История регионов Франции
Шрифт:
Благосостояние также способно снять напряженность в некоторых ситуациях. По этому поводу мы располагаем некоторыми показательными примерами. Это прежде всего касается населения: на территории собственно Руссильонского графства его численность упала до достаточно низкого уровня — в 1553 году насчитывалось 3 725 дворов [142] . Однако к 1728 году дворов было уже 7 837, затем, в 1740 году — 8 705, а в самом конце XVIII века, в 1798–1799 годы — 12 000. На закате царствования Людовика XIV Вобан внимательно знакомился с научными исследованиями, проводившимися на местах; тогда он представлял Руссильон как неплодородную и малонаселенную область. Совершенно другую картину показывает накануне Революции Артур Янг: справедливо это или нет, но он описывает этот регион как еще более развитый, чем соседняя Каталония; он видит там мосты, роскошные дороги, интенсивное сельское хозяйство, орошенные земли, практически полное отсутствие земли под паром. Таким образом, доходное и высококачественное производство вина (Гренаш, Ривсалт) стало расти на протяжении периода общего подъема, пришедшегося на эпоху Просвещения. Естественно, имеет смысл внести некоторые нюансы в описание Артура Янга, иногда грешившие поверхностностью. Но основные факты остаются неизменными: начиная с этого периода в Руссильонском регионе сельское хозяйство становится более разнообразным и приобретает коммерческий характер. Экономическая экспансия, пришедшая таким образом, вполне достойна уровня того хозяйства, которое мы видим в то же время при Людовике XV и при Людовике XVI или при Карле III в Барселоне, Нарбонне, Монпелье, Ниме и Тулузе; короче говоря, во всей общности соседних регионов, в чьем бы подчинении они ни находились — в испанском или во французском. С этой точки зрения оба королевства Бурбонов в такой же степени формируют экономическое единство, как и единство правящей династии.
142
Gran Geografia comarcal de Catalunya, 1985 (Grande geographie de Catalogne), том XIV, посвященный Руссильону, стр. 32.
143
Этот подъем в Перпиньяне в XVIII веке принял достаточно феноменальные и космополитичные масштабы: в этом, очевидно, отчасти заслуга движения испанских пиастров. М. Ларгье в своих научных изысканиях недавно опубликованных, которые он проводил по материалам архивов города и региона, отметил несколько случаев разорения христиан и евреев, в пределах от 700 000 до 1 миллиона турских ливров в финансовых и торговых отношениях с Кадиксом и др. Все это довольно значимо.
Более того, перпиньянской буржуазии практически не пришлось страдать от конфискации земель, которую неминуемо проводили северяне-завоеватели. Но на самом деле некоторые факты конфискации все же имели место. Несмотря на то, что они были жестокими и несправедливыми, конфискация затронула всего лишь незначительную долю полезной площади региона и нисколько не помешала скупщикам земли, происходившим из местной городской элиты, завладеть виноградниками и полями в достаточно большом радиусе вокруг столицы региона. Таким образом смогло установиться согласие между местной буржуазией и администрацией, приехавшей из Парижа или Версаля: в данной ситуации последние позаботились о том, чтобы ослабить петлю на шее первых, для которых владение землей настолько же или даже больше принималось в расчет, нежели защита местного диалекта, к тому же как никогда живого в глубинных слоях местного населения.
Затрагивая вопрос о принадлежности к той или иной нации или королевству, Руссильон, Валлеспир и Конфьян показывали, если можно так выразиться, экспериментальную модель поведения недавно объединившейся провинции по отношению к властям-захватчикам. Краткий экскурс в прошлое поможет нам оценить некоторые эволюционные явления в психологии. Напомним для начала, как это охотно делал Жозеф Кальмет, что Людовик XIII отвоевал Руссильон [144] не у его жителей, а у испанцев. Об этом не стоит забывать. При этом первое «восточнопиренейское» или северокаталонское поколение в течение нескольких лет и десятилетий, последовавших сразу за Пиренейским договором (1659), предпринимало некоторые действия по сопротивлению или, по меньшей мере, вело антифранцузскую партизанскую войну, или, скажем так, войну против централизации: установление налогов на соль, отмененных в 1283 году и восстановленных, несмотря на противоположные обещания, в 1661 году, послужило весомой причиной для волнений, направленных против налогов, или против французов. С 1663 по 1672 годы контрабандисты солью, которых вскоре стали называть «ангелочками», вели в Валлеспире, а затем и в Конфьяне жесточайшую вооруженную борьбу против налога на соль, который представители Короля-Солнца ввели в регионе в 1661 году. В мятеже приняли участие местные священники, консулы, представители муниципальной власти, богатые и не очень горожане, а также значительное число людей, происходивших из низших сословий. В истории этого движения было несколько достаточно жестоких стычек, его тыл находился на испанской территории. Королевская амнистия в 1673 году положила конец боевым действиям, но не контрабанде солью; она продолжалась, как и в Арморике и в других местах, вплоть до Французской революции.
