История розги

Бертрам Джеймс Глас

В сельских школах вместо ремней и розог учеников наказывали в прежнее время кожей угря. В расположенных вокруг Эдинбурга деревнях такие инструменты были в употреблении еще лет сорок тому назад; при этом, рассказывают, что крестьянки одного села самым жестоким образом выпороли кожей угря некоего горожанина, осмелившегося явиться к ним в деревню с целью жениться. Такое наказание было вызвано древним обычаем, в силу которого на дочках рыбаков могут жениться исключительно рыбаки.

Еще очень недавно законодательная палата была занята пересмотром законоположения о домашних и школьных телесных наказаниях. Маркиз Тунзенд внес в палату лордов билль, относящийся к проявлению больших забот о детях, прислуге и учениках. Благодаря его предложению, был обнародован указ, в силу которого каждый учитель или воспитатель, имеющий дело с учениками ниже шестнадцатилетнего возраста, пользовался при телесном наказании исключительно березовой розгой, причем сами телесные наказания не должны назначаться за проступки, относящиеся к невнимательности или отсутствию прилежания за работой. Всем хозяевам, содержащим прислугу, запрещается бить последнюю; то же самое относится и к ремесленникам, обучающим детей тому или иному мастерству. Последнее предложение маркиза нужно считать совершенно излишним, так как обстоятельство это и без того было предусмотрено законом. Билль породил массу оживленных прений, и в конце концов проект маркиза был отвергнут подавляющим большинством голосов. При этом палата лордов установила, что самый надежный инструмент, применяющийся шотландской школьной дисциплиной, именно «ремень», в случае принятия предложения маркиза Тузендского оказался бы на положении беззаконного, а так как шотландские мальчики розог никогда не получают, то для них не было бы никаких телесных наказаний, и учитель, и дядя, и тетка лишены были бы возможности наказать упрямого и избалованного мальчишку…

ГЛАВА XLIII

О телесных наказаниях молодых девушек

В различных местах настоящего сочинения читатель имел уже случай узнать, что прекрасная половина человеческого рода, при этом представительницы решительно всех возрастов, вынуждены были смиренно подставлять спину под розги.

В прошлом столетии в так называемых пансионах для молодых девиц употребление розги было введено буквально в повседневный обиход,

и еще в 1830 году барышни в полном смысле слова зачастую приговаривались своим учебным начальством к довольно солидным экзекуциям. Чтобы быть последовательными и возможно точными, в смысле хронологическом, помещаем ниже «отчет», касающийся воспитания в пансионатах и относящийся к концу прошлого столетия. Отчет этот заимствован нами из одного письма, написанного двенадцать лет тому назад. О красноречивости и доказательности его пусть судит сам читатель.

«Моя милая маленькая внучка! Собственно говоря, я не должна была бы называть тебя больше «маленькой», ибо, как мне кажется, в настоящее время двенадцатилетние девочки и те держатся вполне взрослыми дамами. Вслед за сим письмом ты получишь от меня все те прекрасные вещицы, которые я тебе обещала прислать тогда, когда ты поступишь и переедешь в пансион, моя душечка, в мое время пансионы были вовсе не то, что теперь.

Теперь я хочу написать тебе все то, что ты и твои сестры так хотели услышать от меня. Я хочу именно нарисовать тебе картину состояния пансионов или воспитательных домов в дни моей юности. Письмо это, знай, написано не мною лично. Нет, нет, нет я уже не в состоянии. Его написала по моей просьбе Mapта, моя прислуга. И хотя мне уже за восемьдесят лет, тем не менее, благодаря Богу, память нисколько мне не изменила, я помню все чрезвычайно отчетливо. В моем распоряжении, кроме того, имеется масса писем, относящихся к пережитым мною временам, и эти письма многое, многое напоминают мне…

