История розги
Шрифт:
— А!.. И вы после того вскоре вернулись опять в свою постель?
— Конечно, по ее уверению. Но это все ее выдумки, — я не помню, чтобы у меня были колики, и во всяком случае, я отлично знаю, что не ласкал своей жены.
— Ну, а вам не кажется странным этот рассказ жены? Вам не приходила на ум мысль, что кто-нибудь другой мог вас заместить…
Понсо быстро встал и, смотря на меня выпученными глазами, сказал:
— Черт возьми! Вы, может быть, правы, нужно это расследовать хорошенько!
— Поговорите об этом спокойно с вашей женой, возможно, она припомнит что-нибудь еще, что даст вам возможность напасть на след.
Филипп Понсо последовал совету доктора и вскоре раскрыл тайну и подал жалобу в суд.
Хотя его жена ничего не могла припомнить другого, кроме того, что она рассказала, но она заподозрила тотчас же некоего Малети, итальянского подданного, их соседа, который держал себя в отношении нее довольно странно и мог, по ее мнению, быть причастным к этой истории.
Полицейский комиссар, производивший
Допрошенный комиссаром, молодой итальянец смутился и в конце концов сознался. Зная, что муж возвращается только в пять часов утра, он вошел в квартиру супругов Понсо около четырех часов, быстро приласкал его жену, а когда та спросила его, куда он опять уходит, он ответил тихонько, сквозь зубы: «Колики»! Затем он запер дверь и положил ключ на свое место, где его муж и нашел через несколько минут.
Но дело становится еще более курьезным: когда супруги Понсо узнали о признании Малети, то ворвались в его квартиру, привязали его на кровати и жестоко выпороли веревочной плетью, так что он две недели пролежал в больнице.
Дело Малети окончилось осуждением его к шестимесячному тюремному заключению за изнасилование госпожи Понсо. Сравнительную мягкость наказания суд объясняет тем, что Малети подвергся насилию со стороны супругов Понсо.
На суде председатель спросил госпожу Понсо, правда ли, как уверяет ее супруг, что с открытия ее беременности он ее чуть не ежедневно сек? Она ответила, что правда, хотя не ежедневно, но очень часто. На вопрос же председателя, чем именно он ее наказывал, — она не захотела ответить, заявив, что это касается только ее одной.
Один мой коллега прислал мне перевод из одного русского исторического журнала воспоминаний двух лиц о времени, проведенном одним в гимназии, а другим в духовном училище. Из них читатели увидят, что телесные наказания в школе процветали в России в очень недавнее время.
«Директором гимназии в то время был Круглов, — пишет в своих воспоминаниях о Саратовской гимназии в 1850 году Ив. Воронов (Русская Старина, 1909 г., №9), — а инспектором Левандовский, поляк; первый вскоре умер, а второй пробыл около двух лет, т. е. до 1852 года. О Левандовском сохранилась в моей памяти лишь страсть его к ежедневным поркам учеников за пустячные провинности и грубость его обращения, доходившая до мордобития, за что и сам он подвергся тому же, получив сдачи от одного из гимназистов 7-го класса, вынужденного на такой поступок ругательством и дракою инспектора. Результатом такого печального инцидента была ссылка гимназиста рядовым на Кавказ и устранение Левандовского от должности с увольнением на покой.
Новый инспектор Ангерман был лютеранин; язвительная злость его характера превосходила многих известных тиранов-иезуитов, так как он не гнушался кровавыми порками больших и малых учеников и со злобной улыбкою на устах, с мефистофельским выражением физиономии всегда на них присутствовал лично и нередко собственноручно ублаготворял розгами обнаженные педагогические части учеников. Тиранство это доходило до такой жестокости, что наказанным нередко приходилось пользоваться услугами весьма незатейливого и скудного гимназического лазарета, где можно было найти горчишники, хинин в порошках, березовую примочку, тинктуру арника и т. п. препараты; что же касается до услуг доктора или фельдшера, то за ними надо было посылать, так как они являлись в гимназию ежедневно около полудня (на всякий случай) и через каких-нибудь полчаса исчезали.
