История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
На минуту ее охватил панический страх, но не из боязни наказания. Если он способен предать, зачем тогда вообще жить на свете? Она боялась, что оскорбленный Клондайк не вернется к ней, и ждала. Он пришел поздно, далеко за полночь, когда она уже не надеялась. Постояв немного в дверях, он после некоторого раздумья сказал строго и властно, совсем как начальник режима:
— Надя! Не ставь меня в глупое положение. Говорю тебе со всей серьезностью. Я еще не освобожден от присяги и имею свои обязанности. Я отношусь с уважением к твоему понятию о чести и совести,
— Ведь ты же не хочешь, чтоб я попал под трибунал? Мне будет хуже, чем тебе!
На его прекрасном, мужественном лице не было и тени обиды и недовольства. Он взял Надю за руку и, заглянув ей в глаза, спросил:
— Ты ведь не желаешь мне этого, верно?
Надя молчала, потому что зла ему она, конечно, не желала, но право выражать свои мысли, даже такие, крамольные, оставляла за собой.
Движеньем, полным любви и нежности, он взял ее за подбородок и с грустью сказал:
— Я все думаю о тебе, как о взрослой, а ты еще, по сути дела, ребенок, взбалмошная девчонка, бунтарка! Не понимаешь, куда тебя занесла судьба.
От его слов злость сползла с нее, как кожа со змеи, осталось только желание быть ласковой и доброй, какой она была на самом деле. Клондайк, быстро распознав в ней эту перемену, уже без всякого на то разрешения целовал ее сияющие, умиротворенные глаза, нашептывал слова, от которых ей становилось жарко, и она, краснея до корней волос, позволила себе слегка забыться, совсем немного, под жадным касаньем его ненасытных, горячих губ.
«Ха-ха! — сказал бес-искуситель, — что ж дальше?
Наверное, Клондайк услышал беса и, превозмогая себя, отстранился от нее.
— Любимая моя, я не дам тебе повода жалеть о случившемся. Ты для меня пока «табу».
«Табу»! — Надя помнила это слово «табу» из все той же книги «Дети капитана Гранта», когда Алешка, оставляя яблоко или конфету «на потом», кричал Наде: «Это табу! Не тронь!»
— Табу, — повторила она, охваченная внезапно горестным воспоминанием о доме, о прошлом… — Табу это ты для меня, вот только надолго ли? Одному Богу известно, — она почувствовала приступ жгучей обиды за свое унизительное, рабское положение и, чтоб скрыть нахлынувшие слезы, быстро вышла в тамбур, дернула наружную дверь, распахнув ее настежь. Неподалеку спали бараки, освещенные ярким светом прожекторов. Совсем рядом, позади хлеборезки, лаяли сторожевые собаки и переговаривались на вышках вертухаи.
«Полезно вспомнить, что ты зечка и твое место за проволокой, сразу отпадает охота к поцелуям с начальником режима».
Постояв недолго на пороге, она замерзла и вернулась.
Клондайк сидел на колченогом табурете и задумчиво вертел в руках свою шапку.
Когда Надя вошла, он поднял голову и спросил:
— Ты стихи любишь?
— Стихи? — переспросила удивленная Надя. — Конечно! Кто же не любит стихов? Это музыка слов.
— Знаешь, я очень люблю Тютчева. У него есть одно стихотворение, называется оно «Люблю глаза твои».
— Ну,
— Раньше я не совсем понимал слова:
… Сквозь опущенных ресницУгрюмый, тусклый огнь желанья.Мне по глупости казалось, что «огнь желанья» должен быть радостным, торжествующим, сияющим. Сегодня я узнал, он действительно угрюмый, мерцающий, сосредоточен весь в себе…
— Что ты говоришь, опомнись! — возмутилась не на шутку обиженная Надя. — Замолчи немедленно! Клятвенно заверяю тебя, больше тебе не представится случая!
— Но ты же любишь повторять слова романсов!
— Но не смотреть на «огнь желанья», вспоминая слова романсов, я с Богом говорю. Понятно?
— А я земной, до разговоров с Богом не допущен! — сокрушенно, как бы извиняясь, сказал с виноватой улыбкой, Клондайк, в которой Надя без труда почувствовала иронию и обиделась.
— В таком случае, — сказала она, притягивая его к себе за распахнутые борта полушубка, — тебе следует избрать более подходящий и доступный объект для изучения: например, шмоналок!..
Клондайк осторожно снял ее руки со своего полушубка.
— Что мне теперь делать, скажи? Продолжать выслушивать тебя или уйти?
Надя поняла, что в своей необузданной ревности занеслась, сама не зная куда, и оскорбила его. Но бес не унимался, и она ответила:
— Я могу только сказать тебе, что бы я сделала на твоем месте.
— Что?
— Обиделась бы и ушла.
Клондайк надел шапку и направился к двери.
«Нельзя, чтоб он ушел!» — заволновалась Надя. «Недалеко уйдет», хихикнул бес. В тамбуре она все же догнала его.
— Я сказала, что я бы оскорбилась и ушла, это вовсе не значит, что и ты так должен поступить.
— А как мне посоветуешь? — и тотчас вернулся следом за ней в хлеборезку.
Надя прошла к окну, и, слегка раздвинув занавески, посмотрела на огоньки вахты и дальше, за вахту, где перемигивались и дрожали в вихрях танцующих снежинок фонари кирпичного завода. Там во всю мочь работала ночная смена: горячие цеха, выгрузка, погрузка, формовка и конвейеры.
— Что я могу ответить тебе? — помолчав недолго, сказала Надя. — Тебе, вольному и свободному. Ты можешь обидеться и уйти, если вдруг тебе покажется обидным то, что я скажу. А то, что скажешь ты, любую твою насмешку, я должна выслушать, мне некуда деваться, я рабыня!
— Прошу тебя, Надя… — перебил ее Клондайк.
— Но у меня есть защита! — горячо продолжала она. — Держаться от тебя подальше, гражданин начальник! И запомни! Ни тебе, ни кому другому никогда, никогда я не стану временной забавой, а если такое и случится против моей воли, я убью себя! Я не буду жить! Больше она не выдержала и от великой жалости к самой себе расплакалась навзрыд.
Потом они еще долго, до самого подъема, стояли в тамбуре, завернувшись в полы его полушубка, изводя друг друга недоступной близостью, и расстались как влюбленные, но не любовники.