История России с древнейших времен. Том 11. Продолжение царствования Алексея Михайловича 1645-1676 гг

Соловьев Сергей Михайлович

Никон отправился в Крестный монастырь. В начале 1660 года царь велел созвать духовный собор и предложил ему решить трудный вопрос. Собор открылся 17 февраля: прежде всего боярин Петр Михайлович Салтыков принес письменные сказки о том, как Никон оставил патриаршество: преосвященные приняли сказки и начали допрашивать свидетелей, священного чина людей по священству, а прочих по евангельской заповеди. В сказках крутицкого митрополита Питирима и князя Трубецкого было написано: «Патриарх Никон патриаршества своего отрекся с клятвою»; в остальных сказках о клятве не было упомянуто, но во всех говорилось согласно, что Никон от патриаршества отрекся и вперед на нем обещался не быть. Собор послал боярина Салтыкова доложить великому государю, что святейший патриарх Никон, как дознано, оставил патриаршеский престол своею волею, и как великий государь укажет? Салтыков возвратился с ответом, что государь указал собору выписать из правил св. апостол и св. отец все относящееся к подобным случаям и у выписки велел быть архиепископу Маркелу вологодскому, архиепископу Илариону рязанскому, Макарию псковскому, Чудова монастыря архимандриту Павлу, Свирского Александрова монастыря игумену Симону. 27 февраля собор слушал выписи и рассуждал: Никон не внял прошению великого государя, объявленному князем Трубецким; не внял прошению архиереев и прочего духовенства, бывшего при его отречении в Успенском соборе; не объявил причину отречения ни великому государю, ни архиереям, ни собору, не оставил никакого объяснения, объявил только, что отрекается ради своего невежества и грехов. После этого рассуждения собор определил по правилам: когда епископ отречется от епископии без благословной вины, то по прошествии шести месяцев поставлять другого епископа; кроме того, определил, что Никон должен быть чужд архиерейства, и чести, и священства. Трижды подносили государю правила, на которых основывался собор: царь медлил, наконец приказал пригласить на собор греков, бывших в Москве: Парфения, митрополита фивского, Кирилла, бывшего архиепископа андросского, Нектария, архиепископа паганиатского. Греки подтвердили приговор русских, и царь велел подкрепить этот приговор в Успенском соборе при себе и при боярах. Дело оканчивалось: решением собора уничтожались все притязания Пикона на сохранение прежнего значения, на право рукоположить нового патриарха: он терял архиерейство, терял священство! Но вот Епифаний Славеницкий, первый ученый авторитет тогда в Москве, подает протест. «Греки на соборе, – пишет он, – прочли из своей греческой книги выражение: „Безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства“ – и сказали, что это 16 правило первого и второго собора. Я думал, что это правда, не дерзнул прекословить и дал мое согласие на низвержение Никона, бывшего патриарха; но потом я стал искать и не нашел в правилах этого речения, вследствие чего беру назад свое согласие на низвержение Никона и каюсь. Ваше царское величество приказали мне составить соборное определение: я готов это сделать относительно избрания и поставления нового патриарха, потому что это праведно, благополезно и правильно; о низвержении же Никона не дерзаю писать, потому что не нашел такого правила, которое бы низвергало архиерея, оставившего свой престол, но архиерейства не отрекшегося».

Это письмо ученейшего старца остановило дело: выбрать нового патриарха? но что делать со старым, который не перестает предъявлять своих притязаний на высшую власть в церкви, который будет протестовать, что нового патриарха поставили незаконно, ибо без ведома и рукоположения старого, и протест этот даст повод сомневаться в законности нового, произведет соблазн и разделение в церкви, когда уже и без того было много соблазна и разделения? Притом же письмо Епифания показало, что собору московского духовенства и пришлых греков верить нельзя, что царь мог согрешить, приведши в исполнение

приговор собора, чего Алексей Михайлович боялся больше всего. Он был в тяжком недоумении, тем более что Никон упорно стоял на своем. В то самое время, как в Москве собор рассуждал о Никоновом деле, в феврале 1660 года стольник Матвей Пушкин ехал к патриарху в Крестный монастырь с ласковыми словами от царя, имевшими целью выпросить у Никона письменное благословение на избрание нового патриарха. «Ты патриарший престол изволил оставить, – говорил ему Пушкин, – в то время великий государь посылал к тебе князя Трубецкого не один раз, велел тебе говорить, чтоб ты на патриарший престол возвратился, ты отказал, не возвратился и великому государю благословение подал выбрать патриарха, кого он изволит. После того посыланы к тебе думный дворянин Прокофий Елизаров и дьяк Алмаз Иванов, ты и им сказал те же речи, что на патриаршеском престоле вперед быть не хочешь: так ты бы о избрании патриарха на свое место благословение подал и к великому государю о том отписал». «Князь Алексей Никитич Трубецкой на патриаршество меня не зывал, – отвечал Никон, – он мне только в Москве в соборной церкви сказал, чтоб я возвратился. Елизаров меня на патриаршество не зывал, а только мне выговаривал; великому государю благословение мое всегда готово: невозможно рабу государя своего не благословлять; но патриарха поставить без меня я не благословляю: кому его без меня ставить и митру возложить, митру дали мне вселенские патриархи, митрополиту митры на патриарха положить невозможно, да и посох с патриархова места кому снять и новому патриарху дать? Я жив, и благодать св. духа со мною; оставил я престол, но архиерейства не оставлял; великому государю известно, что и патриаршеский сан, и омофор взял я с собою, а то у меня отложено давно, что в Москве на патриаршестве не быть. У вас все власти моего рукоположения: когда ставятся, в исповедании своем проклинают они Григория Симвлака за то, что он при живом митрополите похитил святительский престол; да архиереи же обещаются на поставлении, что им другого патриарха не хотеть: так как же им новоизбранного патриарха без меня ставить? Если же великий государь позволит мне быть в Москву, то я новоизбранного патриарха поставлю и, приняв от государя милостивое прощение, постясь с архиереями и подав всем благословение, пойду в монастырь. А которые монастыри я строил, тех бы великий государь отбирать у меня не велел, да указал бы от соборной церкви давать мне часть, чем мне быть сыту».