Вообще личность Ангермана была психически феноменальна, как и все его поступки; свободный в праздники, он обязательно бывал в кирхе, где усердно читал молитвенник, внимательно выслушивал проповедь пастора и в то же время следил за присутствующими в кирхе гимназистами, и если кто-либо из них возбуждал недовольство богомольного инспектора (не по форме одет, с расстегнутым сюртуком, выпущенным из-за галстука белым воротничком рубахи и т. п.), то он по окончании службы старался виновного разыскать и сделать ему внушение, а на следующий день подвергал его наказанию. Ангерман был тираном и в своей семье, потому что маловозрастные дети — его сыновья — нередко им наказывались, что знали все гимназисты, так как квартира инспектора была при гимназии. В конце концов, ненормальность Ангермана подтвердилась прискорбным для него фактом. Будучи переведен из Саратова директором гимназии в Самару после какой-то учиненной им порки, ввиду грозившего ему давления свыше из округа, он сошел с ума.
Русский язык, т. е. грамматика и история литературы, преподавались: первая в трех классах, а вторая — в старших, начиная с четвертого. В то время, когда мне пришлось проходить младшие классы, было два преподавателя: Дмитрий Андреевич Андреев, а после его смерти — Сперанский.
После первой половины класса русского языка, так сказать повествовательной,
Другой учитель русского языка, Сперанский, бывший студент какого-то университета, но не окончивший курса, был из семинаристов. Он старался казаться джентльменом, но с оттенком, свойственным природе его звания, проявлял замашки людей, склоняющихся и заискивающих перед начальствовавшими, чтобы получить от них похвалу или повышение. Поэтому он, как младший учитель, получающий ограниченное жалованье, происками и лестью приобрел доверие директора Мейера, по ходатайству и хлопотам которого пристроился учителем русского языка в Саратовском институте благородных девиц и в римско-католической семинарии, что дало ему средства обветшалую свою экипировку сделать франтовскою и сделаться любителем быть всегда навеселе, в каковом виде он являлся нередко и в классы с растрепанными чувствами. Не придерживаясь курса Востокова, Сперанский излагал преподаваемый им предмет словесно, давая свои краткие письменные заметки; заставлял заучивать наизусть басни, стихотворения, занимал учеников грамматическим разбором, но почти не практиковал их диктовками, чтобы приучить к правильному письменному изложению мыслей. А как лектор был всегда в возбужденном настроении, то проявлял несдержанность, соединенную с грубостью и ругательством, по отношению к ученикам, к которым относился с презрением и надменностью; все это отзывалось нелюбовью к нему учеников, которая увеличивалась еще и тем, что Сперанский часто жаловался на учеников зверю-инспектору, что сопровождалось обыкновенно немедленным телесным наказанием. А так как крики наказуемых доходили до слуха учеников, то Сперанский с ядовитою улыбкою поучал их так: русский язык систематический, стройный и строгий по своим правилам и благозвучию, доказательством чего и служит-де тот вопль, который издает теперь подвергнутый сечению. Сперанского мне пришлось перетерпеть в бытность мою в третьем классе, когда он скончался от излишней дозы принятого какого-то возбудительного средства».
М. Гурьев, в своих воспоминаниях о духовном училище, в котором он обучался с 1852 по 1862 год (Русская Старина, 1909 г., N 9) рассказывает следующее: «По приходе всех учеников в класс, пред началом первого урока была общая молитва в особом зале; такая же молитва была там же и вечером, после четвертого урока, в 6 часов. На них утром и вечером пелись разные молитвы и церковные песнопения; продолжались они не менее четверти часа и были памятны нам по тем экзекуциям, какие в этом зале совершались. Жизнь учеников в этом училище проходила так тяжело, особенно в первые годы, что теперь становится непонятным — как мы могли переносить эту жизнь: да мы ли это были? Наше ли тело испытывало те истязания, порки и побои, каким ежедневно подвергали нас начальство и учителя за малейшие проступки, а иногда и без всякой вины. Начнем нашу речь с начальства и учителей училища. Смотрителей во время нашего пребывания в бурсе сменилось три: первый, при котором мы поступали в училище, был светский человек, страдал чахоткой и умер через год; второй — протоиерей, прослуживший 5 лет, и третий иеромонах С., оставшийся еще смотрителем после нашего перехода в семинарии. Все они были очень строгие, но особенно последний. Не лучше их были и два инспектора: один священник, учивший еще наших отцов и в их время запоровший до смерти одного из учеников. Дело это, по словам отцов, так в Лету и кануло; очевидно, местное начальство, боясь огласки и скандала, скрыло этот вопиющий и возмутительный случай. Другой инспектор был светский, маленький, худенький, но очень зоркий; меньше ста лоз не давал ученику, на которого он никогда не смотрел, а потому думал, что секут мимо, вследствие чего с первого года и определили такую порцию лоз.