История России с древнейших времен. Том 14. От правления царевны Софии до начала царствования Петра I Алексеевича. 1682-1703 гг.

Соловьев Сергей Михайлович

Грамота опоздала. Еще осенью 1686 года был сказан ратным людям поход на Крым. В царской грамоте говорилось, что поход предпринимается для избавления Русской земли от нестерпимых обид и унижения; ниоткуда татары не выводят столько пленных, как из нее, продают христиан, как скот, ругаются над верою православною. Но этого мало: Русское царство платит бусурманам ежегодную дань, за что терпит стыд и укоризны от соседних государей, а границ своих этою данью все же не охраняет: хан берет деньги и бесчестит русских гонцов, разоряет русские города; от турецкого султана управы на него нет никакой.

В челе стотысячного войска выступил в поход «большого полка дворовый воевода, царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель» и наместник новгородский князь Вас. Вас. Голицын. Понятно, как Голицыну тяжело было уступить кому-нибудь другому честь завоевания Крыма; понятно также, как должна была беспокоить его и правительницу мысль о возможности неудачи. Есть известие, что Голицын против воли принял начальство над войском, потому что враждебные ему бояре требовали этого, зная, какие препятствия он встретит. Сбор ратных людей, по известным нам причинам, был очень медлен; по старому обычаю употреблены были сильные побудительные средства, но и тут оказалось много помещиков в «нетех». Как только Оберегатель удалился из Москвы на юг, так уже начались ему неприятности от врагов, особенно от главного из них – князя Мих. Алегуковича Черкасского. «Друзей и недругов у меня было много», – говорил впоследствии сам Голицын. В Москве у него оставался верный человек, не могший изменить по единству интересов, – Шакловитый. К нему-то Оберегатель обращался постоянно из похода с просьбами следить зорко за врагами, не давать им усиливаться, наоборот, давать им чувствовать силу Голицына, т. е. Софьи. Что сила эта не основывалась на праве – хорошо чувствовал Голицын; отсюда его желание приобрести право, отсюда робость пред общественным мнением, – робость, которая заставляла его постоянно оглядываться и прислушиваться. Однажды во время похода у Голицына был обед, обедало человек 50 с лишком военных; после обеда хозяин предложил чашу (тост) государеву и решился к имени царей присоединить имя сестры их, царевны Софии. Решившись на этот поступок, Голицын

немедленно написал Шакловитому, чтоб тот прислушался и отписал ему, какие будут в Москве речи об этом. Вести из Москвы приходили нерадостные: писали, что Черкасский поднимается, займет место боярина Родиона Стрешнева. «Всегда нам печаль, – писал Голицын Шакловитому, – а радости мало, не как иным, что всегда в радости и в своевольстве пребывают. Я во всех своих делах надежду имею на тебя; у меня только и надежды, что ты. Пожалуй, отпиши: нет ли каких дьявольских препон от тех? Для бога, смотри недреманым оком Ч. (Черкасского), и чтоб его в то не допустить (т. е. на место Стрешнева), хотя б патриархом или царевнами (тетками) отбивать». Голицын писал, чтоб отбивать Черкасского патриархом; а ему из Москвы давали знать, что патриарх вовсе не преданный ему человек, что и патриарх против него, побрал из церкви в Барашах сделанные Голицыным ризы и кафтаны и служить в них не велел. «О патриаршей дерзости подивляю, – писал Голицын Шакловитому, – отпиши, что порок на тех ризах? То делает все воля; как бы меньше имел вход (на верх), тогда б лучше было». Сильную неприятность получил воевода и у себя в полках. Стольники князь Борис Долгорукий и Юрий Щербатый приехали на смотр в черном платье, люди их были также в черном, лошади покрыты черными попонами. Легко понять, какое сильное впечатление на войско могли они произвести этою выходкою при тогдашнем суеверии. Голицын написал Шакловитому, требуя примерного наказания виновным: «Всем полком дивилися и говорили: если им не будет указу, будут все так делать. Умилосердися, донеси добром: этим бунтовщикам учинить указ добрый. Это пророчество и противность к государеву лицу, а грамоту об указе прислать мочно: что ведомо государю учинилось, что они так ехали; то было не тайно, всеми видимо; а если не будет указа, то делать нам с ними нечего; чтоб не потакнуто было, так бы разорить, чтоб вечно в старцы, и деревни неимущим того часу раздать; учинен бы был такой образец, чтоб все задрожали». Требование Голицына было исполнено: Долгорукий, Щербатов и двое других своевольников, на которых жаловался воевода, Мосальский и Дмитриев, узнавши, что в Москве готовят на них страшный указ, испугались, пришли к Голицыну со слезами и просили прощения, клянясь, что вперед уже не провинятся. Голицын «уступил им на их слезы», не велел сказывать указа и написал к Шакловито чтоб испросил для преступников милость государскую: по его с вам, наказывать раскаявшихся было не ко времени и не к делу.

