История рабства в античном мире. Греция. Рим

Валлон Анри

4

Это вольное обращение, которое позволяли себе рабы по отношению к некоторым господам, разрешалось всем рабам и всеми господами в известных случаях, как, например, во время тех праздников, когда находили удовольствие в том, чтобы забыть их положение, и которыми народный обычай разнообразил через редкие промежутки времени течение рабской жизни. Первые подобные примеры мы уже отметили в Греции, но наиболее известное применение этого обычая мы встречаем в Риме во время праздника Сатурна, который вернул в Лациум золотой век, и праздника в честь Сервия Туллия, вернувшего в Рим священные дни Сатурна: царя-раба по своему происхождению или во всяком случае по своему имени. Праздник Сервия справлялся в мартовские иды, в день его рождения, и в иды августа, в день освящения храма Дианы, убежища оленей. Ученые (если не хозяева) метафорически распространяли это имя и на беглых рабов. Сатурналии приурочивались к последним дням декабря. В эти дни хозяева допускали рабов к своему столу и даже прислуживали им, подобно тому как это делали матроны в иды марта. Рабы надевали остроконечную шапку вольноотпущенников и принимали внешность свободных людей; они делили между собой магистратуры, они решали судебные

дела на основании того права, из которого сами были исключены. Эти праздники, столь мало гармонирующие со строгой степенностью отца семьи, по-видимому, временно отменялись. Их перестали справлять еще до битвы при Регильском озере, затем они снова были преданы забвению после кратковременного восстановления. Им вернули прежний почет во время превратностей второй Пунической войны, когда дурные предсказания предвещали еще более кровавые события после битв при Тичино и при Требии во время консульства Фламиния и Сервилия, имена которых были благоприятны для рабов. Нет сомнения, что они снова прекратились бы, если бы имели интерес только для рабов. Философия господ пришла бы на помощь чувству гражданского достоинства, чтобы рассеять это тщеславное народное суеверие, будто бы «сами боги заботились о рабах». С тех пор они продолжали существовать, отличаясь еще большей распущенностью, оттого что обычный гнет значительно усилился; им не грозила уже больше возможность повторных перерывов, потому что они пустили корни в сердце римского народа. Этот народ, вышедший из класса рабов, сделал сатурналии своим излюбленным праздником; и новые правители, которых он сам себе дал, были принуждены увеличить число праздничных дней. Цезарь довел их до трех дней, Август, вероятно, до четырех, Калигула – до пяти; под конец они продолжались уже семь дней, объединившись с «праздником кукол», с которым они слились благодаря все большей своей длительности. Пропорционально этому увеличилось и количество всевозможных эксцессов, и привычка к ним стала столь общей, что Тертуллиану приходилось стыдить христиан за то, что они принимали участие в этих нечестивых беспутствах.

Народ мог предаваться им без всякого удержу; но рабы даже среди увлечений должны были быть очень осмотрительны, потому что господин не всегда был склонен смеяться над их дерзостями. Его гнев быстро вспыхивал, и возбуждение при всех обстоятельствах было очень неприятно. Сатурналии, хотя бы они продолжались и семь дней, имели свое завтра. Что касается повседневной жизни, то эти вольности рабов, каковы бы ни были их мотивы, всегда сдерживались страхом перед жестокостью наказания со стороны господина. Мы видели это уже в Греции, но эти возмездия были, без сомнения, в Риме более обычным явлением, чем где бы то ни было. Если Плавт подражает иногда греческой комедии в сценах фамильярности, то содержание для этих сцен расправы ему не приходилось искать за пределами Рима. Он весь полон вдохновением оригинальности (на сцене оригинальность – правдивое подражание действительности) в описаниях тех наказаний, которыми господа грозят своим рабам и которыми рабы охотно бравируют. Это изобилие выражений, разнообразие форм, богатство фантазии нигде не проявляется с большей силой. Новизной оборотов речи и смелыми сочетаниями слов он в некотором роде оживляет орудия пытки. Они – радость и отчаяние розог, они заставят их умереть на своей спине или сами обратятся в вяз, так сильно должно быть пропитано ими все их существо. Но как можно, не владея языком Плавта, передать всю силу этих картин, всю мощную отчеканенность его мысли?