Требуя позволения приехать в Москву и права рукоположить нового патриарха для обеспечения своей власти и своего материального благосостояния, Никон в то же время не сомневался сравнивать себя с Афанасием, Василием Великим, с св. Филиппом-митрополитом. Изо всех бояр один Зюзин находился в сношениях, в переписке с патриархом. «Мы прочли в письме вашем, что о нас жалеете, – писал ему Никон из Крестного монастыря, – но мы радуемся о покое своем и вовсе не опечалены. Добро архиерейство во всезаконии и в чести своей, надобно попечаловаться о всенародном последнем сбытии. Когда вера евангельская начала сиять, тогда и архиерейство почиталось, когда же злоба гордости распространилась, то и архиерейская честь изменилась. И здесь, в Москве, невинного патриарха отставили, Ермогена возвели при жизни старого: и сколько зла сделалось! Твоему благородию известно, что все архиереи нашего рукоположения, но не многие по благословению нашему служат господу; но неблагословенный чем разнится от отлученного: а нам первообразных много, вот их реестр: Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Василий Великий, из здешних Филипп-митрополит». По письму от 28 июня Зюзин мог действительно признать в Никоне страдальца, от которого враги хотят освободиться какими бы то ни было средствами. «Мне о себе другого, кроме болезней и скорбей многих, писать нечего, – так начинает Никон, – едва жив в болезнях своих: крутицкий митрополит да чудовский архимандрит прислали дьякона Феодосия со многим чаровством меня отравить, и он было отравил, едва господь помиловал; безуем камнем и индроговым песком отпился; да иных со мною четырех старцев испортил, тем же, чем и я, отпились и ныне вельми животом скорбен». К сентябрю преступники были уже в Москве; 5-го числа боярин князь Алексей Никитич Трубецкой, думный дворянин Прокофий Елизаров и думный дьяк Алмаз Иванов расспрашивали черного дьякона Феодосия да портного мастера Тимошку Гаврилова против обвинительной отписки патриарха Никона, Тимошка сказал, что он по научению Феодосия состав делал, жег муку пшеничную, волосы у себя из головы вырывал и в поту валял, велел ему тот состав делать дьякон для с… б… и для привороту к себе мужеска пола и женска. Феодосий отрекся. На очной ставке Тимошка говорил то же и прибавил, что Феодосий одал патриарху повинную челобитную. Феодосий не винился, говорил, что повинную писал по научению и поневоле, за пристрастием поляка Николая Ольшевского, который бил его плетьми девять раз. У пытки Тимошка повинился и с дьякона сговорил, объявил, что велел ему на дьякона говорить Савинского монастыря сотник Осип Михайлов, который теперь у патриарха; этот Михайлов вместе с Ольшевским пыткою заставляли его говорить на Феодосия, а состав делать учил его патриарший кузнец, осташковец Кузьма Иванов; то же повторил Тимошка и на пытке, Феодосий у пытки и на пытке говорил прежние речи, ни в чем не винился.