Устроив окончательно войско на берегах реки Мерло, Голицын в мае месяце выступил в поход, направляясь к Конским водам. На Самаре присоединился к нему гетман Самойлович, под начальством которого было до 50000 козаков. Соединенные войска продолжали поход к Конским водам, перешли их 13 июля, достигли урочища Большой Луг; о татарах не было ни слуху ни духу, но встретился другой враг, более страшный, которого не было никаких средств победить, – степной пожар. Голицын собрал совет, решили продолжать поход; но в двое суток прошли не больше 12 верст: лошади не двигались от устали и бескормицы, нигде не было ни травы, ни воды, люди ослабели от зною и страшной копоти, которая мешала различать предметы. Проливной дождь дал воду, наполнив пересохшие реки, но травы не было; Голицын опять собрал совет на берегах Карачакрака: решили возвратиться назад, отправив к низовьям Днепра 30000 войска, пополам великороссийского и малороссийского; московские полки пошли под начальством окольничего Неплюева, козаки под начальством сына гетманского, Григория.

Главное войско двинулось назад и остановилось отдохнуть у Конских вод, где было довольно лесу и травы. Донося правительству о своем походе, прикрывая по возможности его неудачу, Голицын писал, что татары не смели выйти навстречу к царскому войску, а повредили ему, зажегши степи. Но в стане у Конских вод между русскими начальными людьми дело объяснялось иначе. «Распространился слух, – пишет Гордон, – что козаки по приказанию или по крайней мере с допущения гетманского сами зажгли степи с целию помешать вторжению русских в Крым, вследствие чего между русскими и козаками открылось взаимное недоверие». И действительно, вероятность была на стороне этого предположения, потому что козакам было бы невыгодно, если бы русские опустошили или покорили Крым: тогда и им пришлось бы плохо, Москва могла бы беспрепятственно нарушать их права и вольности.

Между тем правительница сильно испугалась неудачи похода, потому что враги Голицына торжествовали; она начала думать, как бы поправить неудачу, чтоб Оберегатель не возвратился с позором в Москву; беспокойство увеличилось, когда пришла весть, что степь жгли не татары, а козаки. Софья решилась отправить в обозы Шакловитого, который должен был предложить Голицыну: «Если возможно как ни есть, наготовя конских кормов и озапасясь своими запасами, идти на Крым в промысл, а к донским козакам, которые на море, послать, чтоб они с моря Крым тревожили и по возможности промышляли. Если того ныне учинить вскоре невозможно, велеть наготовить судов и сверху, откуда пристойно, препроводить и Казикерменские (городки) взять и из них велеть окольничему Неплюеву и гетманскому сыну со всеми их полками идти плавною (ратью) на Крым, а в то время от себя послать товарищей с обозами, а с ними конницы по рассмотрению стройных людей, да пехоты и пушек и гранат побольше, и промышлять, а запасы и пушки и на конницу конский корм везти на волах и назначить срок, чтоб с обеих сторон придти на Крым вместе. Если того учинить нельзя, то построить на Самаре и на Орели города и всякие тягости и запасы и ратных людей по рассмотрению оставить, чтоб вперед было ратям надежное пристанище, а неприятелям страх». Шакловитый должен был ратным людям сказать милость государскую пространно, а Самойловича похвалить за его радение и сказать ему в присутствии Голицына: «Великим государям известно, что в степи, позади и по сторонам ваших обозов, жители малороссийских городов, ехавшие с харчами за обозом, сожгли конские кормы; ты бы, гетман, про тот пожог велел розыскать со всяким радением и виноватых наказал немедленно, потому что то дело великое, чтоб от таких поступков немногих воров, дерзостных и бесстрашных, малороссийским жителям не нанеслось какого-нибудь неудобного слова».