Можно, было бы написать целый трактат о всевозможных видах наказаний, употреблявшихся в Риме, на основании тех намеков, которые поэт бросает то здесь, то там в виде угроз или шуток. Прежде всего розги, палка, стекло, плеть и пр. Таков был обычный приход раба. «Ты, должно быть, ждешь обильного урожая розог и пожать желаешь жатву славного сечения». Для господина это было основой домашней дисциплины, дисциплины, превращающей человека в осла из-за этого одуряющего метода воспитания при помощи плети. Напоминая ослов своей выносливостью к ударам, рабы могли быть причислены к породе коз или пантер благодаря тем полосам, которыми они испещрены. Только очень немногие среди них не имеют этих следов. Трахалион в «Канате», считая себя меньшим плутом, чем кто-либо другой, предлагает судить об этом на основании осмотра спины; он с полной гарантией предоставил бы свою кожу скорняку для работ, свойственных его ремеслу. Затем всевозможного рода путы: цепи на руках, оковы на ногах, рогатины на шее, цепи на бедрах; кроме того – усталость, жестокий голод и холод; все эти аксессуары тюрьмы входили в качестве необходимого элемента в систему наказаний; там, где опять-таки не последнюю роль играл интерес хозяина, он оказывал влияние даже на наказание раба, уменьшая его паек и удваивая работу. Наиболее легкой степенью наказания считалась ссылка раба в деревню, где он должен был обрабатывать землю с киркой в руках и с цепями на ногах. Но, как мы уже видели, и в городе и в деревне существовали наказания значительно более тяжелые, как, например, мельница, или толчея, чаще всего фигурировавшая в угрозах господина, так как это было самым обычным местом наказания во всех странах, затем каменоломни и рудники, причем у Плавта чаще всего встречаются рудники.

«Отведите его, – говорит Гегион в «Пленниках», – пусть его закуют в тяжелые, толстые цепи, а затем ты отправишься в каменоломни, и в то время как другие обтачивают восемь камней в день, ты должен сделать в полтора раза больше, если не хочешь прослыть человеком, получившим тысячу ударов».

И освобождение молодого пленника дает ему возможность охарактеризовать одним словом это место пыток; это – ад для рабов:

«Я часто видел на картинах многочисленные наказания в подземном царстве, где течет Ахеронт; но нет такого Ахеронта, который можно было бы сравнить с тем местом, откуда я только что вышел. Здесь труд изнуряет человеческое тело до последних пределов усталости».

Эти изображения поэтов вполне подтверждаются историческими фактами. Диодор в своем описании Египта упоминает о каменоломнях, находившихся на границе Эфиопии, и о способе их эксплуатации, практиковавшемся еще в его время. Эти приемы едва

ли чем отличались от тех, которые применялись несколько лет спустя, во времена римского владычества. К работам в этих каменоломнях осуждали провинившихся рабов, но спекуляция трудом рабов насчитывала там не меньше жертв, чем наказание. Были там и пленные, посылавшиеся и в одиночку, и целыми семьями. Там хватало работы на все возрасты: дети должны были проникать в пустоты горы, мужчины – дробить извлеченный из подземных галлерей камень, женщины и старики – вертеть мельничный жернов, чтобы превратить его в порошок и таким образом добыть из него золото. Закованные в цепи, проводя время в беспрерывном труде под наблюдением солдат, которых старались сделать глухими к их мольбам, выписывая их из чужих стран, эти люди все же должны были возбуждать в своей страже сострадание печальным Зрелищем своей наготы и страданий. «Пощады не было ни для кого, – продолжает историк, – не дают передышки ни больным, ни увечным, ни женщинам ввиду слабости их пола. Всех без исключения заставляют работать ударами кнута до тех пор, пока они, окончательно изнуренные усталостью, не погибают».

Итак, положение рабов было очень тяжелое. Можно ли было избегнуть его хотя бы бегством? Это было, по словам поэта, равносильно накоплению бедствий. Бегство – это естественное право каждого угнетенного, право, которое Плавт осмелился провозгласить с подмостков римского театра параллельно с правом господ, – считалось в Риме, как и везде, где существовало рабство, самым тяжким преступлением раба. Мы уже говорили о том, с каким хитроумием юристы находили состав преступления в малейших попытках к

