История России с древнейших времен. Том 8. От царствования Бориса Годунова до окончания междуцарствия
Шрифт:
В другой раз Карл прислал гонца своего в Москву, когда царь был под Тулою. От гонца сначала хотели скрыть цель царского похода, пристав сказал ему, что Василий стоит на Украйне против крымского хана. Царь писал к боярам, чтоб они велели отписать Карлу против всех статей, а писали бы к нему не жестоко, а ласково. Несмотря на то, бояре сочли нужным выразить свое негодование на короля, который и в грамоте, присланной с гонцом, писал, что причиною задержки гонцов было не моровое поветрие, а государевы недруги. Бояре отвечали ему от имени царского: «У нас у всех великих государей ведется: с которыми великими государями ссылка о любви и о дружбе, то между ними таких непригожих речей в наших государских ссылках не бывает, и тебе в том пригоже остерегаться, и вперед бы ты к нам таких невежливых слов не писал. Когда злого врага, еретика и богоотступника расстригу Гришку Отрепьева Московским государством убили, то воры козаки и беглые холопы, расстригины советники, боясь за свое воровство опалы и смертной казни, сбежали из Москвы в украинские и в польские города и стали воровать; но теперь этих воров побили и в наших великих государствах смуты нет никакой; бывает во всех великих государствах, что воры, разбойники и душегубцы бегают и воруют, избывая смертной казни. Ты писал, что хочешь нам на наших недругов помогать: наше царское величество в том тебя похваляем, что ты нам доброхотаешь и нашей любви к себе ищешь, и против того любовью тебе воздавать будем же. Но и прежде мы к тебе писали, и теперь объявляем, что недруга у нас никакого нет, а хотя который пограничный государь и помыслит какую недружбу начать, то это нам нестрашно, помощи мы просим от единого всемогущего бога, да и самому тебе известно, что у нашего царского величества многие несчетные русские и татарские рати».
Скоро, однако, Шуйский должен был переменить этот тон, когда его несчетные рати были побиты и самозванец выстроил себе столицу под Москвою; отвергнув сперва два раза предложенную ему Карлом помощь, теперь он счел необходимым отправить племянника своего князя Скопина-Шуйского в Новгород, чтоб оттуда завести сношения с шведским королем о помощи. В Новгороде приняли Скопина с
Когда посланные приехали в Москву, то их по оговорной грамоте вывели казнить смертию. К счастию их, в это время находился в Москве отряд псковских стрельцов, взятый царем на помощь против Лжедимитрия: стрельцы эти бросились к Шуйскому, били челом за своих земляков и выручили их в том, «что тебе, царю, они не изменники, а наши головы в их головы». Между тем Ерема возвратился из Новгорода в Псков и сказал своим, что остальных четверых его товарищей прямо из тюрьмы отослали в Москву с казною и на них писана измена. Тогда народ встал всем Псковом на гостей на семь человек и бил на них челом воеводе. Шереметев посадил гостей в тюрьму и воспользовался этим случаем, чтобы потребовать с них большие деньги, а между тем послал сказать в Москву, чтобы присланным туда четверым псковичам не делали никакого зла и тотчас отпустили бы их домой, ибо за них поднялось в Пскове страшное смятение и гостям грозит гибель. Шуйский испугался и отпустил псковичей. С этих пор встала страшная ненависть между лучшими и меньшими людьми: «Большие на меньших, меньшие на больших, и так было к погибели всем». Понятно, какие следствия должно было иметь такое раздвоение в городе, когда, по выражению летописца, «разделилось царство Русское надвое, и было два царя и двои люди несогласием». Когда Шуйский разослал по городам, в том числе в Новгород и Псков, пленников, взятых у самозванца, то новгородцы топили этих несчастных в Волхове, а псковичи кормили их, поили, одевали и плакали, на них смотря, – это был дурной знак для Шуйского!