Это соблазнительное дело еще более усилило раздражение с обеих сторон. При таких-то обстоятельствах возвратился Никон из Крестного в Воскресенский монастырь, и тут в 1661 году завязалось у него новое соблазнительное дело с соседом по земле, окольничим Романом Бабарыкиным. Никон бил челом государю, что Бабарыкин завладел землею Воскресенского монастыря, просил сыскать по крепостям. Указа на челобитную не последовало. Никон писал вторично, что если государевой милости не будет, то он станет сам себя оборонять. Угроза была исполнена: крестьяне Воскресенского монастыря, по приказанию патриарха, сжали рожь на спорных полях и отвезли в монастырь. Бабарыкин бил челом государю, и дело велено исследовать, взять крестьян Воскресенского монастыря к допросу. Никон вспыхнул и написал длинное письмо государю: «Начинается наше письмо к тебе словами, без которых никто из нас не смеет писать к вам; эти слова: „Бога молю и челом бью“. Бога молю за вас по долгу и но заповеди блаженного Павла-апостола, который повелел прежде всего молиться за царя. И словом и делом исполняем свои обязанности к твоему благородию, но щедрот твоих ничем умолить не можем. Не как святители, даже не как рабы, но как рабочища отовсюду мы изобижены, отовсюду гонимы, отовсюду утесняемы. Видя святую церковь в гонении, послушав слова божия: аще гонят вы во граде, бегите во ин град, удалился я и водворился в пустыне, но и здесь не обрел покоя. Воистину сбылось ныне пророчество Иоанна Богослова о жене, которой родящееся чадо хотел пожрать змий, и восхищено было отроча на небо к богу, а жена бежала в пустыню, и низложен был на земле змий великий, змий древний. Богословы разумеют под женою церковь божию, за которую страдаю теперь заповеди ради божия: болши сея любве никто же имать, да аще кто душу свою положит за други своя; и мы, видев братию нашу биенными, жаловались твоему благородию, но ничего не получили, кроме тщеты, укоризны и уничижения: тогда удалились мы в место пусто. Но злоначальный змей нигде нас не оставляет в покое; теперь наветует на нас сосудом своим избранным, Романом Бабарыкиным, без правды завладевшим церковною землею. Молим вашу кротость престать от гнева и оставить ярость. Откуда ты такое дерзновение принял – сыскивать о нас и судить нас? Какие законы божии велят обладать нами, божиими рабами? Не довольно ли тебе судить вправду людей царства мира сего? В наказе твоем написано новое повеление – взять крестьян Воскресенского монастыря: по каким это уставам? Послушай, господа ради, что было древле за такую дерзость над Египтом, над Содомом, над Навуходоносором-царем? Изгнан был Богослов в Патмос: там благодати лучшей сподобился – благовестие написать и Апокалипсис; изгнан был Иоанн Златоуст и опять на свой престол возвратился; изгнан Филипп-митрополит, но паки стал против лица оскорбивших его; и что еще прибавим? Если этими напоминаниями не умилишься, то хотя бы и все писание предложил тебе, не поверишь. Еще ли твоему благородию надобно, да бегу, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день судный? Великим государем больше не называюсь и какое тебе прекословие творю? Всем архиерейским рука твоя обладает: страшно молвить, но терпеть невозможно, какие слухи сюда доходят, что по твоему указу владык посвящают, архимандритов, игумнов, попов ставят и в ставленных грамотах пишут равночестна св. духу так: по благодати св. духа и по указу великого государя: недостаточно св. духа посвятить без твоего указа! Но если кто на св. духа хулит, не имеет оставления: если это тебя не устрашило, то что устрашить может, когда уже недостоин сделался прощения по своему дерзновению? К тому же повсюду, по св. митрополиям, епископиям, монастырям, безо всякого совета и благословения, насилием берешь нещадно вещи движимые и недвижимые и все законы св. отец и благочестивых царей и великих князей греческих и русских ни во что обратил, также отца своего, Михаила Федоровича, и собственные свои грамоты и уставы: уложенная книга хотя и по страсти написана многонародного ради смущения, но и там постановлено: в Монастырском приказе от всех чинов сидеть архимандритам, игумнам, протопопам, священникам и честным старцам; но ты все это упразднил: судят и насилуют мирские судьи, и сего ради собрал ты на себя в день судный велик собор вопиющих о неправдах твоих. Ты всем проповедуешь поститься, а теперь и неведомо кто не постится ради скудости хлебной; во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего. Нет никого, кто бы был помилован: нищие, слепые, хромые, вдовы, чернецы и черницы – все данями обложены тяжкими, везде плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, нет никого веселящегося во дни сии. Хотим объявить нехитрою речью: 12 января 1661 года были мы у заутрени в церкви св. Воскресения; по прочтении первой кафизмы сел я на место и немного вздремнул: вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви Успения, полна церковь огня, стоят прежде умершие архиереи; Петр-митрополит встал из гроба, подошел к престолу и положил руку свою на Евангелие, то же сделали и все архиереи и я. И начал Петр говорить: брат Никон! говори царю, зачем он св. церковь преобидел, недвижимыми вещами, нами собранными, бесстрашно хотел завладеть, и не на пользу ему это: скажи ему, да возвратит взятое, ибо мног гнев божий навел на себя того ради: дважды мор был, сколько народа перемерло, и теперь не с кем ему стоять против врагов. Я отвечал: не послушает меня, хорошо, если б кто-нибудь из вас ему явился. Петр продолжал: судьбы божии не повелели этому быть, скажи ты; если тебя не послушает, то, если б кто из нас явился, и того не послушает, а вот знамение ему, смотри: по движению руки его я обратился на запад к царскому двору и вижу: стены церковной нет, дворец весь виден, и огонь, который был в церкви, собрался, устремился на царский двор, и тот запылал. „Если не уцеломудрится, приложатся больше первых казни божии“, – говорил Петр; а другой седой муж сказал: „Вот теперь двор, который ты купил для церковников, царь хочет взять и сделать в нем гостиный двор мамоны ради своея; но не порадуется о своем прибытке“. Все это было так, от бога, или мечтанием – не знаю, но только так было; если же кто подумает человечески, что я это сам собою замыслил, то сожжет меня оный огнь, который я видел».

