История рабства в античном мире. Греция. Рим
Шрифт:
Итак, расширение владений, повлекшее за собой увеличение числа рабов на одном и том же участке, ухудшило их положение. Рабы принимали уже меньше участия в жизни господина, досуга стало меньше, работы больше, к работникам, менее известным господину и потому внушавшим больше подозрения, применялись более строгие меры предосторожности и более суровый режим. Но отъезд господина из своего поместья еще более ухудшил условия их жизни, так как власть господина над ними сосредоточилась теперь в лице виллика, и это бесконтрольное господство, в то же время ничем не сдерживаемое, не знало границ; ему ведь не было нужды беречь господское добро, его людей и его вещи, и тот мотив, который удерживал не знавшего жалости хозяина и заставлял его беречь своих рабов, у него отсутствовал, а именно – мотив заинтересованности и выгоды.
3
Это общее условие деревенской жизни влияло как на настроение и склонности рабов, так и на их положение. В прежнее время раб в деревне был помощником господина, теперь он был только рабом раба, рабом виллика. Он жаждал пойти по стопам господина и переменить образ жизни, перейдя из разряда
В Риме, рабом, ты просил о деревне и тайно молился;
Старостой стал – и мечты о городе, зрелищах, банях.
Впрочем, не следует думать, что, в противоположность деревенской жизни, жизнь в городе была полна досуга и наслаждений, Город не позволял рабам принимать участие в своих развлечениях; и здесь существовали для них и тюрьмы, и каторжный труд. Рабы, употреблявшиеся предпринимателем для какого-нибудь производства, как, например, в кузнице, в пекарнях, в каких-нибудь мастерских, были ли они счастливее, чем рабы сельские? Виноградари, землепашцы, влачившие на ногах во время полевых работ тюремные цепи, могли по крайней мере дышать свежим воздухом и пользоваться солнечным светом. Но для городских рабов тюрьма не расширялась: в стенах эргастула труд был особенно тяжел. В этом тесном помещении надзор был более тщательный, а так как пример был более заразителен, то и репрессивные меры были более суровы. Осел из «Превращения» Апулея не мог похвалиться тем, что покинул мельницу для пекарни. Что же представилось его глазам в этом ужасном убежище? «Какие отбросы человечества! Вся кожа покрыта багровыми полосами от бича, избитая спина, скорее затененная, чем прикрытая лоскутами плаща; у некоторых был только узкий пояс, но у всех сквозь лохмотья просвечивало обнаженное тело; лоб заклеймен, голова наполовину бритая, на ногах железные кольца; отвратительные вследствие покрывающей их бледности, с веками, изъеденными дымом и темными испарениями, они почти потеряли способность видеть». В этой картине ужаса не хватает еще одного штриха. Было изобретено приспособление, имевшее форму колеса, о котором Поллукс мимоходом упоминает среди других орудий этого производства и употребление которого он объясняет в другом месте. Его надевали на шею рабов, чтобы лишить их возможности подносить руку ко рту и «для пробы» есть во время работы муку. А ведь еще закон Моисея гласил: «Не надевай намордника на вола, молотящего зерно на твоем гумне».
Но положение этих рабов было не самым худшим. Власть господина над своим рабом была безгранична; он мог ради наживы предать его позору, пыткам, даже смерти. Сенека-отец в своих «Контроверсиях» изображает нищего, обвиняемого в изуродовании самыми различными способами подобранных им детей, чтобы, выставляя напоказ их несчастье, собирать при их помощи более щедрую милостыню. Он цитирует целый ряд риторов и юристов, избравших эту тему для своих ораторских упражнений, а также и те аргументы, которые они приводили в защиту этих лиц. Следует сознаться, что эти аргументы не были лишены известной доли справедливости, когда они, оставляя в стороне разбираемый факт, приводили в пример другие факты, вошедшие как бы в обычай и оставшиеся безнаказанными. Они указывали на богачей и на юных детей, изуродованных для удовлетворения их сладострастия, на сводников и на девушек, насильно отданных ими на поругание, на ланиста и его гладиаторов, откормленных на убой. Известно, какую страшную клятву они давали своему господину и как они ее выполняли. Если бой не удовлетворял данному обещанию, то на помощь являлись Меркурий и Плутон. Меркурий приближался к распростертому на арене телу и посредством раскаленных прутьев удостоверялся, действительно ли он мертв, а Плутон отволакивал труп; если последний подавал признаки жизни, то он добивал его своим тяжелым молотом.
Но и помимо этих отвратительных спекуляций не всякая служба даже в больших, знатных домах была лучше, чем служба в поместьях, и не все роли были завидны, начиная хотя бы с роли привратника, заменившего собой собаку, цепь которой ему была оставлена из опасения, что он убежит ночью со своего поста (ночью собаку часто отвязывают). Для того чтобы почувствовать жалость к его участи, потребовалась вся чувствительность замерзшего в напрасном ожидании (на улице) любовника. Дверь, по верному энергичному выражению поэта, была его товарищем по рабству, и если когда-нибудь просьба более счастливого исполнялась и если он благодаря этому переставал пить из горькой чаши рабства, если цепи вдруг спадали с него, то он с большим правом, чем Овидий, мог обратиться к ней со следующим прощальным приветствием:
Двери, прощайте, мои жесткие доски раба.