Да, душечка, с тех пор, как я явилась в пансион, прошло уже не более не менее, как семьдесят два года. Запомни, милая, семьдесят два года. В ту пору мне было ровно двенадцать лет. Мы, знали тогда только одну школу, которая помещалась в доме регента в Бате; таким образом, чтобы попасть в этот город, нам понадобилась целая неделя (мы задержались несколько в Лондоне). По настоящим временам экипировать отправляющуюся в учебное заведение девушку решительно ничего не составляет, но тогда дело обстояло совершенно иначе. Моя матушка вытащила из-под спуда все, что было в доме, и с усердием, достойным лучшей участи, выискивала из старого хлама все, что так или иначе могло быть пущено в дело. У матери моей был такой гардероб, что вся округа не могла без зависти говорить о нем, и благодаря этому приданое мое вышло на славу: ведь я считалась благородной девочкой! Всего мне было дано шесть платьев, пожалуй, современные девицы найдут такое количество ничтожным, но тогда — о, тогда оно казалось громадным Дали мне и белое ситцевое платье с красными крапинками, сшитое по самой последней моде с короткой талией, которая должна была не доходить до плеч только на два дюйма (более длинных носить тогда не полагалось) Юбки все были довольно тесны и с одной стороны несколько подобраны.

Само собой разумеется, что я получила и много нижних юбок, отделанных чрезвычайно красиво и почти похожих на те, которые ты взяла теперь с собой в школу. При выходе на улицу в то время одевали длинный широкий шарф и перчатки, при чем последние были настолько длинны, что закрывали всю руку. В то время женщины особенно изощряли свой вкус на перчатки. У меня было их по несколько пар, были белые, были и цветные, все были вышиты и украшены накладными узорами из дорогих и красивых кружев. Такие перчатки стоили обыкновенно довольно дорого. Волосы имели тогда обыкновение завивать горячими щипцами в локоны, шляпы носили маленькие и одевали их на макушку головы, украшений на них было бесконечное количество. Я уверена, что теперешние барышни нашли бы их чрезвычайно некрасивыми, но, по моему здравому рассуждению, наши шляпки вовсе не были так безобразны или неудобны, не более, во всяком случае, нежели те вещи, которые под именем шляп носятся на голов в настоящее время.

Впрочем, родная, мода капризна, как ты, вероятно, знаешь, мода всегда была тиранкой и всегда таковой, я убеждена, останется. Ведь, не много вовсе времени прошло с тех пор, когда дамы заставляли устраивать себе из волос двухфутовые прически, надевая вдобавок сверху целые кареты, пароходы и зверей в виде, украшений. У моей матери, например, была шляпа в виде четырехместной кареты, сделанная из дутого стекла, и эту шляпу она одевала только в случаях исключительной важности. И, представь себе, милая моя, она говаривала, бывалo, что, к сожалению, моды в наше время стали удивительно, как просты. Моя лучшая шляпа выглядит не наряднее, чем поставленное кверху дном ведро для углей. Она была украшена тремя розового цвета бантами и маленькими розетками на верхушке. В мое время в моде были еще фижмы, и меня снабдили одним таким парадным платьем и, ибо, говорили, что школа, куда я еду, считается весьма элегантной. Парадное платье это было сшито из белой парчи, сплошь усеянное накладными бутонами роз и украшенное оборками из красных и зеленых лент. Талия была вырезана очень глубоко, короткие рукава были обложены широкими кружевами, и «фижмы» были тогда ни на йоту не хуже этих ужасных кринолинов, которые носятся и до сих пор, несмотря на то, что король Георг IV особым декретом приказал изъять их из употребления. Получила я еще в приданое чулки различных цветов и несколько пар сапог, каждая из которых, по своему цвету, соответствовала цвету платья. Моя бедная матушка чувствовала себя положительно несчастной вследствие того, что мода на ботинки с высокими каблуками более не существовала, она лично носила их до самой смерти и говаривала, что ничего более удобного и целесообразного быть не может. Но каблуки эти были тогда не в моде, и я носила только низкие, как теперь на бальных туфельках.

Да, получила я еще и веера. Да, веера. Теперь молоденькой девушке достаточно иметь один веер, мы же постоянно ходили с веерами, словно японки, и мне дали один для улицы, один для употребления по утрам, один для вечера и один для экстраординарных случаев. Снабдили меня еще и целой массой безделушек ювелирного искусства, но все они выглядели точно так же, как и теперь на выставках в магазинах: ведь мода на большие серьги и кричащие украшения вообще возвратилась снова. Кроме того, я должна была взять с собой множество полотенец и простынь, ножик, вилку, ложку и, наконец, кольцо для салфетки с моим именем.

