История Русской армии
Шрифт:
Непостижимо для меня, — записал в свой дневник в 1814 году Михайловский-Данилевский, — как 26 августа Государь не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда все почти дворянские семьи в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи, Государь был на бале у графини Орловой. Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малоярославца, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя — в Ватерлоо. В своих записках барон Толь {7}тоже констатирует, до какой степени Государь не любит вспоминать об Отечественной войне. На репетиции парада в Вертю 26 августа 1815 года Толь заметил, что сегодня годовщина Бородина. Государь с неудовольствием отвернулся от него. Прусский король соорудил памятник Кутузову в Бунцлау, где скончался победитель Наполеона, и просил Царя осмотреть его на пути
* * *
Итак, вязкая тина мелочей службы стала с 1815 года засасывать наши бесподобные войска и их командиров. Вальтрапы и ленчики, ремешки и хлястики, лацканы и этишкеты сделались их хлебом насущным на долгие, тяжелые годы. Все начальники занялись лишь фрунтовой{9} муштрой. Фельдмаршалы и генералы превращены были в ефрейторов, все свое внимание и все свое время посвящавших выправке, глубокомысленному изучению штиблетных пуговичек, ремешков, а главное — знаменитого тихого учебного шага в три темпа. В 1815–1817 годах не проходило месяца, чтобы не издавались новые правила и добавления к оным, усложнявшие и без того столь сложный гатчинский строевой устав. Замысловатые построения и перестроения сменялись еще более замысловатыми. Идеально марширующий строй уже не удовлетворял — требовались плывущие стены!
У старых, видавших всякие виды фрунтовиков в изнеможении опускались руки. Ныне завелась такая во фрунте танцевальная наука, что и толку не дашь, — писал цесаревич Константин Павлович. — Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя{10} был из первых офицеров во фрунте, а ныне так перемудрили, что не найдешься! — Уже так перемудрили у нас уставы частыми переменами, — писал цесаревич генералу Сипягину, — что не только затвердить оные не могут молодые офицеры, но и старые сделались рекрутами, и я признательно скажу вам, что я сам даже по себе это вижу.
Особенно тяжело пришлось гвардии, бывшей все время на глазах Государя и становившейся в первую очередь объектом всех этих жестоких нововведений. Я таких теперь мыслей о гвардии, — говорил в 1817 году цесаревич, {11} — что ее столько у нас учат и даже за десять дней приготовляют приказ, как проходить колоннами, что, если приказать гвардии стать на руки ногами вверх, а головой вниз и маршировать, то промаршируют — и немудрено: как не научиться всему. Есть у нас в числе главноначальствующих танцмейстеры, фехтмейстеры, еще и Франкони найдется. Франкони — балетмейстер тогдашней итальянской оперы.
Срок службы в гвардейских частях был поэтому в 1818 году сокращен с 25 на 22 года. Сюда переводили из армии наиболее рьяных экзерцицмейстеров фрунтовиков, людей жестоких и грубых. Особенно печальную память оставил по себе некий полковник Шварц, садизм которого довел до бунта в 1820 году вверенный ему любимый полк Государя. Офицеры и нижние чины этого прекрасного полка были распределены по полкам восьми пехотных дивизий 1-й и 2-й армий. С ними приказано было особенно сурово обращаться, и возле них стали группироваться недовольные. Остается пожалеть, что эти герои Кульма не были посланы на Кавказ, где дружная их полковая семья сослужила бы большую службу. Семеновский полк был заново образован из батальонов Австрийского и Прусского гренадерских полков (как тогда официально по шефам именовали Кексгольмский и Санкт-Петербургский гренадерские полки, слывшие образцовыми фрунтовиками во всей русской пехоте). Гвардия после этого вся была сослана из столицы под Вильно и оставалась там до весны 1822 года. Находившиеся в ведении Аракчеева поселенные гренадерские полки в отношении шагистики, впрочем, ничуть не уступали гвардии.