Переступите через порог. Внутри вы тоже не всегда найдете большее довольство, если спуститесь по всем ступеням рабства, начиная от управляющего и приближенных рабов господина до руководителей работ и простых служителей, до этой толпы рабов без имени, рабов кое-каких, по выражению юристов, до этих «викариев» (рабы рабов), несших двойное бремя рабства, будучи рабами рабов под властью общего господина. Что касается этой толпы рабов, то содержание их регулировалось теми же принципами и нормами, как и в деревне: ежедневная выдача продуктов («с рабами глодать
В городе, как и в деревне, некоторые категории рабов не испытывали на себе всей тяжести этого вечного ига. Подобно пастуху, который гонял по горам и лужайкам порученное ему стадо, не влача на ногах тяжелых цепей, и рабы, стоявшие во главе лавки или судна, заведующие мастерской или приказчики в каком-нибудь другом торговом предприятии могли бы считать себя свободными, если бы брак, которым им разрешали наслаждаться, если бы собственность, которой они управляли, – все те акты, благодаря которым они принимали участие в гражданской жизни, не являлись пустыми фикциями, существовавшими реально только на основе терпимости, только в силу соизволения господина. Тем не менее они пользовались некоторой долей свободы благодаря исполнению таких обязанностей, которые отдаляли их от господина. Другие, наоборот, пользовались известными привилегиями благодаря услугам, приближавшим их к нему. Эта постоянная близость позволяла им оказывать некоторое влияние на его образ мыслей, и в таких случаях именно перед ними заискивали знатные честолюбцы, домогавшиеся его избирательного голоса, и им приносились маленькие подарки бедными клиентами, просившими его о поддержке. Один раб Адриана прогуливался по площади, сопутствуемый двумя сенаторами. Но даже на самых высших ступенях рабства уже нельзя искать той фамильярной близости, которая некогда могла существовать в уединении деревенской жизни. Господин в городе жил среди равных, и это звание гражданина, столь высоко поднимающее его над толпой иностранцев и клиентов, оставляло далеко внизу толпу рабов. Гражданин должен был в своих отношениях с ними сохранять известный оттенок высокомерия и презрения, которое они внушали ему. Впрочем, если это расстояние, эта разобщенность иногда и сокращались, то само собой разумеется, что это случалось только по отношению к лицам, представлявшим собой как бы аристократию в доме, к тем рабам, которые, как и во всяком другом обществе, возвышались над другими своими сотоварищами иногда благодаря своему таланту, чаще же всего благодаря милости господина. Ах, сколько различных оттенков и видов было в этой «милости»!
К этому классу принадлежали преимущественно действующие лица комедии; и латинские авторы, у которых мы раньше были вынуждены отобрать все, что они заимствовали у греков, обладают достаточным собственным богатством, чтобы добавить к картине рабства в Риме отдельные штрихи и краски, дышащие правдой.
Без сомнения, эти интриги, каковы бы они ни были, эти связи, которые они предполагали или сами создавали, наконец, весь этот колорит комедий не носил чисто римского характера в те времена, когда они ставились на сцене. Доказательством этого служит то, что народ покидал для цирка театр Теренция, где он не находил больше того национального духа, того грубоватого юмора Плавта, которым так восхищались его предки. Однако нельзя сомневаться в том, что римляне, в особенности же богатые крупные владельцы рабов, составлявшие аристократию, с тех пор уже сделали первый шаг навстречу иностранным обычаям. Введение греческого театра в их среду свидетельствует по меньшей мере о зарождавшейся симпатии и общности привычек. В форме римской комедии Плавта и Теренция он мог способствовать их просвещению. Таким образом, в Риме уже тогда существовали, правда, в меньшей степени, чем в Греции, но все же существовали молодые расточители, которые, для того чтобы использовать ловкость своих рабов для удовлетворения своих страстей, сами подчинялись им, готовые купить их содействие ценой самых унизительных уступок, как, например, Агрипп по отношению к Либану И Леониду в сцене комедии «Ослы», которую мы уже приводили. Были и такие старцы, которые своими позорными страстями бесчестили достоинство своего возраста и звание самых высших магистратур и которые для удовлетворения этих страстей отдавались во власть своих рабов, побуждали их к воровству, позволяли им наносить себе оскорбления и издевательства:
Какой ты, право, вздор понес,
– говорит раб Либан своему господину.
– Снимать одежду с голого! Надуть? Тебя?
Попробуй-ка, без крыльев наловчись летать.
Тебя! Надуть! Чего там у тебя найдешь?
Вот разве ухитришься сам жену надуть!
Бесчестные и низкие поступки этих старцев часто бывали бессильны вывести их из затруднительного положения. А эта римская матрона, заставшая старого распутника у ног своей любовницы, четыре раза бичевала его грозными словами:
Встань, любовник, марш домой!
Плавт, как руководитель труппы, обращается с назиданиями отчасти к римскому народу: «Если этот старец за спиной своей жены отправился удовлетворять свои страсти, то его поступок не заключает в себе ничего нового и удивительного, отличающегося чем-нибудь от того, что делают другие». Урок жестокий, но все же он был преподнесен; достаточно было несколько замаскировать форму. Римский народ ничего не имел против того, что над ним немного подсмеивались, но только люди должны были быть в греческих костюмах, и он не сердился, если приподнимали уголок плаща, перед тем как занавес закрывал сцену.