Для нашего путешествия из Гресхамбюрея в Лондон — всего двадцать четыре мили, как тебе известно, — нам понадобилось в курьерской карете мистера Бурнетса целый день. Дело в том, что мы должны были сделать крюк из-за скверной дороги. Лишь на следующий день мы прибыли в Лондон и вечером отправились в театр Друри Лейн. Ставили две пьесы «Тайный брак» и «Разоблаченная дева». Обе эти пьесы были тогда в большой моде.

Из Лондона мы отправились дальше в карете моего дяди прямо в Бат; для этого мы употребили только два дня, что по тогдашним временам считалось очень быстрым переездом. На второй день вечером мы остановились у дома регента. Обе мисс Померей, которым принадлежал пансионат, представляли собою двух шикарных дам; они пользовались прекрасной репутацией, ибо научали своих учениц прекрасным манерам, уменью жить и держаться в обществе. Немедленно же был осмотрен весь привезенный мною гардероб, при чем все было одобрено, забраковали только корсет, который оказался настолько свободным, что его перешнуровали, и в конце концов я еле-еле могла дышать в нем; но мисс Померей, видя мои страдания, заметила, что девицы не должны распускать свою грудь так, как молочницы. Она никогда так не поступала, и мы, ее ученицы, должны держаться так же стройно и прямо, как она. Каждое утро при входе в классную комнату мы должны были делать нашим учительницам новомодные реверансы, которым мы научались от нашего танцмейстера. Затем наши ноги устанавливались на полку, выпрямитель привязывался к плечам и в талию втыкалась большая штопальная игла острием кверху; рассчитано было так, что мы неминуемо укололись, если бы осмелились хотя слегка опустить голову. А кто укалывался, той грозило наказание, и — ах! — много розог досталось мне и за это и за другие подобного же характера «преступления!». В то время частые и обильные порки в школах уже прекращались, но лично мисс Померей преклонялись перед влиянием розог и раздавали их направо и налево довольно щедрой рукою. Если кто-либо из нас провинилась в чем-нибудь (а ты, дорогая, изумилась бы, если бы узнала, что в те годы называлось преступлением!) и была приговорена к телесному наказанию, то она должна была подойти к кафедре учительницы и после глубокого поклона просить разрешения отправиться за розгой. Разрешение давалось, и проштрафившаяся удалялась и сейчас же возвращалась в класс, но уже без перчаток; в руках ее была подушка, на которой лежала розга. Затем она становилась пред учительницей на колени и преподносила ей розгу, которая тут же несколько раз прогуливалась по обнаженным плечам и шее преступницы. У нас было два сорта розог: один из березовых прутьев и другой из китового уса, обернутого в изрядной толщины бечевку. Обе наносили очень чувствительные удары, но особенно трепетали мы перед розгой второго сорта, которая звалась «зверем». Концы ее напоминали собою полоски девятихвостой «кошки» и глубоко врезывались в наше тело. «Зверь» предназначался за самые серьезные преступления, именно за отсутствие почтительности по отношению к обеим начальницам. Их учебное заведение было на особенно хорошем счету; нормой учащихся было тридцать человек, и все мы, девочки, были из лучших английских семей. В те времена, о которых я говорю, никто не удивлялся, если девицы оставались в школе до восемнадцати — девятнадцатилетнего возраста, вплоть до тех пор, одним словом, когда для них родителями подыскивалась подходящая «партия», либо замужество старшей сестры освобождало ей место в семье и возможность выездов в свет. Но возраст наш был не при чем: ни одна из учениц мисс Померей не могла избежать наказания розгами, если оно было ей назначено одной из госпож наших учительниц. Короче, в доме регента розга не бездействовала ни одного дня, и самые ярые поклонники ее не могли быть недовольны господствовавшей в нашем пансионе системой воспитания и «воздействия».