Понятно, как тяжело должна была лечь эта грамота на сердце у царя, как обрадовались ей враги Никона, которым она дала возможность представить Алексею Михайловичу, что с Никоном нет возможности разделаться добром. В это время в Москве находился греческий архиерей Паисий Лигарид, митрополит газский, самый образованный, самый представительный из греческих духовных лиц, являвшихся в Москву, и потому приобретший здесь важное значение. Известный исправитель книг, монах Арсений, указал Никону на Паисия как на человека обширной учености и потому могущего быть очень полезным в Москве, и Никон, когда еще не оставлял патриаршества, в 1657 году, писал к господарям молдавскому и волошскому, чтоб пропустили в Москву Лигарида чрез свои земли, а к самому ему писал: «Слышали мы о любомудрии твоем от монаха Арсения и что желаешь видеть нас, великого государя: и мы тебя, как чадо наше по духу возлюбленное, с любовию принять хотим». Приехавши в Москву в начале 1662 года под именем митрополита иерусалимского Предтечева монастыря, Лигарид был обласкан и царем, вследствие чего нашелся в затруднительном положении между царем и патриархом, одинаково к нему расположенными. Он сделал попытку помирить их и 12 июля 1662 года написал Никону мягкое письмо, уговаривая его возвратиться на патриаршество, подчинившись преданиям восточной церкви, уступив царской власти. «Не знаю, куда мне обратиться, потому что никто не может работать двоим господам, – так откровенно начинает Лигарид свое письмо, – без ласкательства скажу: Алексей и Никон, самодержец и патриарх: один всякий день оказывает милости, другой молится и благословляет. Не благо многогосподствие, один господин да будет (из Гомера!) один царь, потому что и бог один, как и солнце одно между планетами. Знаю, что в своих поступках ты всегда имел добрую цель, но добрая цель должна достигаться и добрыми средствами. Блаженнейший! не всякий раб царский изображает царя, не всякий раб патриаршеский представляет патриарха. Имея важные причины, ушел ты с престола и отряс прах с ног своих на Москву за ее непокорство; но сказано: да не будет бегство ваше в субботу и зимою, во время крамол и браней. Какую пользу принесло твое гневливое отшествие?» Потом Лигарид распространяется о терпении царя. «Кто паче возблагоискуствит добродетелию? Никон „покайтеся!“ вопиет; самодержец Алексей общую песнь поет: претерпевый до конца, той спасется. Будь пастырем добрым, а не наемником! Вознеси вокруг очеса твоя и виждь чада твоя, отеческого руководительства требующие. Послушайся моих слов, о златая глава златорунные сея паствы! и соединись с своими членами. Вредно для церкви, бедственно для государства, недостойно тебя пребывать вне престола. Становлюсь проповедником громогласным, потому что ревность моя не позволяет мне молчать. Все восклицают на тебя, все упокоиться от гнева наказуют; да замолкнут толки охотников до порицания, да исчезнут словоборения грызущих неистовых мужей! Смотри: четыре патриарха жаждут видеть конец ссоре. Иди и не отказывайся отдать кесарево кесареви, и какому кесарю? смиренномудрейшему! И тебе смириться подобает».

Не знаем ответа Никонова; можем догадываться, как отвечал Никон человеку, убеждавшему его смириться; знаем одно, что Паисий вскоре после этого перешел на сторону врагов Никона. Боярин Семен Лукьянович Стрешнев подал ему статьи, в которых излагалось поведение Никона, и требовал отзыва на них. 15 августа того же 1662 года Паисий представил ответы, все клонящиеся к осуждению патриарха. Стрешнев обвинял Никона в том, что он при поставлении своем на патриаршество переосвятился, хиротонисался снова, явно перед всеми; не позволил исповедовать и приобщать преступников; когда облачался, чесался и в зеркало смотрелся; после отречения посвящает священников и дьяконов; никогда не называл архиереев братьями, но почитал их гораздо ниже себя, потому что им были посвящены, Никон строит теперь по сие время монастырь, который назвал Новым Иерусалимом: хорошо ли, что имя св. града так перенесено, иному месту дано и опозорено? Никон разорил епископию Коломенскую для своего монастыря, говоря, что это было ближнее епископство от Москвы и непригоже быть епископам под боком у патриарха; хорошо ли архиереям строить обозы и грады, потому что Никон полюбил жить на местах пустых и наполняет их наемниками и боярскими подданными? Никон говорит, что не обретается вне своего престола и епархии, только съехал по некоторым причинам, которые он объявит перед престолом истинного судии праведного. Паисий на все эти статьи отвечал осуждением поступков Никона. Были предложены и другие вопросы: 1) Может ли царь созвать собор на Никона, или надобно повеление патриаршеское? Царь может созвать собор по примеру римских кесарей, отвечал Паисий. 2) Собор, созванный царем, Никон почел за ничто и назвал сонмищем жидовским! Ответ: Его надобно как еретика проклинать. 3) Можно ли составам судить главу своего, начальника? Ответ. Все священники, как преемники апостолов, имеют власть вязать и решить. 4) Нарекся Никон великим государем, потому что так назвал его наш государь, желая почитать его более обыкновенного: согрешил ли Никон, что принял на себя такой высочайший титул? Ответ: Истинно согрешил. 5) Подобало ли Никону убегать страха ради? Ответ: Кто творит добрые дела, никогда не боится. 6) Согрешает ли государь, что оставляет во вдовстве церковь божию? Ответ: Если он это делает для достойных причин, не имеет смертного греха; однако не свободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что он это делает по нерадению. 7) Архиереи и бояре, которые не бьют челом и не приводят царя к тому, чтоб дал по этому делу решительный указ, грешат ли? Ответ: И очень грешат. 8) Никон проклинает: важно ли его проклятие? Ответ: Клятва подобна молнии, сожжет виновного; если же произнесена не по достоинству, то падает на того, кто произнес ее. 9) Прилично ли архиерею драться и в ссылку ссылать! все это делает Никон. Ответ: Терпение есть высшая добродетель, гнев – худшее зло. 10) Тишайший государь и всесчастливый царь поручил Никону надзор над судами церковными, дал ему много привилегий, подобно Константину Великому, давшему привилегии папе Сильвестру. Ответ: Надобно принимать почести от царя осторожно; полезнее было бы Никону иметь меньше привилегий, потому что иные надмили его, смотрелся он в них как в зеркало, и случилось с ним то же, что пишут виршописцы о Нарциссе, который в речной воде смотрел на свое лице, хотел поцеловать и утонул. 11) Можно ли государю отобрать привилегии? Ответ: Можно, если тот, кому дано, дурно пользуется ими. 12) Никон бранит Монастырский приказ, где посадил царь судить мирских людей, порицает

