История Османской империи. Видение Османа
Шрифт:
Не было недостатка в покупателях потенциально прибыльной должности сборщика налогов, и конкуренция повышала аукционную цену, что было выгодно казначейству. Не прошло и двух лет с момента введения новой системы, как казначейство, которое постоянно искало средства, чтобы финансировать продолжавшуюся войну, заставило власти расширить пределы стоимости выставлявшегося на торги пожизненного права собирать налоги. Первоначально эта система была предназначена для того, чтобы реорганизовать финансовое управление принадлежавшими империи земельными участками, которые уже сдавались в аренду по краткосрочным контрактам. Теперь участки, принадлежавшие визирю, и земли, первоначально отведенные под содержание гарнизонов или кавалерийских подразделений, попадали под действие новых установлений.
Тех, кто покупал пожизненное право собирать налоги, вполне удовлетворяло обещание получить гарантированный источник доходов, но вскоре выяснилось, что выгодные условия, на которых вводилась эта система, оказались чрезмерно щедрыми, и в 1715 году, вскоре после того, как была объявлена война Венеции, права большинства пожизненных сборщиков налогов были аннулированы. В 1717 году незадолго до назначения Невшехирли Дамад Ибрагима-паши на пост великого визиря произошло очередное изменение политического курса, и эти права были возвращены
Еще одно изменение системы заключалось в том, что после 1714 года члены традиционного класса налогоплательщиков уже не могли претендовать на получение пожизненного права собирать налоги, даже если они и обладали достаточными средствами, чтобы его выкупить. В результате выгоду из этой системы извлекали главным образом члены мусульманской элиты — около тысячи бюрократов, военных и духовных лиц, преимущественно живших в Стамбуле, вдалеке от источников своих доходов. Главными бенефициариями системы стали и многие дочери Ахмеда III, а также его преемники (принцессы были единственными лицами женского пола, которые могли обладать пожизненным правом сбора налогов), они обладали земельными владениями и правами взимать таможенные пошлины, в особенности на Балканах. Управление сбором налогов в провинциях осуществлялось людьми, хорошо знающими местные условия, а получаемая ими доля с налоговой «выручки» заставляла их проявлять финансовый интерес к вознаграждениям, которые давало им это предприятие. В то время доступ даже самых состоятельных провинциалов к вознаграждениям, которые приносил сбор налогов, был лишь незначительно расширен введением аукционов в центрах, расположенных за пределами Стамбула, поскольку на этих аукционах не выставлялось на продажу право взимать налоги с горожан и с торговли, например рыночные пошлины, и торги были ограничены сбором налогов с населения деревень и с доходов, которые приносило сельское хозяйство. Впрочем, мелким вкладчикам давали место на рынке: при удачном стечении обстоятельств они тоже могли скопить некоторое состояние, что побуждало их с благосклонностью относиться к новым финансовым установлениям, а значит, и кдеятельности государства. Поддержка вельмож, которой Ахмед пользовался во время своего царствования, указывала на то, что поступившая в распоряжение государства новая система распределения вознаграждений вполне удовлетворяла тех, кто в иных обстоятельствах мог бы поставить под сомнение авторитет государства.
Экспорт сырьевых материалов (преимущественно зерновых, шерсти, хлопка и сухофруктов), которые потребляли зарождавшиеся в Западной Европе отрасли обрабатывающей промышленности, являлся одним из признаков новой экономической взаимозависимости, частью которой теперь становилась и Османская империя. С самого начала семнадцатого столетия основным центром экспортной торговли был Измир, а вторым крупнейшим центром постепенно становился порт Фессалоники. В XVIII веке уже не шерсть, а хлопок стал главной статьей экспорта Османской империи. Для внутреннего потребления турки производили в маленьких мастерских простой и недорогой текстиль, но в начале XVIII столетия они попытались наладить производство более тонких и более специфичных тканей, поступавших из Европы, что позволило бы им снизить зависимость от импорта и ликвидировать дефицит таких тканей. Восстание 1703 года привело к резкому сокращению начатого при содействии Рами Мехмеда-эфенди производства шерстяных тканей, но в 1709 году производство возобновилось и продолжалось вплоть до 1732 года, когда оно было окончательно прекращено, потому что качество продукции оказалось недостаточно высоким, а цена не выдерживала конкуренции с импортной продукцией. Государственное производство парусины для военного флота началось в 1709 году и, несмотря на различные превратности, продолжалось до XIX века включительно. С 1720 года государство стало принимать участие и в производстве шелка, ткани, которой отдавали предпочтение богатые, но которая начиная с середины столетия уже не могла конкурировать с шелком, произведенным на отечественных частных фабриках.