Но еще до приезда Шакловитого люди, ненавидевшие Самойловича, а таких было много в Малороссии, воспользовались случаем и начали хлопотать, чтоб неудобное слово нанеслось одному гетману. За объяснением причин ненависти к Самойловичу обратимся к малороссийскому летописцу. «Этот попович, – говорит летописец, – сначала был очень покорным и до людей ласковым; но когда разбогател, стал очень горд не только пред козаками, но и пред духовенством. Старшина козацкая, пришедши к нему, должна была стоять, никто не смел сесть, никто не смел войти на двор его с палкою; также и священники, самые знатные, должны были стоять с непокрытою головою; в церкви никогда не ходил сам дары брать, но священник к нему носил. Также и сыновья его делали. Если выезжал куда-нибудь, на охоту, что ли, священник не попадайся навстречу – будет несчастье, а сам был попович! Ездил, окруженный большою толпою, без кареты никуда, ни сам, ни сыновья его, и при войске все в карете; так был горд, как ни один сенатор; и сам гетман и сыновья его, будучи полковниками, вымышляли всякими способами, как бы побольше собрать денег с народа Людей военных мало жаловал для того, чтобы власть его и сыновей расширялась; сыновья его назывались не полковниками, но панами; не думали о перемене панства своего, надеялись на людей наемных и на казну великую; козаков ни за что считали и на дворы к себе не пускали, имея при дворах своих стражу сердюцкую, которой платили годовое жалованье; священник в несколько дней не мог добиться, чтоб его впустили на двор гетманский, хотя бы была ему крайняя нужда. Вообще всех людей ни за что считали, позабывши низость своего рода».

Сначала ласковость Самойловича до людей, ласковость, могшая происходить оттого, что у гетмана был опасный соперник в Дорошенке, не подавала повода к общему сильному неудовольствию; безукоризненная служба Самойловича царям не давала врагам его возможности обнести его в Москве. Но после удаления Дорошенка из Малороссии Самойлович и сыновья его, почуяв простор, разнуздались, неудовольствие стало расти между старшиною, духовенством и козачеством, а тут размолвка гетмана с правительством по поводу польского союза: на гетмана в Москве смотрят уже не по-прежнему, ему уже прислан раз выговор за противенство. Значит, можно воспользоваться степным пожаром, обвинить гетмана в измене и потребовать от правительства его смены: правительство не откажет, ибо не имеет больше сильных побуждений заступиться за гетмана; притом знали, что в старину Самойлович не был в ладах с Голицыным. Когда в 1677 году Голицын поссорился с Ромодановским, Самойлович стоял на стороне последнего. Но современник и очевидец событий, которому мы имеем полное право верить, Гордон, настаивает, что главною причиною падения Самойловича была всеобщая ненависть, которую он возбудил в Малороссии; летописец малороссийский подтверждает слова Гордона; следовательно, для нас вопрос об отношениях правительства и Голицына к Самойловичу теряет свое значение; на первом плане является то обстоятельство, что Самойлович был дурной правитель, возбудивший всеобщую ненависть, что заступиться за него правительству было нельзя.

7 июля в обозе старшина Войска Запорожского обозный Василий Бурковский, судья Михайло Воехеевич, писарь Савва Прокопов, Василий Кочубей, есаул Иван Мазепа, полковники Константин Солонина, Яков Лизогуб, Степан Забела, Григорий Гамалея подали Голицыну донос на Самойловича: «Гетман старался препятствовать миру с поляками; узнав об его заключении, сильно огорчился и говорил окольничему Неплюеву: „Увидите, что не все из ваших московских чинов будут вам благодарны за то, что разорвали мир с государством Турским и Крымским хитростию польскою“; при старшине говорил: „Купила теперь Москва себе лиха за свои деньги, ляхам данные; увидите, что в этом миру с поляками сыщут и что против хана сделают! Пожалели малой дачи татарам давать, а будут большую казну давать, что только татары захотят“. Гетман не велел служить по церквам благодарственных молебнов по случаю мира. Известий о победах союзников не хотел слышать, поражениям радовался. Жена гетмана однажды говорила женам особ генеральных: „Сердит теперь и великие похвалки чинит Иван мой на Москву: пожалуй, то же сделает, что и Брюховецкий“. Когда король польский в прошлом году отступил из Волошской земли, то бунчужный после разговора с гетманом наедине говорил: „Рад был бы господин гетман, если б поляки, утесненные татарами в Волошской земле, помирились с ними; тогда Москва узнала бы нас и стала бы уважать за то, что мы надежную дружбу с государством крымским имеем“. Указал царским полкам дурное время для похода. Во время похода не старался добывать языков и не