В мае 1607 года пришли из тушинских табор стрельцы псковские и пригородные, также дети боярские, которые были взяты в плен самозванцем, целовали ему крест и с ласкою отпущены домой. Стрельцы, разойдясь по своим пригородам, а дети боярские – по поместьям, смутили все пригороды и волости, привели их к крестному целованью таборскому царю Димитрию. Псковской воевода Шереметев собрал ратных людей и послал воеводою с ними сына своего Бориса против возмутителей, но Борис едва успел убежать от них в Псков поздорову. В это время пришли в Псков новгородцы и стали говорить псковичам, чтобы соединиться и стоять вместе на воров, «а к нам немцы (шведы) будут из-за моря тотчас в помощь Новугороду и Пскову». Но это обещание, что немцы придут на помощь, могло только заставить псковичей передаться на сторону Лжедимитрия. Мы видели, что в продолжение нескольких веков Псков постоянно боролся с немцами, беспрестанно грозившими его самостоятельности и вере; едва младенец в Пскове начинал понимать, как уже существом самым враждебным представлялся ему немец. К этой исторической вражде присоединялось теперь новое опасение; меньшие люди видели, что немцы, союзники Шуйского, вместе с новгородцами придут для того, чтобы усилить воеводу и сторону лучших людей, которые воспользуются своею силой для низложения стороны противной. Псковичи объявили новгородцам, что именно для немцев они соединяться с Новгородом не хотят.
В это время, когда вследствие появления двух царей Псков разделился, что же делало начальство псковское, воевода Шереметев и дьяк, знаменитый впоследствии Иван Грамотин? Они воспользовались Смутою, ослаблением власти царской для собственных выгод: взяли себе в поместья и в кормление лучшие дворцовые села. Когда тушинский воевода Федор Плещеев пришел с войском, набранным в пригородах, и стал приводить к крестному целованию волости псковские, то крестьяне из волости явились в Псков к воеводе, прося оборонить их от Плещеева, но Шереметев отвечал им, чтобы целовали крест таборскому царю; те, делать нечего, целовали крест и начали давать Плещееву корм и подымщину. Но потом Шереметев и Грамотин выслали вооруженный отряд грабить и брать в плен крестьян по волости; пленных мучили на пытках и, вымучивши деньги, отпускали, приговаривая: «Зачем мужик крест целовал!» Но мужик знал, что сам воевода велел ему крест целовать. Псковичи волновались все сильнее и сильнее, видя гибель пригородам и крестьянам, воеводские неправды, обиды и грабеж, опасаясь, что когда придут новгородцы с немцами, то Шереметев еще более возьмет силы и тогда уже не будет от него никому пощады. Один сын боярский распустил слух, что отправлена грамота в Москву с доносом на 70 человек посадских; со страхом указывали друг другу на крепкие тюрьмы, поставленные воеводою, тогда как прежде тюрьмы были простые, без ограды. Шереметев много раз спрашивал у псковичей: «Что у вас дума? Скажите мне!» Псковичи молчали, думы у них не было никакой; но когда воевода говорил: «Немцы будут во Псков», – то был ответ: «Немцев не хотим и за то помрем». Большие люди также, вместо того чтоб утишать народ, как нарочно, больше и больше раздражали его: перестали ходить во всегородную избу, гнушались мелкими людьми, смеялись над ними; когда звали их на совет, то не ходили и давали во всем волю мелким людям да стрельцам, козакам, поселянам, а стрельцы превозносили таборского царя Димитрия за добродетель и милость, за хитрость воинскую, за силу великую. Эти слова наполняли всех радостию, чаяли истины и от всех зол избавления и от властельских всяких насильств, потому что воеводы, несытые мздоиманием и грабежом, восколебали мир всякими неправдами, всякую правду вывели изо Пскова, всякий порядок добрый потоптали, умножили воров, кормильцев своих, обманщиков, подметчиков, поклепщиков, людям праведным не оставили места где прожить. И вот, когда низшее народонаселение было раздражено таким образом против воеводы и лучших людей, 1 сентября 1608 года пришла весть, что немцы уже близко. Тогда народ встал, как пьяный, по выражению летописца, отворил ворота, целовал крест самозванцу и впустил в город ратных людей Плещеева, который стал воеводою в Пскове. Иван-город также присягнул Лжедимитрию; в Орешек Скопин не был впущен тамошним воеводою Михайлом Глебовичем Салтыковым, который также объявил себя за Тушино. В самом Новгороде Великом началось было волнение между чернью, но митрополит Исидор утишил его. Скопин, узнав об этом волнении, вышел из Новгорода, но потом, когда дали ему знать, что все успокоилось, возвратился и вступил в переговоры с шведами касательно вспомогательного войска. Приехавший в Новгород королевский секретарь Монс Мартензон (у тогдашних русских Монша Мартыныч) договорился с Скопиным, что шведы вышлют на помощь царю 5000 человек, на содержание которых московское правительство обязалось выдавать ежемесячно по 100000 ефимков. Заключение окончательного договора отложили до съезда в Выборге.