С Англией издавна установились сердечные отношения, но в начале XVIII века, Франция заменила англичан и стала главным торговым партнером Османской империи. Отражением этого стало дальнейшее укрепление дипломатических отношений. У Франции и Османской империи была долгая история стратегических связей, в основе которых лежала их общая заинтересованность в оказании противодействия державе Габсбургов, а реорганизация французской торговли, проведенная после 1670 года по инициативе талантливого министра короля Людовика XIV, Жана Батиста Кольбера, позволила французским купцам извлечь выгоды из того, что в 1699 году военные действия были прекращены.
После войн Священной лиги и войн за Испанское наследство, после Великой Северной войны, после Карловица, восстания 1703 года и войн с Россией, Австрией и Венецией наступил мир и в Западной Европе, и вдоль западных рубежей Османской империи. Теперь не только война побуждала султана направлять посольские миссии своим европейским собратьям. Именно в Париж был отправлен в 1720 году Йирмисекиз («Двадцать восемь») Челеби Мехмед-эфенди (получивший такое имя потому, что он принадлежал к 28-му янычарскому полку), который привез известие о том, что султан соблаговолил дать Франции разрешение отремонтировать церковь Гроба Господня в Иерусалиме. Это была информация, которую вполне можно было передать с гораздо меньшей помпой, сделав это даже через французского посланника в Стамбуле. Но согласно указаниям, полученным от великого визиря Невшехирли Дамад Ибрагим-паши, Челеби Мехмед должен был «посетить крепости и фабрики и тщательно изучить методы приобщения к цивилизованности и получения образования и сообщить о тех из них, которые подходят к применению в Османской империи». В сущности, он был первым официальным атташе Османской империи по культуре. Он следовал полученным инструкциям и, вернувшись на родину, представил полный доклад о сделанных им наблюдениях. За год до этого сам Дамад Ибрагим ездил в Вену, чтобы ратифицировать Пожаревецкий договор, и был хорошо осведомлен
Наблюдения, сделанные Йирмисекиз Челеби Мехмедом-эфенди, оказали положительное влияние на тех, кто теперь пришел к власти, и они оценили пользу мирных контактов с Западом. Турки всегда были восприимчивы к технологическим инновациям, если им казалось, что они отвечают практическим потребностям и их можно приспособить к существующим культурным традициям. Так, еще до осады Константинополя они уже использовали артиллерию, а с XVI века — ручное огнестрельное оружие. К ужасу правящих кругов того времени, огнестрельное оружие было вполне доступно, и оно нарушило баланс власти внутри империи, вызвав значительные социальные потрясения, в особенности в Анатолии, поскольку по всей этой местности бродили вооруженные люди. Европейские напольные и ручные часы, фарфор и ткани, напротив, были безделушками, доступными и легко входившими в обиход состоятельных людей, просто новинками, явно не обладавшими потенциальными возможностями оказать вредное воздействие на существующий общественный порядок. Обмен такими товарами между империей и Западом имел долгую историю, восходящую к эпохе Возрождения, а в те годы, когда Невшехирли Дамад Ибрагим-паша занимал пост великого визиря, такие товары благодаря росту торговли стали намного доступнее, чем когда-либо прежде.