гасил горящих полей; из этого многие заключают, и мы знаем, что он приказал жечь степи. Терпя от солнечного зноя во время похода, говорил: „Вот как нам вредна эта безрассудная война московская: отняла у меня здоровье! Не лучше ль было Москве дома сидеть и своих рубежей беречь, чем с Крымом войну эту ненадобную заводить“. Желая бесчестья московским и козацким войскам, советовал возвратиться назад из похода, а возвратившись, говорил: „Не говорил ли я, что Москва ничего Крыму не сделает? Так и случилось, и теперь нам надобно от Крыма защищаться“. Смеется над неудачею похода; весел; говорил перед одною духовною особою: „Когда бы мне дал бог сына с Низу в добром здоровьи возвратить и в Батурин придти, то знаю, что сделаю!“ „Да будет великим государям и то известно, – продолжает донос, – что гетман самовластно владеет и хочем владеть Малороссиею, грамоты монаршеские у кого хочет отбирает и пожалованное грамотами отписывает на себя или на детей своих; в Москву не только мирским, но и духовным людям ездить запрещает, города малороссийские не государственными, но своими называет и людям войсковым приказывает, чтоб ему, а не монархам верно служили“. Говорил: „Когда возвратимся из крымского похода, то порадеем Малую Руссию лучше утвердить, а не так, как стоит в прежних статьях“. Сын его Григорий в Чернигове бранил войта и мещан и грозил смертною казнию за то, что они хотели поставить на ратуше орла двуглавого в знак того, что город Чернигов – отчина царского величества; Григорий говорил так войту и мещанам: „Не будете, мужики, жить на свете, когда хотите выламываться из подданства господина отца моего и поддаться Москве“ – и заказал, чтобы не смели ставить орла. Гетман много раз говорил старшине: „Не послушала дурная Москва моего совета, помирилась с поляками; дождусь я того в скором времени, что будут снова меня просить. чтоб я посредником был к перемирию с государством крымским: только я уж буду знать, как государство крымское с Москвою мирить; будут меня помнить, будут знать, как и нас почитать“. Он насмехался над царскою монетою; пересылался с польским королем, предлагая ему свою службу; оставил только два моста для переправы царского войска. Говорил, что знает о движении хана, который даст, конечно, полякам добрую встречу: „Пусть же бояре, такие непочтивой матери дети, скачут и полякам дают помощь, а нездорово дадут“. В тот же день пришел к нему войт переяславский и говорил: „Жалуется Москва, что людей государевых много померло и очень много больных лежит“; а гетман сказал на это: „Хотя бы и все пропали, то я бы не стал печалиться“. Однажды гетман был с полковниками московскими и с старшиною на обеде у обозного; после обеда полковник Петр Борисов размолвил с Гамалеею, который, верно, в надежде на гетмана, сказал полковнику: „Что ты на меня, полковник, нарекаешь? Ведь вы не саблею нас взяли!“ Гетман, слыша это, не сказал ни слова, только рассмеялся, а думать надобно, и похвалил. О землях по той стороне Днепра говорил жестоко: „Не так будет, как, Москва и поляки в мирных своих договорах постановили; сделаем так, как нам надобно“. Все один делает, никого к думе не призывает, должности по своему гневу отнимает, а не по пристойным причинам, наказывает и бес честит кого хочет, без суда и доводу, напрасно. За полковничьи места берет большие взятки и чрез то позволяет утеснять людей, чего при других гетманах не бывало. Людей старинных войсковых заслуженных всякими вымышленными способами теснит и слова доброго не говорит; а других мелких людей незаслуженных поставляя, тем дает знать, что может делать все, что захочет. В мельницал козацких нет козакам воли, ни знатным, ни заслуженным, все на себя забирает. Что у кого полюбится, возьмет, а что он сам пропустит, то дети его возьмут; тому только у него доступ, кто взятку дает; а кто не дает, хотя бы и годен был, отринут. Старшине генеральной нет у него чести надлежащей и безопасности; от гнева и угроз его больше мертвы бывают, нежели покойно живут. Судейской должности уже четыре года никому не дает, потому что никого добрым человеком не считает, хочет, чтоб эта должность за большие деньги была куплена; государево жалованье, соболиное и объяринное, на двоих присланное, себе забрал. В отсутствие судей погасло право, обиженным нет управы, и оттого плачут многие. По всем этим причинам и по неспособности его нет надежды, чтоб и впредь Войско Запорожское на службе монаршеской что-нибудь похвальное оказало; желает все войско и со слезами господа бога молит, чтоб великие государи, для лучшего управления монаршеских своих дел и для утоления многих слез, изволили указать с него должность гетманскую снять, а на ту должность по правам войсковым вольными голосами выбрать кого-нибудь бодрственного, вернейшего и исправнейшего человека, который бы в нынешней войне не лениво, но радетельно и верно с войском во всяких случаях великим государям служил. С переменою гетмана Крым может быть заперт и вскоре силами монаршескими и Войска Запорожского повоеван. А если этого не будет, то при Самойловиче не может ничего к славе монаршеской оказаться, кроме бед; будет то, что от его притеснений все разбредутся, или, избави бог, чтоб в добрых не учинилось какой порухи. И о том все Войско Запорожское бьет челом, чтоб по снятии его с гетманства не жил он в Украйне, но со всем домом взять бы его в Москву и казнить как явного изменника их царским величествам и Войску Запорожскому. Иных многих бесчисленных его злых поступков нельзя выписать: только у превысочайшего престола падши, просим о смене гетмана, потому что если бы на это не было соизволения царского величества, то Войско Запорожское из меньших чинов отнюдь его, как явного недоброхота, соблюдая к великим государям свою верную службу, не может терпеть и принуждено будет поступить с ним в скором времени по своим войсковым правам и обычаям, за что просим царское величество на нас не досадовать». После подписей имен приписали еще: «И то потребует высокого рассуждения, что он по высокому о себе разумению скрытым умыслом своим не только в народе малороссийском, среди которого он между мелкими людьми родился, не полагает никого себе равного происхождением и разумом, но и, великороссийского православия всякими чинами гнушаясь, не захотел ни за кого отдать своей дочери, но из-за рубежа нарочно приманил для этого князя Четвертинского, в чем полагает средство когда-нибудь достигнуть в Малороссии удельного владения; с этим явным намерением и печать Юраса Хмельницкого при себе задержал, не отсылая к великим государям».

