого случая, чтобы я остро почувствовала нашу нищету. Мне не было еще и шести лет, когда меня перевезли в Патрас; помню название этого города, и это — самое раннее мое воспоминание. После бедности, в которой я жила до тех пор, я сразу попала в такой достаток, что у меня сохранились о нем неизгладимые впечатления. Я находилась при отце, однако, лишь прожив в этом городе несколько лет, вполне осознала свое положение и поняла, какая мне приуготовлена участь. Отец не был рабом и меня не продал; он поступил на службу к турецкому губернатору. Меня считали довольно миловидной, и это послужило для отца рекомендацией в глазах губернатора; губернатор обязался всю жизнь кормить его, а мне дать тщательное воспитание с единственным условием: предоставить меня ему, когда я достигну возраста, соответствующего желаниям мужчин. Помимо крова и пропитания, отец получил и небольшую должность. Меня воспитывала под его наблюдением одна из рабынь губернатора; мне едва минуло десять лет, когда она стала расписывать, какое мне выпало счастье, что я приглянулась ее господину, и разъяснять мне, на что он рассчитывает, заботясь о моем воспитании. С тех пор величайшее счастье, возвещенное мне, я представляла себе не иначе, как в таких именно условиях. Великолепие нескольких женщин, составлявших сераль губернатора, и рассказы об их счастливой жизни разжигали мое нетерпение. Между тем губернатор был уже столь преклонного возраста, что отец, не надеясь всю жизнь пользоваться выгодами, ради которых он переселился в Патрас, стал раскаиваться, что взял на себя обязательства, плоды коих будут недолговечны. Он еще не делился со мной своими раздумьями, но, зная, в каком духе меня воспитывают, и не опасаясь сопротивления с моей стороны, он затеял тайные переговоры с сыном губернатора, которого уже безудержно влекло к женщинам, и предложил ему на тех же условиях воспользоваться правами, принадлежащими его отцу. Меня показали юноше. Я пришлась ему по вкусу. Менее
Как видите, горестная судьба моя объясняется не склонностью к наслаждениям: я не опустилась до порока, а родилась в нем. Поэтому я никогда не испытывала ни стыда, ни раскаяния. С возрастом я не узнала ничего, что помогло мне исправиться. В те ранние годы мне были чужды и желания, порождающие страсть. Положение мое определялось привычкой. Так длилось до того, когда губернатор решил приблизить меня к себе. Сын его, мой отец и рабыня, которой я была поручена еще ребенком, страшно перепугались; я же, ни малейшей степени не разделяя их тревогу, по-прежнему была убеждена, что именно губернатору я и должна принадлежать. Он был надменен и жесток.
Отец, напрасно понадеявшись на его смерть, оказался в столь безвыходном положении, что со страху решил бежать вместе со мною, не открывшись в своем намерении ни рабыне, ни юному турку; но затея эта кончилась неудачно, и нас задержали еще прежде, чем мы добрались до гавани. Отец не был рабом, поэтому бегство его не являлось таким преступлением, за которое его могли бы казнить. Однако на него обрушился неистовый гнев губернатора; он считал бегство отца изменой, попрекал его оказанными ему благодеяниями и обвинял в воровстве. Меня в тот же день водворили в сераль. На следующую ночь мне объявили, что я буду иметь честь оказаться в числе жен моего властелина. Я восприняла эту весть как милость; не понимая причин, побудивших отца обратиться в бегство, я удивлялась, что он вдруг вздумал отказаться и от моего, и от собственного благополучия.
Настает ночь. Меня подготавливают к чести, о которой мне было возвещено, и вот ведут меня в покои губернатора; он встречает меня весьма благосклонно и ласково. В то же время губернатору докладывают, что сын его настоятельно просит поговорить с ним и что дело, о котором будет речь, настолько важно, что никак нельзя отложить его на завтра. Губернатор велит впустить юношу и оставить их наедине. Меня все же не уводят; но отец с сыном удаляются в одну из соседних комнат и некоторое время проводят там с глазу на глаз. До меня, правда, донеслось несколько резких выкриков, по которым я поняла, что беседа проходит не вполне спокойно. Затем последовал какой-то шум; я испугалась, но тут сын выходит с растерянным видом из комнаты, бросается ко мне, берет меня за руку и умоляет бежать вместе с ним. Потом, сообразив, по-видимому, что ему следует опасаться челяди, он выбегает один, обманывает слуг, передав им ложные распоряжения отца, а меня оставляет в том же состоянии, то есть до такой степени трепещущей от ужаса, что я даже не решаюсь войти в комнату, где они препирались, и посмотреть, что там произошло. Между тем рабы, которым молодой турок сказал, будто отец его желает побыть четверть часа один, по прошествии этого времени снова появляются; они застают меня все в том же положении, но при виде моей растерянности у них возникают какие-то подозрения. Они начинают расспрашивать меня. Не будучи в силах вымолвить ни слова, я жестом указываю на комнату, где происходило объяснение. Они находят там своего повелителя в луже крови; он убит двумя ударами кинжала. Их крики привлекают всех женщин сераля. Меня расспрашивают о разыгравшейся трагедии. Я рассказываю не столько о том, что видела, сколько о том, что донеслось до моего слуха; суть происшедшего я понимала не лучше других, и слезы мои свидетельствовали одинаково и о моем испуге, и о неведении.
Не могло быть никакого сомнения, что губернатор погиб от руки сына. Такая уверенность, подкрепленная бегством молодого турка, повлекла за собою весьма странные последствия. Женщины из сераля и рабыни, вообразив, что теперь над ними нет господина, решили завладеть всем, что представлялось им особенно ценным, и под покровом ночи бежать из своей темницы. Все двери были распахнуты настежь; поэтому и я решила скрыться, тем более что никому и в голову не приходило меня утешать и удерживать. Я хотела пойти к отцу, жившему поблизости от сераля, и думала, что легко найду дорогу. Но не прошла я в потемках и двадцати шагов, как мне почудилось, будто около меня мелькнул сын губернатора, однако я удостоверилась в этом лишь после того как решилась окликнуть его. Он сказал, что он в ужасе от совершенного им чудовищного преступления и что, прежде чем спастись бегством, он хочет узнать, действительно ли его отец умер. Я описала ему все, чему была свидетельницей. Скорбь его казалась искренней. Он вкратце поведал мне, что шел к отцу скорее со страхом, чем со злобой, чтобы объясниться с ним насчет меня, но отец, разгневанный его признанием, хотел его заколоть и что, защищаясь, он вынужден был пустить в ход свой кинжал. Он предложил мне бежать вместе с ним; но в то время как он настойчиво уговаривал меня, нас окружило несколько человек, узнавших его; они уже слышали о совершенном им преступлении и решили его задержать. Меня оставили на свободе. Я тайком пробралась к отцу, который встретил меня с великой радостью.
Не будучи замешан в этом прискорбном происшествии, он решил тотчас же собрать все, что ему удалось накопить за время пребывания в Патрасе, и вместе со мною покинуть город. Он не разъяснил мне своих намерений, а я по простодушию вполне доверялась ему. Мы уехали беспрепятственно; но едва оказались мы в море, он обратился ко мне со словами, которые очень огорчили меня.
— Ты молода, — сказал он, — и природа наделила тебя всем, что может вознести женщину на вершину благосостояния. Я везу тебя в такое место, где тебе легко будет пожать обильные плоды твоей привлекательности; но ты должна поклясться, что будешь строго следовать моим советам.