У нас были две или три степени серьезных наказаний. Первая степень приводилась в исполнение в комнате мисс Померей только в ее личном и ее горничной присутствии. Вторая степень состояла в публичных приготовлениях к наказанию в присутствии всей школы, заканчивавшихся почти всегда прощением провинившейся; третья степень это — приведение наказания в исполнение «публичным порядком». По первому разу, когда мне пришлось выдержать порку в комнате мисс Померей, я припоминаю всю картину экзекуции, словно последняя совершилась вчера… Подумай, внучка, такая старуха, как я теперь, и такое сильное впечатление, не стушевывающееся через несколько десятков лет! Я получила торжественное приказание принести розгу в комнату госпожи нашей начальницы, известную под именем «кабинета заведующей». Когда я явилась сюда с «инструментом» в руках, здесь были обе мисс Померей. Я стала на колени, старшая из мисс взяла из моих рук розгу и — как мне показалось — довольно нежно, с любовью, если можно так выразиться, провела ею между своих пальцев, как бы погладила ее. Затем она позвонила и приказала вошедшей горничной приготовить меня. Горничная повиновалась и привычным движением через голову сняла с меня платье и захватила мои слабые руки в свои грубые и сильные лапы.

Я страшно испугалась: ведь никогда до сих пор в жизни меня никто не бил! И эти приготовления, и сама экзекуция так сильно подействовали на меня, что со мной сделался сильнейший истерический припадок. Ах, впоследствии я ко всему прекрасно привыкла! Мне не составляло ничего особенного ни видеть розгу в употреблении на других, ни самой находиться под ее «ласками». Видела я неоднократно, как в присутствии всей школы секли наполовину обнаженных взрослых девиц, как говорят, невест, и секли за что? За малейшее невольное уклонение от параграфов установленного в нашей школе режима. При всех публичных экзекуциях полагалось надевать на наказуемую особое платье, похожее несколько на ночной капот, и вот в этом именно наряде виновную перед поркой водили перед рядами выстроившихся для присутствия при наказании товарок. Затем ее заставляли лечь на скамью, руки придерживались, а ноги вставлялись в особое приспособление, плотно обхватывавшее их. Помню, как таким именно образом наказали одну девицу, которая назавтра покидала нашу школу для того, чтобы сейчас же выйти замуж. Назовем ее, допустим, мисс Дарвин. У нее была масса врожденных недостатков, и, представь себе, она даже воровала. Она была одержима тем, что теперь подводится под понятие о клептомании, но у нас никаких имен для проступков не существовало: украла, значило в мое время — только украла, и делу конец! Как, почему, зачем — такие вопросы в дни моей молодости не существовали, они никому на ум не приходили.

Как-то раз после обеда мисс Померей сказала: «Сударыни, сегодня я попрошу вас быть готовыми на полчаса раньше; поторопитесь одеться и будьте в классе не в пять, как всегда, а в половине пятого.

Мы с недоумением смотрели друг на друга, а мисс Дарвин покраснела, но ничего не сказала. Мы разошлись по своим комнатам Скоро мы узнали, в чем дело, ибо девушка, причесывавшая меня, исполняла также обязанности поставщицы розог и в этот именно день связала несколько пучков на новый образец, специально для сегодняшнего торжественного случая. В назначенное время мы собрались в класс, и мисс Померей заняла обычное свое место. Мисс Дарвин приказано было стать посредине комнаты, после чего госпожа наша начальница посвятила нас в совершенное девицей преступление, равно как и сообщила о назначенном ей наказании. Мисс Дарвин слыла положительно красавицей, и рост, и фигура ее говорили о вполне развившейся девушке, и эта барышня все время стояла перед нами так спокойно, словно наказание розгами было чем-то самим собой разумеющимся. Она была очень нарядно одета, в зеленом парчовом платье, в белой шелковой нижней юбке; масса драгоценных безделушек украшали ее лиф. Мисс Померей позвонила и приказала явившейся горничной: «Приготовь ее!». Прислуга сделала реверанс и приступила к разоблачению нашей подруги. Когда все было готово, на нее надели специальное «штрафное» платье, о котором я упоминала выше; затем мисс Дарвин, стоя на коленях, передала госпоже нашей начальнице розгу. После этого две учительницы подвели ее к кафедре, к которой и привязали за руки и за ноги.

Розга в руке мисс Померей взвилась и с таким ожесточением опустилась на нежное тело молодой девушки, что сейчас же на молочно-белом фоне образовались красные полоски. Под конец наказания у несчастной мисс Дарвин дрожали все суставы, лицо ее пылало и глаза метали искры. Став снова на колени, она приняла из рук мисс Померей розги и передала ее учительницам. Только после этой церемонии ей позволили удалиться в свою комнату, чтобы там переодеться. Прислуга несла за ней корзину с ее платьем.

