История России в гендерном измерении. Современная зарубежная историография

Большакова О.

Русская традиционная модель маскулинности также основывалась на двух китах христианства и патриархальности. Как пишет Н. Коллманн, идеалом мужественности представлялся святой аскет-отшельник, презирающий плотские удовольствия, и от земных мужчин ожидались соответствующие качества: скромность, смирение, любовь к ближнему, набожность, благонравие и трезвость. Целью жизни настоящего мужчины являлось спасение души. Черты, которые сегодня считаются типично мужскими (напористость, самоуверенность, отвага, физическая удаль, успешность), не только не ассоциировались в Московии с мужчинами, но и не пользовались, судя по религиозным источникам (и «Домострою»), особым уважением. Однако в рамках этой христианской парадигмы смирения и самоотречения сосуществовали не одна, а несколько «маскулинностей», в зависимости от социального и семейного статуса индивида. Существовал идеал милостивого, но строгого патриарха, отца семейства, гостеприимного и щедрого хозяина.

В то же время от мужчин, занимавших зависимое положение в силу возраста или социального статуса, требовались уважение и покорность, прилежное выполнение своих обязанностей. Правители и члены политической элиты должны были обладать еще и всеми качествами воина (89, с. 16–17).

С середины XVII в., когда государственная служба становится важным источником самоопределения индивида, намечаются и определенные изменения в модели маскулинности. От мужчин начинают ожидать грамотности и образованности, цивилизованности, вовлеченности в общественную жизнь. Менее очевидными, но не менее далеко идущими были изменения в сферах любви и брака (89, с. 17).

Н. Коллманн не отрицает того факта, что в Московии существовала страстная любовь, однако страсть резко противоречила официальным нормам христианской морали, которая подчиняла эмоциональные и сексуальные радости более прагматическим целям брака, ассоциировавшегося с продолжением рода и социальным контролем. С этой функциональной точки зрения любовь и сексуальность угрожали социальной стабильности. Первые браки устраивались родителями и носили характер экономического или политического союза.

Учение православной церкви рассматривало сексуальность как стихийную силу, которую следует держать в узде. В отличие от средневековой Европы, где рыцарский роман утверждал любовь и эротику (в пределах христианской морали), в Московии не было не только подобных жанров и литературных произведений, сопоставимых с «Тристаном и Изольдой», но и соответствующего набора идей. Даже в браке предпочтение отдавалось идеалу воздержания и непорочности, шла борьба с противоречием между аскетическим идеалом и признанием необходимости продолжения рода, так же как и признанием неизбежности сексуального желания. В то время как на Западе клирики разработали понятие «супружеского долга», от исполнения которого ни одна из сторон не должна была уклоняться, на Руси церковь предписывала супругам вступать в сексуальный контакт только для зачатия и не подвергать друг друга «дьявольским искушениям» половых отношений. «Домострой» также превозносил воздержание, и супружеская любовь подавалась в нем как взаимоуважение, а не страсть или глубокое чувство. Из известных источников ближе всего к признанию чувства любви подходит «Повесть о Петре и Февронии», но в ней подчеркивается в первую очередь благочестие двух любящих бездетных супругов, которые в конце жизни приняли монашеский обет и умерли в один день (89, с. 18–19).

Эмоциональное или эротическое удовлетворение в браке стало в Европе нормой только после сложных трансформаций эпохи раннего Нового времени, пишет Н. Коллманн. Протестантская реформация выдвинула понятие брака, основанного на товариществе и общей вере (companionate marriage), а в эпоху Просвещения и затем романтизма происходит кодификация идеи брака как эмоционального партнерства. В России же долгое время сохранялась вполне библейская модель. Первые признаки изменений в модели брака и в гендерных отношениях возникают в ходе экономических, социальных и особенно культурных трансформаций при жизни поколения, предшествовавшего воцарению Петра Великого, который радикально ускорил эти процессы (89, с. 20–21).

Петровская революция и «длинный» XVIII век

По сравнению с историей пореформенной России век XVIII был изучен в западной русистике достаточно фрагментарно 17 , однако в последние десять лет в этом направлении сделаны большие успехи. Характерно, что немалое место в историографии, посвященной периоду 1700–1825 гг., занимают социальная история женщин и гендерные исследования. Оба эти направления развиваются во взаимном притяжении, обогащаясь методологическими подходами и фактологическими находками. Так, социальная история женщин сегодня интересуется не столько проблемами угнетения и сопротивления, сколько изменением социального статуса женщин, повседневностью и трансформацией идеалов фемининности. Гендерные исследования, по-прежнему адресуясь в первую очередь к изучению предписанных норм и моделей, обогащаются присущим социальной истории интересом к «живому опыту».