Голицын отослал донос в Москву и до получения царского указа, разумеется, не мог приступить ни к чему, ни в пользу гетмана, ни против него. Войско продолжало двигаться назад, теряя много офицеров и солдат. По переходе чрез реку Орель 12 июля приехал к войску Шакловитый с милостивым словом за службу, спрашивал о здоровье всех от мала до велика. 14-го собрали военный совет для решения вопроса: что делать этим летом для воспрепятствования татарам вторгаться в Польшу или Украйну? Шакловитый предложил последнюю статью своего наказа – построить крепость на Самаре; вероятно, Голицын убедил его в невозможности исполнения первых, особенно когда открылось гетманское дело. По окончании военного совета Шакловитый спросил гетмана зачем он, как узнано, позволил зажечь степи? Самойлович отвечал что он ничего не знает о пожоге. Тем дело и кончилось; после совета все начальные люди пошли обедать к гетману, и после обеда по обычаю гости дарили хозяина. 16 июля уехал Шакло витый, 21-го войска переправились через реку Коломак, недалек от Полтавы, и раскинули стан; сюда пригнал гонец из Москвы к Голицыну с указом созвать старшину и сказать ей, что «великие государи, по тому их челобитью, Ивану Самойлову, буде он им, старшине и всему войску малороссийскому, негоден, быть гетманом не указали и указали, у него великих государей знамя и булаву и всякие войсковые клейноты отобрав, послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учи нить, кого они, старшина, со всем войском малороссийским излюбят; а сказав им указ о посылке гетмана в великороссийский который город пристойно, также и о детях и о свойственниках гетманских по избрании нового гетмана учинить ближнему боярину по своему рассмотрению, как господь бог вразумит и наставит». Из этого указа ясно видно, что в Москве смотрели на дело Самойловича как на чисто малороссийское, не убеждались доносом в его измене, но не хотели оставлять гетманом человека, возбудившего всеобщее неудовольствие, боялись, «чтоб от того, от чего, боже сохрани, во всей Малороссии не учинилось какого замешания, бунта и кровопролития», как сказано в той же грамоте.