К удивительному наказанию прибегали у нас в пансионе для того, чтобы смирить непокорных воспитанниц, «сбить с них гордость», как говорили наши педагоги. Каждая ученица, замеченная в несоблюдении одного из правил, относившихся к чистоте и опрятности — а правил этих была такая масса, что не мудрено было переступить одно из них! — должна была снять свое платье и одеться в платье какой-нибудь воспитанницы сиротского дома. Это был наряд так называемых «красных девиц»; он состоял из огненно-красного шерстяного платья и белого передника. В общем, это было форменное безобразие, да и удобством этот костюм похвастать не мог. В таком виде нужно было брать урок танцев и гимнастики у мужчин-учителей; помимо этого, во время уроков «красная девица» должна была стоять в класс на высоком стуле, чтобы все могли ясно видеть ее во весь рост. Мне кажется, что подобные наказания теперь больше не практикуются, дорогая Катенька, и с тобой отнюдь не будут обходиться с такой строгостью там, куда ты теперь отправляешься. Что бы ты сказала, например, если твой красивый, маленький ротик заклеивали бы пластырем за то, что ты сказала несколько лишних слов? Такому наказанию подвергали мисс Померей тех воспитанниц, которые говорили в недозволенное время. Да, детка, вырезали две широкие полоски липкого пластыря и накрест прикрепляли его через губы; в таком положении нас заставляли оставаться несколько часов кряду. Пластырь брался такой солидной ширины, что однажды чуть не задохнулась одна из наказанных таким способом учениц; с тех пор… ты думаешь, родная, прекратили такое варварское наказание? — нет, но брали менее солидные полоски пластыря. Если кто-либо из нас пачкал свою книгу, то виновной привязывали руки на спину! Да, жизнь наша была тяжела, но, ведь, мы несли свой крест для того, чтобы из нас могли выйти в полном смысле слова молодые приличные барышни! И если твои учительницы покажутся тебе строгими, вспомни, детка, о том, что я написала тебе, и благодари Бога за все! Учиться тебе придется, вероятно, много: наше воспитание было очень ограничено, с нынешними требованиями его и сравнить нельзя. Если мы хорошо танцевали, бегло говорили по-французски, и правильно читали и писали, то наше образование считалось законченным. Вот я, например, с таким запасом знаний прожила всю свою жизнь, а ведь меня нельзя назвать скверной женой или матерью только потому, что я не знала полдюжины языков и не могла поддерживать серьезные разговоры с учеными людьми о высоких материях. Я написала тебе длинное письмо, моя маленькая Катенька; быть может, оно последнее, которое ты получаешь от своей бабушки: восемьдесят три года — не шутка, родная! Если мне не придется увидеть тебя на ближайшие каникулы, не забывай все-таки меня, вспоминай изредка о твоей горячо любившей тебя старой бабусе, которая иногда рассказывала тебе о своих школьных годах. Тебя бить не будут, моя милая, это уже не в моде. Марта ропщет: она говорит, что я заставила ее много писать! Приходится сказать «прощай»!

Прощай, моя дорогая!

Твоя любящая тебя бабушка.

Глава XLIV

Корреспонденции о наказании розгами в журнале «Family Herlad»

Как это можно было видеть из предшествовавших глав, розга играла с давних пор в домашнем быту довольно выдающуюся роль. Еще сто лет тому назад она была в полном ходу во всех слоях населения. Так, Гогг, творец Эттрики, повествует об одном шотландском лорде, который не только наказывал свою дочь телесно, но и выгнал ее из дому за то, что она влюбилась в портного. Несколько лет тому назад некий арендатор в Вильтсе приказал своей дочери раз и навсегда отказаться от планов совместной жизни со своим возлюбленным. Несмотря на такое приказание, ему удалось уличить свою дочь в неповиновении, и, не долго думая, он принялся колотить ее кнутом. Дело кончилось тем, что девушка вырвалась из рук рассвирепевшего отца, убежала в свою комнату и там лишила себя жизни.