царя за то, что назначает по монастырям архимандритов и игуменов, кого захочет. Ответ: Пусть прежде не было Монастырского приказа: дело в том, что царь учредил его для лучшего порядка и лучшего суда. Устроил ли Никон лучший суд? Сидел ли когда-нибудь на своем судейском месте? Никогда, но держал мирских же людей, которые судили в его приказах, челобитные раздавал своим дворовым людям, и они прямое делали кривым. 13) Кто называет царя нашего мучителем, обидчиком, хищником, что тому подобает по св. правилам? Ответ: Если он духовного чина, да извержется. 14) Никон оправдывается тем, зачем его не позвали на собор, где бы он объявил причины своего ухода? Ответ: Никон должен был сам явиться на собор или прислать письмо. 15) Никон винит архиереев своих, что не сдержали присяги своей, данной перед ним, но отверглись его, вышли из послушания к нему. Ответ: Обещание не присяга; архиереи не присягают; обещали они послушание в делах, которые справедливы. 16) Проклял Никон боярина Семена Лукьяновича Стрешнева, будто тот выучил собаку свою благословлять подобно патриарху: достойно ли проклинать за это? Ответ: Если б мышь взяла освященный хлеб, нельзя сказать, что причастилась: так и благословение собаки не есть благословение; шутить святыми делами не подобает; но в малых делах недостойно проклятия, потому что считают его за ничто.

Никону доставили вопросы и ответы; с обычным своим пылом он принялся писать возражения, исписал большую тетрадь. Ему легко было опровергнуть обвинения в присвоении титула великого государя, в названии Воскресенского монастыря Новым Иерусалимом. «Какого еще другого толку ищешь ты, вопрошатель, – обращается он к Стрешневу, – когда сам свидетельствуешь, что царь назвал меня великим государем? На нем господь бог и взыщет и рассудит в день судный по его рукописным грамотам. Он же был в Воскресенском монастыре на освящении церкви, ему захотелось называть монастырь Новым Иерусалимом, и в своих грамотах написал собственною рукою на утверждение». Легко опровергает Никон и упрек относительно присоединения Коломенской епархии к патриархии: «Вы говорите, что я разорил Коломенскую епископию. Епископия эта лежит подле патриаршеской области, а земля Вятская и Великопермская отстоит больше 1500 верст, страна обширная, и людей множество, не мало там остатков языческих обычаев, а говорят, что даже сохранилось и идолопоклонство. На этом основании, по совету с великим государем, Коломна присоединена к Москве, а вместо нее учреждена епархия Вятская и Великопермская, а не для Воскресенского монастыря: еще в то время и зачатков Воскресенского монастыря не было; сколько было доходов у Коломенской епископии, столько же дано и туда из патриаршей епархии; какое число крестьянских дворов было в епископии, столько же и там дано, а коломенские деревни взяты на государя; а после государь пожаловал их в Воскресенский монастырь, будучи на освящении церковном, говоря: святая святым достойна; а не я взял или разорил». Мы видели, что в числе обвинений Никону были крутые поступки его, побои, ссылки; он отвечает на это обвинение: «И теперь не отказываемся так поступать с врагами и бесстрашными людьми по образу Христову, по правилу св. апостол и ев, отец». Но всего более рассердило Никона утверждение Стрешнева, что всесчастливый царь поручил ему надзор над судами церковными и дал много привилегий; тут Никон высказал свой взгляд на отношения царской власти к патриаршеской, – взгляд, который никак не сходился с преданиями восточной церкви, утвержденными в России историею: «Про всесчастливство царское отвечать нам не нужно, знают все счастие и несчастие царское, какую каждый благодать принял от его царского счастия; ты говоришь, что он нам поручил надзор над всякими судами церковными; это скверная хула и превосходит гордость денницы: не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются; явлено много раз, что священство выше царства. Какими привилегиями подарил нас царь? Привилегиею вязать и решить? Мы другого законоположника себе не знаем, кроме Христа. Не давал он нам прав, а похитил паши права, как ты свидетельствуешь, и все дела его беззаконные. Какие же его дела! Церковию обладает, священными вещами богатится и питается, славится в них, ибо митрополиты, архиепископы, священники и все причетники покоряются, работают, оброки дают, воюют, судом, пошлинами владеет. Господь бог всесильный, когда небо и землю сотворил, тогда двум светилам, солнцу и месяцу, светить повелел и чрез них показал нам власть архиерейскую и царскую: архиерейская власть сияет днем, власть эта над душами; царская в вещах мира сего, меч царский должен быть готов на неприятелей веры православной; архиерейство и все духовенство требует, чтоб их обороняли от всякой неправды и насилий, это мирские люди делать обязаны; мирские нуждаются в духовных для душевного избавления; духовные нуждаются в мирских для обороны внешней; в этом власть духовная и мирская друг друга не выше, но каждая происходит от бога». Наконец, так как Паисий объявил, что духовное лицо за порицание царя достойно низвержения, то Никон отвечает: «Досаждать царю всем запрещено, но обличать по правде не возбранено. Уже собран мног лик злопострадавших у господа обличения ради неподобных дел царских, злыми смертями и муками скончавшихся».