Но в то время как шведы еще только обещали пособить Шуйскому, поляки самозванцевы действовали в пользу своего союзника под Москвою и на севере. Сапега, хотевший действовать отдельно и самостоятельно, пошел к Троицкому монастырю, который обеспечивал сообщение Москвы с северными и восточными областями. Узнав о движении Сапеги, Шуйский послал брата своего Ивана перехватить ему дорогу, но московское войско было наголову разбито под Рахмановым, и Шуйский явился в Москву с очень немногими людьми; остальные рассеялись по домам ждать развязки борьбы, не желая проливать крови ни за царя московского, ни за царя тушинского. В таком расположении духа находились многие из жителей Москвы; Шуйский должен был знать это, должен был знать, как опасны равнодушные граждане при первой неудаче, и потому повестил, что намерен выдержать осаду в городе, но что, если кто не хочет сидеть вместе с ним, тому вольно выехать. Согласиться на такое предложение, явно объявить себя нерасположенным к царю или трусом, казалось совестно и опасно: не испытывал ли только Шуйский верность к себе и усердие, чтобы после жестоко наказать неверных или неусердных? Все целовали крест умереть за дом Пречистой богородицы, но на другой, на третий и на следующие дни поехали в Тушино боярские дети, стольники, стряпчие, дворяне, жильцы, дьяки и подьячие, поехали туда стольники – князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский, князь Алексей Юрьевич Сицкий, Михайла Матвеевич Бутурлин и двое князей Засекиных. Мы видели, что сначала под знамена самозванца собирались люди из самых низких слоев народонаселения, но мы видели также, зачем собирались они. Крестьяне, например, собирались вовсе не побуждаемые сословным интересом, не для того, чтоб, оставаясь крестьянами, получить большие права: крестьянин шел к самозванцу для того, чтобы не быть больше крестьянином, чтобы получить выгоднейшее
Поразив Шуйского, Сапега вместе с Лисовским приступили к Троицкому монастырю 23 сентября. Войско осаждавших по самой большой мере простиралось до 30000 человек, но так как после первых неудачных попыток овладеть монастырем Сапега увидал необходимость остаться под ним долгое время, почему должен был заботиться собранием запасов на зиму и рассылать отряды для занятия других городов, то число войска его нередко изменялось, уменьшаясь иногда до 10000 человек. Силы осажденных трудно определить с точностью по недостатку свидетельств. По сохранившейся современной записи о сидевших в осаде оказывается, что дворян, детей боярских, стрельцов и козаков было там 609 человек; если мы должны приложить сюда еще 700 разных людей, над которыми начальствовали головы из детей боярских разных городов, да если приложим сюда еще монахов, способных нести воинские труды, то выйдет около 1500 человек, кроме монастырских слуг и крестьян; при определении числа последних должно сообразоваться с возможностию помещения внутри монастыря, где было еще много женщин и детей: толпы окольных жителей с семействами собрались в монастырь, и теснота была страшная. Воеводами монастырской заставы или гарнизона были окольничий князь Григорий Борисович Роща-Долгорукий и дворянин Алексей Голохвастов. Архимандритом монастыря был в это время Иоасаф, о характере которого трудно сказать что-нибудь решительное; гораздо резче выдавался келарь монастыря Авраамий Палицын, на которого мы должны обратить особенное внимание, как на человека, принимавшего важное участие в событиях, и как историка этих событий. Авраамий Палицын назывался в миру Аверкием Ивановичем; в 1588 году, в царствование Феодора, Аверкий Палицын подвергся опале: имение его было отобрано в казну, сам он сослан и постригся или пострижен в монахи. Причина опалы неизвестна; но нельзя не обратить внимания на год ее – 1588, ибо незадолго до этого времени именно в конце 1587 года, подверглись опале