При воспитании детей розга считалась у родителей неизбежным средством и не только по отношению к малышам и подросткам, но и в зрелые годы. Современные дети могут только вздохнуть с облегчением и называть себя в сравнении со своими предками счастливыми. Они не могут иметь достаточно ясного представления о тех временах, когда розга была в употреблении почти целый день. Факт остается фактом, и мы с точностью историков утверждаем, что еще шестьдесят лет тому назад, не говоря уже о прошлом веке, дети в возрасте от двух до семнадцати лет большую часть своего дня проводили в известной всем позе на коленях матери или гувернантки. «Кто избегает розги, тот портит ребенка» — гласила старая поговорка, и если бы под влиянием частых порок дети исправлялись, то мальчики и девочки прошлого столетия должны были бы быть сущими ангелами, и в чем, в чем, а уж в ударах и колотушках они недостатка не терпели. Выше мы уже говорили, что березовой кашей угощали не только малолетних, но и зрелых юношей и девиц, и во многих семьях матери не колебались потчевать розгой своих восемнадцати- и девятнадцатилетних дочерей, стоявших накануне замужества. Что скажут на это современные барышни?

Пример подобного домашнего воспитания можно видеть в опубликованных письмах Пастон, относящихся к середине пятнадцатого столетия. В этом письме некая дама советует своему двоюродному брату поскорее избрать для его дочери подходящего мужа, ибо девушка находится как раз в соответствующем возрасте. «Ведь никогда — пишет она далее — дитя твое не имело столько забот и печали, сколько теперь; она не должна разговаривать ни с одним мужчиной, кто бы он ни был; она не смеет говорить ни с одним из слуг, находящихся в доме ее матери, а с самой Пасхи она регулярно по два раза в неделю подвергается порке; иногда ее секут даже два раза в день и бьют, куда попало. Так, в данный момент у нее три или четыре большие раны на голове».

Эта самая Агнесса Пастон предложила воспитателю ее сына высечь последнего и методически сечь его до тех пор, пока мальчик не исправится. «Мальчику» этому было тогда уже пятнадцать лет. В одном из сочинений Фанбурга кто-то спросил вдову Аманду, почему она выходит вторично замуж, когда не любит своего нареченного. Аманда ответила: «Если я откажусь, моя маменька будет бить меня»! Другая, когда ей сообщили о прибытии жениха, сказала: «Делать нечего, нужно затянуть корсет, хотя знаю, что меня здорово высекут за это, так больно, что кровь будет струиться по моему телу».

Доктор Джонсон не упускает ни одного подходящего случая, чтобы не использовать его для восхваления розги и чудного действия ее не только в школе, но и в домашнем быту. Бузвелл рассказывает о нем, что, когда доктор Джонсон увидел нескольких барышень, отличавшихся своим безукоризненно любезным обхождением, и когда ему было сказано, что такому качеству они обязаны исключительно строгим наказаниям, практиковавшимся матерью девушек, — он воскликнул, пародируя слова Шекспира:

«О, розга! Я чту тебя за это.»

А ведь, Джонсон в этой области слыл авторитетом, ибо если дома его и не часто угощали «березовой кашей», то, по его собственному признанию, он особенно объелся ею в школе. Когда однажды кто-то сказал ему комплименты за отличное знание им латинского языка, он возразил: «Помилуйте, мой учитель честно наказывал меня розгой, в противном же случае, я ровно ничему не научился бы, ибо ничего не делал бы».

В отношении принципа «жена да боится мужа своего» считаем необходимым упомянуть, что во время всего англосакского периода в Англии муж имел право, по собственному разумению, «учить» жену свою розгой, плетью или другим избранным им инструментом Гражданское право разрушало каждому супругу за одно преступление flagellis et tustibus acriter erberare uxorem, в других случаях только modicam castipationem adhiberc. «Но», говорит Блекстон в своих комментариях, «у нас в Англии, под благородным правлением короля Карла II, подобные права мужа находились под большим сомнением, и в настоящее время жена найдет себе защиту против обижающего ее мужа у участкового мирового судьи. И только в низших слоях населения, вообще склонных к рутинерству и избегающих всяких новшеств, можно встретиться еще и теперь с применением упомянутого выше преимущества супруга на деле».

Ученые никак не могут сговориться по вопросу о том, что именно следует понимать под выражением «мягкое наказание», и каким именно инструментом оно производится. Один из важнейших параграфов общих законоположений страны относительно соответствующего количества розог гласит: «Три удара метловищем куда угодно, за исключением головы». В другом параграфе говорится, что палка, которой наносятся удары, должна быть такой же длины, как рука наказывающего, толщина же ее должна равняться толщине его большого пальца.