Быстрота, с которой такие потребительские товары входили в обиход тех, кто мог их себе позволить, была лишь одним из проявлений возрождения активной общественной жизни. Султан Ахмед III использовал публичные демонстрации и показное покровительство, чтобы способствовать достижению своей цели, заключавшейся в том, чтобы заставить удачу вновь повернуться лицом к османской династии. Расточительной церемонией он отметил состоявшуюся в 1709 году свадьбу своей старшей дочери, пятилетней Фатимы Султан (которая позднее вышла замуж за Невшехирли Дамад Ибрагим-пашу) и почти сорокалетнего Силахдара Али-паши. Дамад Ибрагим, который стал великим визирем в 1718 году, поддерживал стремление султана использовать публичные церемонии и демонстрации в качестве инструмента, с помощью которого он производил впечатление и на представителей правящего класса, и на тех, кем правили. В 1720 году роскошным пятнадцатидневным празднованием был отмечен обряд обрезания четырех уцелевших сыновей Ахмеда. В память об этом событии были выполнены два великолепно иллюстрированных манускрипта с прозой (один предназначался султану, а другой великому визирю). Текст принадлежал перу Сеида Хусейна Вехби, а иллюстрации сделал художник по имени Левни, который был выдающимся придворным живописцем того времени. Эта книга была второй и последней книгой, посвященной монархическим празднествам: первой была книга, выпущенная в 1582 году в честь обряда обрезания будущего султана Мехмеда III. В сущности, торжества 1720 года представляли собой отголоски празднеств двух предыдущих веков, таких, как отмеченная в 1523 году свадьба злополучного Ибрагима-паши, который был великим визирем при султане Сулеймане, или состоявшийся в 1530 году обряд обрезания сыновей султана, или отмеченный в 1638 году отъезд султана Мурада IV, собиравшегося изгнать Савфидов из Багдада. Одним из главных зрелищ торжественной церемонии 1720 года было шествие гильдий, похожее на то, которое Элвия Челеби описывал в предыдущем столетии. На нем лавочники могли похвастаться своими товарами (как повседневного употребления, так и предметами роскоши) перед потенциальными покупателями, которые наблюдали за этим шествием, будь то османские вельможи, европейские послы или простолюдины Стамбула.
Мечеть Рабия Гюльнуш Эметуллах Султан заставляла вспомнить о той роли, которую валиде-султан играла в подтверждении законности правящей династии. Рабия Гюльнуш, являвшаяся матерью как Мустафы II, так и Ахмеда III, оставалась валиде-султан с момента восхождения на трон Мустафы, ставшего султаном в 1695 году, и до самой своей смерти в 1715 году. Согласно данным перечня, датированного 1702 годом, земельные угодья, которыми она владела, приносили ей доход, почти в три раза превышавший доходы с угодий великого визиря (за которым шли принцессы правящей династии, а за ними визири и члены династии крымских ханов), и в 1708 году она приступила к строительству храмового комплекса, выбрав для него весьма заметное место, возле пристани в Усюодаре, напротив мечети дочери Сулеймана I Михримах Султан. Строительство было завершено через два с половиной года как раз перед тем, как армия выступила в поход против России. В 1722 году, через семь лет после ее смерти, было разрешено во время празднований священного месяца рамадан подвешивать фонари между минаретами этой мечети, что поставило ее в один ряд с такими крупнейшими храмовыми комплексами Стамбула, как Сулеймание, Султан Ахмед и Ени Валиде.
В условиях, когда впервые за все время существования государства власть была так широко распределена между османскими вельможами, очень быстро стало ясно, что стремление к установлению нового порядка не может и не будет ограничиваться пределами дворца Топкапы. Выросший в более свободной атмосфере Эдирне, Ахмед III возмущался теми ограничениями, с которыми ему пришлось столкнуться, когда двор вернулся в Стамбул. Спустя столетие, в 1837 году, знатная английская дама, мисс Джулия Парду отметила ту горячность, с которой султан Махмуд II реагировал на попытки своего главного архитектора убедить его в том, что Топкапы является более великолепным дворцом, чем любой дворец в Европе: «Никто не запретит мерзавцу или дураку сравнивать этот дворец… скрытый за высокими стенами и тенью деревьев, словно он боится света дня, со… светлыми, жизнерадостными дворцами, открытыми для атмосферы свободы и чистой радости небес». Может быть, султан Махмуд и говорил с такой горячностью, а может быть, и нет, но кажется вполне вероятным то, что Ахмед III испытывал подобные чувства. И у султанов, и у их министров всегда были расположенные на берегах Босфора охотничьи угодья и сады с весьма скромными павильонами и загородными домами из дерева и камня, которые использовались для неофициальных встреч. Но с восемнадцатым веком пришли перемены, и они стали строить обращенные к морю многоэтажные дворцы, впечатляющие фасады которых тянулись вдоль береговой линии. В своем письме супруга британского посла, леди Мэри Уортли Монтегю, посетившая Стамбул в 1717–1718 годах, упоминает о «нескольких сотнях великолепных дворцов», и это только те дворцы, которые были построены на берегах Босфора. Даже если здесь имеет место некоторое преувеличение, все равно данное сообщение является показателем того, что к началу 20-х годов XVIII столетия уже имел место строительный бум. Самый первый из построенных на берегу Босфора дворцов, некоторые из которых (лишь малая их часть открыта для широкого посещения) до сих пор сохранилась, это деревянный дворец в Анадолу-хисары. В 1699 году его построил Амджазаде Хусейн-паша, который был великим визирем из рода Кёпрюлю.