бегству. И как бы незначительны ни были следы их, они для раба оставались неизгладимыми в виде клейма, которое выжигали на его лбу раскаленным железом. Да и куда бежать? К какому-нибудь частному лицу? Но ведь закон присуждал всякого, принявшего беглого раба, к уплате двойной его стоимости. В храмы? Но республика не признавала за ними этого права убежища, освященного в Греции. Она не признавала иной защиты, кроме защиты закона и магистратур; убежищем для гражданина служил трибунал, раб же, лишенный этого права по меньшей мере во времена Республики, не мог искать защиты у него. Никто не мог за него заступиться, кроме друзей господина. Этот последний, не признававший принуждения со стороны высшей власти, мог позволить смягчить себя просьбами и мольбами. И законы разрешали рабу идти просить заступничества у этого друга, не рискуя быть обвиненным в бегстве. Но пусть он будет осторожен, чтобы в этом его поступке не усмотрели покушения к бегству. Даже в том случае, если он изменит свое решение, его первоначальное намерение заклеймит его как беглого, и его последующее решение не сотрет первого. С этого момента у него нет уж больше никакого прибежища; его не дают ему и статуи императоров, ставшие местом убежища в городе, который отказал в этой привилегии статуям богов. Он может быть подвергнут любому наказанию, и господин не всегда удовлетворяется некоторым усилением обычных наказаний, как-то: увеличением числа ударов, более тяжелыми оковами или работой, присуждением к ручным или ножным кандалам или к железному ошейнику. Он может присудить его к кровавой казни на арене амфитеатра, к растерзанию хищными животными, к битве гладиаторов. Подтверждением этого служит пресловутый Андрокл. Будучи беглым рабом, он в течение трех лет жил в обществе льва, рану которого он излечил; будучи затем пойман, он был послан на арену, где он встретился с тем же львом, который в свою очередь спас ему жизнь.

В одном только случае беглый раб подлежал возвращению с арены, а именно: если он добровольно искал там убежища; чтобы вернуть его господину, его отнимали у зверей, от когтей которых он предпочитал погибнуть. Если господин, как правило, считал для себя более выгодным наказывать раба, осуждая его на вечную работу, сопровождавшуюся всем, что только могло усугубить ее тяжесть, то бывали все же случаи, когда чувство злобы могло заставить забыть эти принципы домашней экономии, служившие единственной преградой, спасавшей раба от смертной казни. В таких случаях его бросали в колодец, в печь или, если хотели насладиться его мучениями или показать пример строгости, его сажали на вилы, или распинали на кресте, который он должен был тащить на себе до места казни, находившегося за пределами городской черты. Иногда его сжигали в одежде, пропитанной смолой, как это делал Нерон.

Наказания, о которых говорит Плавт в своих комедиях, не являются плодом его воображения, но фактами, подтверждаемыми историей. История констатирует жестокое обращение, которому подвергались рабы, так как власть господина не имела границ. Так, Мину-ций Базил в наказание самым гнусным образом уродовал своих рабов. Раб был его вещью, и он мог распоряжаться ею по своему усмотрению. Однако интерес государства мог пострадать от абсолютной свободы господ. И как бы священна она ни была в их глазах, древний закон все же ограничил ее в одном пункте. Товарищем гражданина при его земледельческих трудах, столь близких сердцу древнего Рима, был вол. Убить его считалось государственным преступлением. Это утверждение Варрона и Колумеллы подтверждается Плинием, который приводит в пример гражданина, приговоренного народом к ссылке за то, что он зарезал

одного из своих волов, чтобы удовлетворить обжорство молодого кутилы. Что же касается раба, то закон не изменил своего отношения к нему. Человек, стоявший вне гражданской общины, имел в его глазах гораздо меньше цены. Фламиний, снисходя к жестокой, но несколько другого рода, фантазии какого-то развратника, велел отрубить голову одному пленнику (по свидетельству других, даже перебежчику), чтобы вознаградить своего друга за то, что ему не пришлось насладиться боем гладиаторов. В числе суровых взысканий, которые позволил себе наложить Катон во время своей цензуры, упоминается и это его решение, в силу которого Фламиний был лишен звания сенатора. Но вскоре господам Рима пришлось устраивать подобные зрелища в угоду развращенной толпе. Чтобы наряду с гладиаторскими боями поддержать интерес к театру и наполнить трагедию сильными ощущениями, стали на сцене изображать во всей реальности несчастья юного Атиса, Геркулеса на костре и Прометея, прикованного к скале. В последнем случае инсценировка несколько видоизменила содержание мифа. Коршуна, которого не так легко было заставить исполнять свою роль, заменили медведем.