144
По мнению мадам Алис Марсе (в частной беседе со мной по поводу первого варианта этой книги, короче говоря, настоящего текста о периферии в Histoire de la France, Seuil), не следует говорить о том, что «Людовик XIII завоевал Руссильон», но скорее о том, что «каталонцы, восставшие против мадридского господства, отдали графскую корону королю Франции с тем условием, что не будет аннексии». Я очень охотно признаю это уточнение со стороны такого видного каталонского историка. Впечатление о «завоевании» создается для времени Людовика XIII и Людовика XIV уже долгое время, даже с точки зрения многих каталонистов. Но я по доброй воле допускаю, что историк, достойный так называться, не должен доверяться такому «впечатлению».
Почти повстанческая борьба контрабандистов солью против сборщиков налогов постепенно накладывалась на заговоры, имевшие в большей степени политическую подоплеку; эти волнения происходили сначала, в 1667 году, в Сен-Жени-де-Фонтен из-за кастильского аббата местного монастыря; затем, в 1674–1675 годы, вспыхнул тайно готовившийся мятеж в Вильфранш-де-Конфлан — регионе, где волнения были еще во время восстания «ангелочков»; затем в Перпиньяне, в котором до той поры волнений не наблюдалось, и, наконец, четвертым примером было выступление в Палалда, недалеко от Фор-ле-Бен, местечке, вопрос о передаче которого испанцам встал в 1675 году, а испанцы, естественно, ничего лучше и представить себе не могли. Среди заговорщиков на разных этапах фигурировали состоятельные крестьяне, именитые горожане, служители церкви, адвокаты, один дворянин, один нотариус, один бывший солдат, один хозяин сапожной мастерской, одна женщина… Испания, находившаяся в то время в состоянии войны с Францией, достаточно открыто поддерживала мятежников. В общем и целом это явление свидетельствует о присутствии активного антифранцузского настроя на протяжении жизни хотя бы одного поколения, если не нескольких.
Однако, период ярко выраженного противостояния и борьбы был ограничен во времени. Поколение буржуазии, взявшей в свои руки дела (местные) после 1690 года, было, на самом деле, другой закалки и обладало другим менталитетом, чем его предшественники. Вскоре установился почти окончательный мир с Испанией; он уничтожил источник заговоров, которыми управляли из Барселоны или Мадрида. Кроме того региональная элита перешла в другой лагерь. В Руссильоне в то время оставалось еще достаточно большое количество светлых умов, которых интенданты и их подчиненные квалифицировали как «республиканцев», и понятие это было обычным для той эпохи и обозначало просто инакомыслящих. Но шел процесс инкорпорации, без настоящей ассимиляции. Высшие слои горожан уже не жаловались, или не так сильно жаловались, на то положение, в которое их поставили. Они практиковали билингвизм без комплексов и использовали французский язык в своих контактах с властями на местах и говорили по-каталански со слугами и фермерами в личных контактах в повседневной жизни. Группы, занимавшие полупривилегированное положение, играли, таким образом, роль посредников, которая не была для них лишена ни выгоды, ни удовольствия. Было приятно говорить на двух языках. — на языке народа и на языке власти. Французское присутствие и французскую культуру теперь приняли, с достаточной степенью согласия, интегрировали, в чем-то даже полюбили немногочисленные интеллектуальные меньшинства, которых привлекал престиж властвующей культуры. Преданность по отношению к монарху также играла роль, как и открытость по отношению к языку «ойл». Если кто-то не практиковался во французском языке, он мог всегда довольствоваться тем, чтобы благоговеть перед Его Величеством или выказывать королю, в двухстах лье от Парижа, минимум необходимого почитания. Ритуальные праздники в честь версальских Бурбонов, фейерверки и церемонии, которыми отмечали траур, бракосочетания и рождение детей в королевском семействе, заменили аналогичные празднества, которыми отмечали раньше выдающиеся события в жизни Габсбургов или смерть кого-нибудь из этого рода в то время, когда они через наместника еще управляли Перпиньяном. Покорность новому хозяину, принятие то фатальное, то радостное бесспорных выгод, которые принес французский мир [145] ; соединила и вместе с тем смягчила постоянную некоторую каталонскую ностальгию или сделала ее менее болезненной; однако, она оставалась на уровне настоящего регионального самосознания: посчитать руссильонца французом при Старом режиме — значило оскорбить
145
По поводу этого выражения «выгодный» мадам Марсе спрашивает себя или меня: «выгоды для кого?». Я охотно признаю, что выгоды некоторого отсутствия войны были неравномерно распределены между теми, кто ими пользовался. Однако, я позволю себе считать, что мир сам по себе — это уже выгода для всех; все это наглядно демонстрирует западноевропейская пацифистская мысль начиная от Фенелона и, напротив, опыт жестоких войн за пределами Европы с 1945 по 2000 год.