Получивши указ, Голицын призвал к себе русских полковников находившихся постоянно при гетмане, и приказал им как можно осторожнее, без шума, сдвинуть и запереть обоз около ставки Самойловича, из опасения, чтоб козаки не вздумали напасть на нелюбимого гетмана. Боярин велел полковникам дать знать старшине, что пришел указ о свержении гетмана и об избрании нового и чтоб они дали знать, когда у них будет все готово. Вечером полковники тихонько начали сдвигать обоз; однако это движение не могло утаиться от слуг гетманских, которые сейчас же дали знать об нем Самойловичу. Тот догадался, что затевается что-то недоброе; боялся он насилия со стороны козаков и ночью написал полковникам письмо, в котором выставлял свои заслуги правительству, объявлял свою невинность, требовал, чтоб его выслушали Ответа не было. В полночь явился к Голицыну генеральный писарь Кочубей с известием, что все в безопасности, и с просьбою об арестовании гетмана. Боярин приказал, чтоб на рассвете гетман с сыном были схвачены и приведены к нему, также чтоб отданы были под стражу люди подозрительные, находившиеся в приближении у гетмана, наконец, приказал расставить сторожей по всем дорогам из стана, чтоб никто не смел уйти, дать знать сыну гетманскому Григорию о судьбе отцовской и возбудить мятеж по городам и се лам. Все было исполнено. На рассвете пошли было схватить Самойловича, но не застали его в шатре, он был в церкви и усердно молился. Когда служба кончилась и гетман вышел из церкви. подошел к нему отставной переяславский полковник Дмитрашка Райча, схватил его за руку и сказал: «Пойдем со мной». Гетман посмотрел вокруг и потребовал, чтоб ему дали переговорить с русскими полковниками. Полковники не замедлили явиться, ведя захваченного ими сына гетманского Якова. Гетмана посадили на дрянную телегу, сына его верхом на клячу и повезли под прикрытием стрельцов в большой стан к Голицыну. Здесь на открытом воздухе сидели все воеводы, генералы и полковники; явилась старшина и в краткой речи объявила, что она давно уже видела великие тягости от гетмана, а напоследок объявились и изменнические дела, о которых они и донесли, служа их царским величествам. Так как теперь гетман схвачен и привезен в стан, то они, старшина, требуют, чтоб с ним поступлено было по войсковому праву. Голицын спросил, не обвиняют ли они гетмана, мстя ему какие-нибудь свои недружбы, и нельзя ли эти неудовольствия успокоить каким-нибудь другим образом? Старшины отвечали: «Хотя оскорбления, нанесенные гетманом народу и большей части из нас, и очень велики, однако мы не решились бы поступить с ним таким образом, если бы к тому же не присоединилась и измена, о которой. по нашей присяге, мы не можем умолчать; кроме того, мы с большим трудом могли удержать народ, чтоб он не растерзал гетмана: так он стал всем ненавистен». Тут входит старый гетман, опираясь на трость с серебряным набалдашником, голова его обернута мок рым платком, потому что он давно уже страдал глазами и головны ми болями. Голицын в коротких словах пересчитал ему обвинения гетман отвергнул все обвинения и начал оправдываться; поднялись споры между ним и тремя полковниками, Дмитрашкою Райчею, Солониною и Гамалеею. Голицын велел вывести Самойловича; козаки хотели было наложить на него руки, но Голицын сдержал их и отдал гетмана с сыном под охрану стрелецким полковникам.