Шуйские, друзья их и клевреты вследствие замыслов против Годунова. В 1600 году царь Борис снял опалу с монаха Авраамия, но последний при Годунове и самозванце оставался в удалении, только с восшествием Шуйского на престол Авраамий получает важное значение: он становится келарем Троицкого монастыря, первого монастыря в государстве, посредником между монастырем и государем; это обстоятельство опять может навести на мысль о прежних связях Палицына с новым царем. В 1609 году дело по закладной кабале было решено в его пользу, и он получил свою долю в селе, тогда как монахам было запрещено брать в залог земли. Мало того, при выдаче правой грамоты следовало взять с Палицына два рубля в казну; Авраамий не хотел платить и подал просьбу, чтобы государь не велел на нем своих пошлин искать. Государь пожаловал, для осадного времени пошлин брать не велел. Рассмотрев внимательно поведение Палицына в описываемое время, можно вывести о нем такое заключение: это был человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, по тогдашним понятиям красноречивый, одним словом, настоящий келарь, ибо келарь был представителем монастыря пред мирскими властями, охранителем его выгод, ходатаем по делам его в судах; если каждый монастырь имел нужду в опытном и ловком келаре, то тем более монастырь Троицкий, владевший такою огромною недвижимою собственностию, имевший столько льгот; и в обыкновенное время келарь его должен был часто отлучаться из монастыря, жить в столице, хлопоча по делам обители; во время осады Палицын находился в Москве по воле царя, как сам пишет.
Сапега и Лисовский думали скоро управиться с Троицким монастырем, но встретили сильное сопротивление: все приступы их были отбиты, осадные работы уничтожены. Монахи ревностно помогали ратным людям: тогда как одни отправляли богослужение, другие работали в хлебне и поварне над приготовлением пищи для воинов; иные же день и ночь находились на стене вместе с людьми ратными, выходили на вылазки, принимали даже начальство над отрядами; вероятно, многие из них до пострижения были людьми служилыми. Сапега и Лисовский в грамоте своей сами засвидетельствовали о поведении троицких монахов: «Вы, беззаконники, – писали они к ним, – презрели жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его, а князю Василью Шуйскому доброхотствуете и учите в городе Троицком воинство и народ весь стоять против государя царя Димитрия Ивановича и его позорить и псовать неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и нас. И мы тебе, архимандрит Иоасаф, свидетельствуем и пишем словом царским, запрети попам и прочим монахам, чтоб они не учили воинства не покоряться царю Димитрию». Сапега с Лисовским писали и к воеводам троицким, и ко всем ратным людям, убеждая к сдаче обещаниями богатых наград; в противном случае грозили злою смертию. Убеждения и угрозы остались тщетными: монахи и ратные люди видели пред стенами своими не того, кто называл себя сыном царя Ивана Васильевича; они видели пред стенами обители св. Сергия толпы иноверцев, поляков и литву, пришедших поругать и расхитить церковь и сокровища священные. Здесь дело шло не о том, передаться ли царю тушинскому от царя московского, но о том, предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам православной веры; троицкие сидельцы защищали не престол Шуйского только, но гроб св. Сергия, и потому здесь измена не могла пересилить верности. Характер одушевления осажденных видим в ответе их на грамоты Сапеги. «Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света и преложить ложь на истину: как же нам оставить вечную святую истинную свою православную христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Или какое приобретение оставить нам своего православного государя царя и покориться ложному врагу, и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам, или быть еще хуже их?»