146
Мадам Марсе спорит с этим «немного». Я принимаю ее критику, но остается верным то, что ни одно из антицентралистских движений при Старом режиме, как северокаталонских, так и других, не сравнится по жестокости и активности (взаимной) с восстанием камизаров. Религия сильнее, чем этнос? Ни одно движение, кроме, действительно, войны в Вандее, которая также не была этнической, а была политической, религиозной и социальной.
Интересное свидетельство некоторой интеграции Руссильона во французскую общность можно поискать в ослепительной карьере, конечно, нетипичной, живописца Гиацинта Риго (Rigaud). Он родился в Перпиньяне в 1659 году, в год присоединения провинции к французскому королевству, и его фамилия писалась как «Rigau», а в результате офранцуживания получила свою конечную букву «d»; он происходил из семьи профессиональных художников и изготовителей заалтарных картин. Молодым он приехал в Париж, в 1682 году получил премию Королевской академии, а в 1685 году — Римскую премию, в 1700 году он был принят в Академию живописи. Он писал блестящие портреты: конечно, Людовика XIV, но также Корнеля, Лафонтена, «Гранд Мадемуазель», Боссюэ, Буало; позже Людовика XV и кардинала Флёри. Тем не менее Риго оставался верным своему южному происхождению, насколько об этом можно судить по прекрасному и трогательному изображению его старой матери-каталонки.
Каким бы престижным он ни был, северокаталанским или просто французским, Старый режим продержался лишь полвека после смерти Гиацинта Риго, который был его почти официальным живописцем. Была ли это лебединая песня? Да будет нам позволено, и нам тоже, но совсем в другом ключе, отнюдь не строго изобразительном, бросить последний взгляд на повседневную жизнь при этом самом Старом режиме в его заключительной стадии, а если быть точными, то на материальную культуру, которая к тому же сама по себе пережила несколько поколений, во время и после революционных лет. Мадам Алис Марсе, прекрасный историк Северной Каталонии, дает нам на этот счет четкие данные: около 1780 года потребление вина было обильным, и не без оснований, в этом краю виноградников, поскольку в день на человека приходился литр «красного», включая представителей бедных слоев населения и работников, занимавшихся тяжелым физическим трудом. Оливковое масло, как мы знаем, — одна из основных составляющих «критской диеты», которая в наши дни обеспечивает несколько большую продолжительность жизни людей в различных регионах юга Франции и в средиземноморских странах (среди которых, конечно, Крит!). Оливковое масло присутствует в достаточном количестве в руссильонской кухне, например, при приготовлении оладьев или блинчиков, посыпанных сахаром (beignets, bunyetes, bugnols). Ольяда, густой и сытный суп, мог составлять главное или даже единственное блюдо на столе. Его готовили из «зелени», зерен, прогорклого топленого свиного сала, а в конце XVIII века в него все чаще и чаще стали добавлять картофель. Мяса было немного, и это были говядина и баранина для горожан, но у крестьян в ходу было мясо овец и кастрированных козлов (на праздники). В постные дни, по пятницам, во время Великого поста…) бочонки с соленьями из анчоусов или сардин, выловленных в находившемся поблизости море, обеспечивали повседневный рацион тем, кто мог себе их позволить, в то время как юные представители перпиньянского духовенства «угощались», по выражению, распространенному на Юге, угрями, которых им добывали из местных прудов. Треска, которая доставлялась из района Ньюфаундленда и которой становилось все больше и больше в течение десятилетий царствования Людовика XV и Людовика XVIII, возможно, содействовала падению, здесь, как и в других местах, уровня заболеваемости базедовой болезнью, приобредшей характер эпидемии [147] у горных народов как в Альпах, так и в Пиренеях?