17

Многое в этом направлении делает британская Группа по изучению XVIII в. – Режим доступа: http://www.sgecr.co.uk

Центральное место в гендерной историографии России XVIII в. занимает петровская революция, ее

значение и последствия. Как пишет Б. Энгель в своей обобщающей книге «Женщины в России», Петр ускорил процессы изменений, которые уже происходили в Московском царстве в последние десятилетия XVII в., и начал радикальную трансформацию российской политики, культуры и общества, преобразив их в соответствии с европейскими образцами. Для новых политических институтов и преобразованной армии требовались и новые люди – конечно, мужчины, которые вели бы себя, выглядели и даже думали иначе, чем их отцы и деды. Но для этих мужчин нужны были и новые женщины, одетые по европейской моде, умеющие себя вести в мужском обществе, которые воспитывали бы своих сыновей в современном духе. Они также должны были служить государству, но иным образом: их вклад реализовывался в семье, и понятие материнства начало обретать новую значимость (42, с. 11).

Метаморфозы, произошедшие в русском обществе в начале XVIII в., издавна привлекали внимание западных историков. В результате петровских преобразований сменился весь строй жизни, были затронуты самые глубинные пласты социальных отношений, в том числе гендерная идентичность. Для иллюстрации этого тезиса часто сравнивают «Домострой» с известным руководством для юношества «Юности честное зерцало» (1717). Причем если раньше при анализе этих текстов акцент делался на секуляризации и программе по формированию новых граждан, то с введением в научный оборот категории гендера произошло смещение акцентов. Так, Н. Коллманн пишет о том, что культурные трансформации эпохи Петра включали в себя и пересмотр идеалов маскулинности, а также отношения к любви. Мужчина должен был быть физически активным, умелым, смелым в бою, конечно же, религиозным, но не смиренным и покорным. Воинские доблести стали ассоциироваться с античными богами и героями, а не с защитой христианской веры. Кроме того, мужчина должен был быть образованным, усвоить европейский этикет и манеру одеваться, танцевать на ассамблеях с дамами, играть в карты, наконец, быть «кавалером» (89, с. 25).

Великий реформатор личным примером демонстрировал все атрибуты нового образца мужественности, включавшего в себя и эмоциональный компонент. Его любовь ко второй супруге, ставшей в итоге императрицей Екатериной, была публичной и открытой. Петр использовал свои прерогативы монарха, чтобы продемонстрировать новые жизненные цели человека – достижения на земле, а не спасение души, и широко популяризировал свой роман и женитьбу, распространяя многочисленные гравюры и картины, изображающие его счастливый брак (89, с. 27).

Однако в отношении нового идеала фемининности сопоставительный анализ «Домостроя» и последней трети книги «Юности честное зерцало», обращенной к девушкам (главы «Девической чести и добродетели венец», «Девическое целомудрие», «Девическое смирение»), дает совершенно иные результаты. Как пишет Л. Хьюз, выясняется, что в рамках «программы по созданию новых граждан», которую историки обычно приписывают Петру, идеал «новой женственности» оказывается на удивление близок к традиционному. Среди двадцати важнейших добродетелей «благородной дамы» почти половина относятся к религии и религиозности, что значительно корректирует наши представления о секулярном характере эпохи Петра I. Остальные включают в себя такие качества, как благочиние, целомудрие, стыдливость, молчаливость, и только, пожалуй, трудолюбие и бережливость перекликаются с петровскими ценностями «протестантской этики». А приведенный в книге образ «непорядочной» девицы, которая смеется, болтает с молодыми людьми, пьет вино и поет «грубые» песни, заставляет автора предположить, что в начале XVIII в. русские женщины оказались перед лицом противоречивых требований и были вынуждены, как, например, сестра императора Наталья Алексеевна, вырабатывать «двойную идентичность». «Два лица» демонстрировали и жены русских вельмож: за границей они вели себя как светские дамы, а дома, особенно в Москве, выглядели «благочестивыми монахинями» и избегали контактов с иностранцами (70, с. 43).

Постепенность изменений, введенных, как считалось, фактически одномоментно петровской «революцией сверху», подчеркивают многие авторы. Первоначально они затронули лишь столичную верхушку, и это понятно. Даже требование научиться одеваться и вести себя по-европейски не могло реализоваться в одночасье, учитывая к тому же сопротивление женщин, не желавших отказываться от привычной скромной одежды и старого образа жизни. Должно было вырасти новое поколение, усвоившее европейские нормы поведения с детства. Историки отмечают не слишком «революционный» характер преобразований Петра, касающихся положения женщин. Так, не были реализованы предложения о введении женского образования, а законы о браке, принятые в первой четверти XVIII в., сводились главным образом к усилению добровольного начала при заключении супружеского союза, формализации процедуры развода и побуждению женщин выполнять свою репродуктивную функцию. В частности, Духовный регламент 1721 г. запретил пострижение в монахини до 50 лет (42, с. 12–13).