В декабре 1662 года, говорит официальное известие, царь Алексей Михайлович, слушая всеночную в Успенском соборе на праздник Петра-митрополита, пришел в умиление, что соборная церковь вдовствует без пастыря уже пятый год, патриарх Никон о вдовстве ее не радит, ушел и живет в новопостроенных им монастырях, церковная служба отправляется несогласно, а патриарх проклинает митрополита Питирима Сарского и других без собора и безо всякого испытания и другое подобное тому творит. Поэтому великий государь изволил созвать собор и писать ко вселенским патриархам, чтоб они или кто-нибудь из них изволил прибыть в Москву, а ко всем преосвященным государь велел написать, чтоб они приехали на собор из дальних городов к 25 марта, а из ближних к 9 мая: немедленно же должен был явиться в Москву рязанский архиепископ Иларион для собрания к тому собору «всяких вин», и с ним вместе у этого дела велено быть боярину Петру Михайловичу Салтыкову, думному дворянину Елизарову и дьяку Голосову. Они должны были собрать сведения: сколько Никон во время своего патриаршества взял из Успенского собора образов и всякой церковной утвари с распискою и без расписки; сколько взял из домовой казны денег, хлеба, лошадей, поехавши из Москвы; сколько при нем было выходов книг печатных и каких, и одних книг выход с выходом во всем ли сходны были, и в чем разница, старые печатные книги и рукописи и с греческих присыльных книг переводы, с которых новые книги печатаны, все ли целы на печатном дворе, или некоторых нет и где они; из монастырей взять сведения, сколько чего из них взял Никон; у старца Арсения Суханова отобрать сведение, сколько он купил книг в Палестине, каких, сколько заплатил за них денег и кому книги отданы. В том же декабре иеродиакон грек Мелетий, бывший в Москве для устройства певческого дела, друг Лигарида, отправлен был к восточным патриархам с приглашением прибыть в Москву: «Любве ради всех содетеля, подражая того смирению, печалующую матерь нашу присетити подвигнися, болезнующую родительницу нашу, яко врач духовный, искусный сего художества, исцелити понудися, и в царствующий наш град приити к нам самолично потщися, и матери нашея св. церкви дряхлование, яко светило некое, от высоты разума твоего исходящим рассуждением, вспомогаем вышнего силою, просветиши».

Между тем бабарыкинское дело продолжалось: полюбовная сделка, на которую соглашался Никон, не состоялась, потому что Бабарыкин, по свидетельству патриарха, потребовал слишком много вознаграждения за свои убытки. Никон показывал, что сжато ржи только 67 четвертей, а Бабарыкин утверждал, что 600 четвертей. «На ложное твое челобитие денег не напастись и не откупиться и всем монастырем!» – сказал Никон и порвал сделку, после чего прибегнул к обычному своему средству против врагов – к проклятию. Но Бабарыкин донес, что Никон проклинает царя и семейство его. Алексей Михайлович призвал архиереев и сказал: «Я грешен; но чем согрешили дети мои, царица и весь двор? Зачем над ними произносить клятву истребления?» Решили, что надобно разыскать дело, и отправили в Воскресенский монастырь боярина князя Никиту Ивановича Одоевского, окольничего Родиона Стрешнева, дьяка Алмаза Иванова; из духовных поехали: Лигарид, астраханский архиепископ Иосиф и богоявленский архимандрит. 18 июля 1663 года приехали они в Воскресенский монастырь; патриарх был у вечерни; Одоевский послал сказать ему о приезде посланных царских, и все собирались идти к нему вместе; но Никон прислал сказать, чтоб приходили все, кроме Паисия, если только он не имеет к нему грамоты от вселенских патриархов. Несмотря на то, Паисий отправился и хотел было первый говорить, но Никон, увидав его, вышел из себя, и бранные речи полились на Лигарида: «Вор, нехристь, собака, самоставленник, мужик! Давно ли на тебе архиерейское платье? Есть ли у тебя от вселенских патриархов ко мне грамоты? Не в первый раз тебе ездить по государствам и мутить! И здесь хочешь сделать то же!» Заговорил Иосиф астраханский; Никон бросился на него: «Помнишь ли ты, бедный, свое обещание? Обещался ты и царя не слушать, а теперь говоришь! Разве тебе, бедному, дали что-нибудь? Я тебя слушать и говорить стобою не стану». Духовные были отделаны: дошла очередь до светских. Одоевский начал говорить: «Митрополита, архиепископа и архимандрита выбрали освященным собором и о том докладывали великому государю, а ты их бесчсстишь; этим бесчестьем и великому государю досаждения много приносишь; а газский митрополит приехал к великому государю, и грамоту с ним прислал к царскому величеству иерусалимский патриарх». Паисий оправился и начал: «Ты, патриарх, меня вором, собакою и самоставленником называешь напрасно; я послан к тебе выговаривать твои неистовства, послан от освященного собора, с доклада великому государю; ты бесчестишь не меня, а великого государя и весь освященный собор; я отпишу об этом к вселенским патриархам; а что ты называешь меня самоставленником, за это