147
Обо всем предшествующем см. Marcet A., Cholvy G. // Le Languedoc et le Roussillon. Roanne: Ed. Horvath, 1982. P. 281.
Французская революция в том, что касалось секторов, имевших наибольшее отношение к надстройке, многое сильно изменила: избитая истина! Впервые руссильонское население (или, по меньшей мере, его активные группы) было мобилизовано в политическом плане. Естественно, против налогов, установленных раньше королем; но также, в более широком смысле, против некоторых аспектов суверенной системы; некоторая «демократическая» логика начала делать свое дело. В декабре 1790 года «патриоты» взяли власть в Перпиньяне. В сентябре 1792 года благодаря выборам в Конвент появились местные жирондисты, а затем якобинцы. Война с Испанией сразу обострила или даже искусственно создала в новом департаменте Восточные Пиренеи французский патриотизм, который не был очевидным в предыдущих поколениях. Региональные борцы, такие как Люсия, жирондист, а особенно Кассаньес, монтаньяр, оживили профранцузское сопротивление, ожесточенное и в конце концов завершившееся победой (в сентябре 1793 года), испанскому вторжению. На юге, в маленькой гористой местности Валлеспир, сформировалась «Вандея»: борьба крестьян и католиков против якобинцев пользовалась там непосредственной поддержкой испанцев. Период термидора и Директории вернул регион к умеренности, как это было до того при жирондистах. Но события тяжелых шести лет (1789–1794) оставили свой нестираемый след: Руссильон глубоко слился с судьбой нации. Не без противоречий!
Революционные потрясения повлекли за собой массовую эмиграцию: она охватила девять десятых местного духовенства и 3,4 % от общего количества населения, поскольку Испания была близко. Омраченные слишком частыми войнами, парализующими любую возможность роста экономики, годы Империи, однако, были отмечены некоторым процветанием в Перпиньяне, возможно, искусственным; оно обязано прежде всего прохождению войск по направлению к Иберийскому полуострову; солдаты тратили в городе большие суммы денег. Перпиньян — один из редких примеров французских городов, в которых численность населения увеличилась при Наполеоне I. В главном руссильонском городе, также как и в Париже, Нарбонне и Барселоне, торговая семья Дюран сделала себе состояние на доходных делах, связанных с продовольственным обеспечением наполеоновских армий во время войны в Испании. Французский язык получил некоторые возможности дополнительного развития в еще не очень полноценных группах «профессионалов» в столице региона (адвокатов, врачей, армейских офицеров), в частности, благодаря педагогической работе каноника Жобера, возглавившего муниципальный колледж. Возможно, он наживался на своих учениках, был «делягой», но при этом заметной фигурой в преподавании и выпускал сотнями образованных молодых людей для нужд своего региона или для элитной эмиграции на север. В итоге, удивительная четверть века, продлившаяся от созыва Генеральных штатов до беспорядочного бегства после Ста дней соединила каталонскую буржуазию и крестьянство из Восточных Пиренеев с французской нацией при помощи политических связей, оказавшихся крепкими.
Сразу после тех самых Ста дней, во время Реставрации, Перпиньян оставался или вновь стал на некоторое время еще одним городом Старого режима. Им руководил (представляя собой духовную власть) магистр де Белькастель, бывший эмигрант, который ничему не научился и ничего не забыл; светскую власть представлял Кастеллан, военный правитель, который в некоторой степени выполнял те функции в полку и в светском обществе, которые выполнял Майи в XVIII веке. Белый террор был менее кровавым, чем в Лангедоке; однако, он играл достаточно притеснительную роль для семей, замешанных в Революции, среди которых были те самые Араго и Кассаньес. В 1793 году аристократы были происпански настроены, но они безупречно восприняли преданность Франции начиная с 1815 года. Плюс к тому, кастильская Испания хорошо понимала, что ее естественная граница проходит по Пиренеям; даже притом что для многих каталонцев их национальная территория располагалась по обоим склонам этих гор. Неизбежные попытки передать власть не представляли собой трудности для поддержания французской власти в неизменном виде: некий Делон, секретарь префектуры со времен Консульства, еще в 1830 году обеспечил административное преобразование в Перпиньяне, во время перехода власти от Карла X к Луи-Филиппу.