Было поведено увольнять в чистую по выслуге 25 лет лишь тех солдат, что ни разу не были штрафованы за плохой фрунт — штрафованные должны же были тянуть свою лямку бессрочно. Штрафовали за всякий пустяк, иногда за недостаточно развернутый носок. Мера эта повлекла за собой безысходное отчаяние и имела неслыханное в благочестивой русской армии последствие — появление самоубийств, неизвестных в суворовские и даже суровые петровские времена, но ставших в тяжелый 15-летний промежуток с 1816 по 1831 год обычным бытовым явлением. Огромные размеры приняло дезертирство, в офицерской
Презренный столь еще недавно фрак канцеляриста и помещичий халат вдруг обрели всю притягательную силу… Военноучебные заведения стали производить ускоренные выпуски, но покрыть ими все усиливавшийся офицерский некомплект не удавалось. Тогда пришлось прибегнуть к крайним мерам — производству из выслужившихся унтер-офицеров (что понижало качество офицерского корпуса) и просто прикреплению офицеров к службе в тех полках, где наблюдалась наибольшая утечка, а именно в поселенных войсках.
Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцицмейстерами, — писал уже в 1816 году молодой начальник 26-й пехотной дивизии генерал Паскевич{12}. — У нас экзерцицмейстерство принимает в свои руки бездарность, а так как она в большинстве, то из нее станут выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск… Что сказать нам, генералам дивизии, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы равнять носки гренадера? И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора?
В год времени войну забыли, как будто ее никогда и не было, и военные качества заменились экзерцицмейстерской ловкостью. Эта меткая фраза дает исчерпывающую характеристику нашей военной системы до Севастополя. Фельдмаршал, о котором идет речь, — Барклай де Толли. Победителю Парижа пришлось к концу дней своих равнять носки. К сожалению, сделавшийся в скором времени всесильным фельдмаршалом, князь Варшавский уже не замечал тех язв, что так бросались в глаза генералу дивизии Паскевичу.
* * *
Это столь сокрушавшее Паскевича забвение войны и замена военных качеств плацпарадными особенно ярко сказались в уставах.
Пехотный устав 1816 года весь занят танцмейстерской наукой и ружейными приемами. Об атаке в нем не говорится ни слова!
Кавалерийский устав 1818 года отводит атаке одну главу — самую короткую. Основные положения этого устава совершенно неожиданны: Считать невозможной атаку на пехотную колонну и Не делать атаки на пехоту, готовую встретить конницу. После Кацбаха и Фер Шампенуаза, да еще при тогдашнем кремневом ружье, эти положения — выводы пессимистов окопного сидения мировой войны сто лет спустя — кажутся дикими и доказывают, насколько опыт только что минувшей, беспримерной в истории, войны, находился в пренебрежении у петербургских экзерцицмейстеров. При производстве атаки (если уж ее никак нельзя избежать) главное — соблюдать строгое равнение, что все время подчеркивается уставом. Горячих лошадей — сдерживать, то есть равняться не по передним, а по отстающим! Самую атаку вести рысью, переходя в карьер не дальше чем за 80 шагов (не за 100, а именно за 80). Велики должны были быть традиции первой в мире кавалерии, велик и бессмертен должен был быть ее дух, если она, несмотря на этот самоучитель робости, покрыла вновь себя славой под Шумлой и Сливной, при Кулевче и Грохове, под Германштадтом и Мюленбахом!
Артиллерийские уставы тоже сильно засорены показной мишурой — кадрильными па номеров, отсчитываньем тактов, картинными взмахами и балансированьем банником…
Особняком среди всей этой печальной бутафории стояли изданные в 1818 году Правила рассыпного строя. Эти правила составляли не балетмейстеры, а боевые офицеры, они целиком отражали опыт минувших войн. Тактический глазомер, важность инициативы, применения к местности — все это было в полной противоположности с духом времени и явилось поэтому гласом вопиющего в пустыне, мертвой буквой. Эти тонкие книжки в большинстве полков остались неразрезанными — рассыпной строй на смотрах не спрашивался, значит его не стоило учить. Времени и так еле хватало на самое главное: правила стойки, повороты и вытягиванье носков. Когда в 1822 году пошли слухи о неизбежности войны с Турцией и командовавший 2-й армией фельдмаршал Витгенштейн{13} потребовал было производства полевых занятий, ему из Петербурга была прислана записка об изобретенном генералом Желтухиным (одним из великих мужей той эпохи) новом учебном шаге с повелением немедленно привести в исполнение. Этот желтухинский шаг оказался настолько трудным, что поглотил все время и все силы войск. Не поверишь, как трудно готовиться и к войне, и к мирным занятиям, писал тогда же Загряжскому начальник штаба Витгенштейна граф Киселев. Доказательство того, насколько плацпарадные требования того времени были далеки от боевых.