При господстве религиозного одушевления измена не могла пересилить верности в Троицком монастыре, хотя измена вкралась и сюда. Если в стане осаждающих нашлись козаки, которые, мучась совестию за то, что подняли руки на обитель св. Сергия, перебегали к осажденным и сообщали им о замыслах неприятеля, зато нашлись перебежчики и между монастырскими слугами, даже между детьми боярскими, которые не стерпели сидеть в осаде, ставшей очень трудною в зимнее время. Осенью, когда было еще тепло, толпы народа могли жить на открытом воздухе, но когда начались морозы, то все столпились в кельях; отсюда страшная теснота и ее следствие – повальная болезнь, к которой присоединился еще недостаток топлива. Среди этих физических бедствий открылось и зло нравственное – вражда между монахами, несогласие между воеводами, послышались обвинения в измене. 29 марта 1609 года дочь Бориса Годунова Ксения, или Ольга, писала из Троицкого монастыря, где находилась во время осады, к одной своей тетке, что она «в своих бедах чуть жива, совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, с часу на час ожидают смерти, потому что у них в осаде шатость и измена великая». Стрельцы и монастырские служки жаловались на архимандрита и братию, что плохо их кормят; архимандрит писал царю в оправдание: «Как сели в осаде, все люди едят троицкий хлеб, а своего у них было мало запасено, и деньги, что кому пригоже, даем. А как в казне денег не стало, то мы собирали с братии по рублю с человека, а с иных по полтине: другим, кому надобно, занимаем да даем. Мы говорили ратным людям: ешьте в трапезе, что братия едят, возьми мое архимандричье себе, а свое передо мной поставь; но они братские кушанья просят по кельям, потому что в трапезе ставят перед четверыми столько же, сколько по кельям пойдет одному: в кельях-то у них жены да дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже не знаем как? Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота и нужда великая: по дрова не выпустят, от келий кровли, задние сени и чуланы уже пошли на дрова, теперь жжем житницы».
Но не одни ратные люди писали жалобы на архимандрита и соборных старцев: нашлись жалобщики и между братиею, в которой произошло разделение по случаю доноса на казначея монастырского Иосифа Девочкина. Палицын пишет, что дьякон и левого клироса головщик Гурий Шишкин выведал у Девочкина измену и донес главному воеводе. Долгорукий тотчас схватил казначея и велел пытать. Такой поступок воеводы с одним из главных лиц в монастыре возбудил негодование архимандрита и соборных старцев, вооружив их и против доносчика Шишкина с товарищами (если только были они у Шишкина), которые в грамоте своей к царю от 3 июля 1609 года жалуются, что на них за донос на Девочкина «архимандрит и соборные старцы положили ненависть и морят их всякими нуждами, голодом и жаждой, а сами соборные старцы едят с своими заговорщиками и пьют по кельям по-старому, по вся дни. А ратных людей, дворян и детей боярских и слуг монастырских соборные старцы очень оскорбили». Долгорукий писал в Москву к Палицыну: «В старцах, знаю в каких, большая ссора: после Осифова дела всякую смуту начали и мир возмутили». Но большая ссора была и между двумя воеводами; Долгорукий пишет Авраамию: «За четыре дня до приступа пришел ко мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на воров, а Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину: поди к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам от князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и нам над князем Григорием надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые отнять. И я, князь Григорий, услыша такое слово, начал говорить дворянам, головам, сотникам, детям боярским и всяким ратным людям: мы готовимся на врагов, а только Алексей такое слово говорил, то у нас в святом месте будет дурно. Услыхав это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами заперся, что такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне сказать: виноват я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если бог даст благополучное время, то и ни в чем перед государем не запрусь; и в другой раз присылал он ко мне с тем же словом. А прежде, как я схватил вора Иосифа Девочкина, то Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их к себе в седьмом часу ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А как я пошел пытать казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я послал проведать слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь полна мужиков с оружием из съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошел пытать казначея; но Алексей у пытки ни за какое дело не принялся, и то его нераденье видели многие дворяне и дети боярские и всякие ратные люди и мне о том после говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?» То же самое доносили и старцы в упомянутой выше грамоте.