месть примешь от бога: я поставлен иерусалимским патриархом Паисием, и ставленная грамота за его рукою у меня есть; если бы ты был на своем патриаршеском престоле, то я бы тебе свою ставленную грамоту показал; а теперь ты не патриарх, достоинство свое и престол самовольно оставил, а другого патриарха на Москве пет, потому и грамоты от вселенских патриархов к московскому патриарху со мною нет». Масло было подлито в огонь, тронуто самое чувствительное место. «Я с тобою, вором, ни о чем говорить не стану!» – закричал Никон. Тут Иосиф и светские посланные решились прямо приступить к делу и спросили его, на основании извета Бабарыкина: «Для чего ты на молебнах жалованную государеву грамоту приносил, клал под крест и под образ богородицы, читать ее приказывал и, выбирая из псалмов, клятвенные слова говорил?» «26 июня, – отвечал Никон, – на литургии, после заамвонной молитвы, со всем собором я служил молебен, государеву жалованную грамоту прочитать велел, под крест и под образ богородицы клал, а клятву износил на обидящего, на Романа Бабарыкина, а не на великого государя, а за великого государя на ектеньях бога молил». Но посланные не удовольствовались этим объяснением. «Хотя бы тебе, – говорили они, – от Бабарыкина или от другого кого-нибудь какая обида и была, и тебе их проклинать не довелось, а в государевой жалованной грамоте Бабарыкинской земли не написано; скажи правду: для чего ты государеву грамоту в церковь приносил, под образ клал и на кого клятвы произносил?» «Проклинал я Бабарыкина, а не великого государя, – повторил Никон, – если я проклинал великого государя, то будь я анафема: приносил я в церковь государеву грамоту потому, что в ней написаны все земли Воскресенского монастыря, а Бабарыкинская вотчина записана в Поместном приказе по государеву же указу; а за великого государя я на молебне бога молил, а после молебна читал над грамотою молитву». Тут Никон пошел в заднюю комнату и вынес тетрадку. «Вот какую молитву, – сказал он, – читал я над грамотою» – и начал было читать: но посланные прервали его. «Вольно тебе, – сказали они, – показывать нам другую молитву; на молебне ты говорил из псалмов клятвенные слова и в том и сам не запирался, что такие псалмы на молебне говорил». Это могло вывести из терпения и человека более хладнокровного, чем Никон; если говорилось с тем, чтоб раздражить его, заставить выйти из себя и насказать вредных для себя вещей, то цель была достигнута. «Хотя бы я и к лицу великого государя говорил, – закричал Никон, – так что ж! Я за такие обиды и теперь стану молиться: приложи, господи, зла славным земли!» «Как ты забыл премногую государеву милость, – отвечали посланные, – великий государь почитал тебя больше прежних патриархов, а ты не боишься суда праведного божия, такие непристойные речи про государя говоришь! Какие тебе от великого государя обиды?» «Он закона божия не исполняет, – продолжал Никон, – в духовные дела и в святительские суды вступается, делают всякие дела в Монастырском приказе и служить нас заставляют». «Царское величество, государь благочестивый, – отвечали посланные, – закон божий хранит, в духовные дела и святительские суды не вступается; а Монастырский приказ учрежден при прежних государях и патриархах, а не вновь, учрежден для расправы мирских обидных дел; а даточных людей и поборы с монастырских крестьян берут для избавления православных христиан от нашествия иноплеменных, а не для прибыли и корысти; а неправды всякие начал делать ты, будучи на патриаршестве, начал вступаться во всякие царственные дела и в градские суды, начал писаться великим государем, памяти указные в приказы от себя посылал, дела всякие, без повеления государева, из приказов брал и стал многих людей обижать, вотчины отнимать, людей и крестьян беглых принимать; великому государю на тебя было много челобитья, что ты делал не по-архиерейски, противно преданию св. отец: за такие обиды бог тебе не потерпел; возгордившись пред великим государем, ты престол свой патриаршеский самовольно оставил и, живя в монастыре, гордости своей не покинул и делаешь такие злые дела, чего тебе и помыслить не годилось; повеленью великого государя и всему освященному собору во всем противишься и делаешь все по своему праву». Никон не стал отвечать светским посланным, но обратился к духовным: «Какой у вас теперь собор и кто приказывал вам его сзывать?» «Этот собор, – отвечали духовные, – мы созвали но приказанию великого государя, для твоего неистовства: а тебе до этого собора дела нет, потому что ты достоинство свое патриаршеское оставил». «Я достоинства своего патриаршеского не оставлял», – сказал Никон. «Как не оставлял? – начали все вместе, и светские и духовные. – А это разве не твое письмо, где ты пишешь, что не возвратишься на патриаршество, как пес на свою блевотину? Разве не ты сам писался бывшим патриархом? И после этого годится ли тебе называться патриархом?» Опять затронули самое чувствительное место. «Я и теперь государю не патриарх!» – закричал Никон с сердцем. Иосиф с товарищами продолжали вонзать оружие все глубже и глубже: «По самовольному с патриаршеского престола удалению и по нынешним неистовствам ты и всем нам не патриарх; достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь многие досады и в мире смуту». Никон вышел из себя. «Вы пришли на меня, как жиды на Христа!» – закричал он. Долго он шумел; посланные не говорили ни слова и отправились; Одоевский, уходя, сказал Никону: «Пришли к нам к допросу архимандрита, наместника, попов и дьяконов, которые с тобою служили, да пришли крестника своего и других иноземцев». «Не пришлю я из своих никого под мирской суд, – отвечал Никон, – кто вам надобен, берите его сами!» Упомянутые лица вызваны были на гостиный двор, где Иосиф с товарищами расспрашивали архимандрита и наместника по священству и по иноческому обещанию насчет извета Бабарыкина; единогласный ответ был, что на ектениях патриарх за государя бога молил, а псалмы к какому лицу читал, того они не знают, Никон не называл это лицо по имени. Посланные, отправив допросные речи к государю, писали ему: «Про уход свой из монастыря патриарх не говорил ни слова, и мы потому на монастыре караула поставить не смели до твоего государева указа». Потом они взяли под стражу крестника Никонова, немца Долмана, и белорусца Николая. Но автор жития Никонова, Шушера, и Паисий Лигарид, смотревшие на дело совершенно разными глазами, сходятся в том, что Никону закрыт был выход из монастыря: Шушера пишет, что около монастыря была расставлена стрелецкая стража и Никону прямо объявили, что его не выпустят до государева указа; по словам же Лигарида, Никон бежал, был схвачен и лишен свободы. Посланные оставались в монастыре довольно долго, и тут происходили разные сцены. Однажды в воскресенье Никон вошел на возвышение, представлявшее Голгофу, и начал говорить: «Вот уже пришла воинская спира, Ирод и Пилат явились в суд, приблизились архиереи – Анна и Каиафа!» Одоевский и архиереи пришли опять допрашивать Никона по Бабарыкинскому извету. «Дайте мне только дождаться собора, – отвечал им Никон, – я великого государя оточту от христианства, уже у меня и грамота заготовлена». «Ты забыл страх божий, что говоришь такие неподобные речи! – кричали посланные царские. – За такие твои непристойные речи поразит тебя бог; нам такие злые речи и слышать страшно; только бы ты был не такого чина, то мы бы тебя живого не отпустили».

Когда Одоевский и Паисий дали знать государю о происходивших у них с Никоном разговорах, созвана была дума из духовных и светских особ, долго рассуждали и решили написать соборное письмо, которое и отправлено было к Паисию в Воскресенский монастырь: по этому соборному письму газский митрополит должен был говорить Никону о его неправдах и о его неправой клятве, и если бывший патриарх Никон против соборного письма в речах своих подательства никакого не покажет и на добро ни в чем не склонится и станет говорить дерзко по-прежнему, то князь Одоевский с товарищами должны сказать ему с большим выговором, что если он, забыв страх божий и не памятуя воздаяния на Страшном суде, от своей дерзости не уймется, то великий государь предаст его суду великого бога; да сказать ему, что великий государь приказал оставить у Воскресенского монастыря отряд московских стрельцов, а савинских стрельцов отпустить в Савин монастырь, потому что посланы они были в Воскресенский монастырь для всякого обереганья, а они вместо того плутовали, перед ним, бывшим патриархом, ходили с батожками, как бывает чин перед великим государем. Но когда Паисий хотел говорить по соборному письму, то Никон сказал, что речей его слушать не станет, потому что он неведомо какой митрополит, и называл его врагом божиим и ссорщиком, а по правилам таких слушать не велено. Начались опять упреки и перебранки. Когда Никону объявили, что он не должен выходить из монастыря до собора, то он сказал: «Где разделится дом надвое, запустеет». Ему отвечали, что разделение произошло от него, а не от кого другого. «Для чего ты ввел в мир великий соблазн, выдал три служебника, и во всех рознь, и в церквах оттого несогласие большое?» – спрашивали Никона Паисий с Одоевским. «Теперь поют кто как хочет, – отвечал Никон, – и все это делается от непослушания; а если я в книгах речи переменял, то переправлял я по письму и свидетельству вселенских патриархов». У Паисия была важная улика против Никона: «Ты ко мне прислал выписку из правил, и в ней написано о папском суде; но ведь это написано в правилах потому, что в то время папы были благочестивые, а после того отпали, и ты не прибавил, что после них вышний суд предан вселенским патриархам?» Что же отвечал Никон? «Папу за доброе отчего не почитать? Там верховные апостолы Петр и Павел, а он у них служит». «Но ведь папу на соборах проклинаем!» – возразил Паисий. «Это я знаю, – отвечал Никон, – знаю, что папа много дурного делает».