История русской литературы XX века (20–90–е годы). Основные имена.
Шрифт:
Сын Шолохова утверждал: воспоминания для отца оказывались «настолько неодолимыми, настолько сильными по глубине эмоционального воздействия, что вольно или невольно он старался их избегать. Его творчество автобиографично лишь в самой малой мере. И если верно предположение Е.Г. Левицкой: «В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического…» — то уж совсем не приходится сомневаться в стремлении Шолохова оттолкнуться от прошлого, как бы начать совершенно новую жизнь; а такое стремление составляет основу коммунистической идеологии. В 1933 г., насмотревшись на безобразия и преступления периода коллективизации, Шолохов, далеко не все показавший в «Поднятой целине», лишь укрепляется в коммунистической вере и просит Сталина в письме прислать в край «доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района. Левицкая, член партии с 1903 г. (Шолохов — с 1932), в 1935 г. восхищается им: «Из травимого врагами и «друзьями» (в кавычках!) Шолохов превратился в писателя с мировым именем… Из «сомневающегося», шатающегося — в твердого коммуниста, знающего, куда идет, ясно видящего и цель, и средства достичь ее», Это — после писем Шолохова о людях,
Характер Шолохова определялся с детства трудно согласуемыми противоречиями. На родине писателя считают, что он родился не в 1905 г., а в 1902 или 1903. «По новым данным год рождения Шолохова нужно перенести на значительно более ранний срок — на 1900 г.», — пишет современный литературовед. В таком случае можно предположить, что Шолохов, достаточно взрослый во время антибольшевистского Верхнедонского восстания 1919 г., столь подробно описанного в 6–й и 7–й частях «Тихого Дона», мог что — то скрывать в своей биографии. Однако датируемые фотографии маленького Миши не подтверждают гипотезу о его рождении за пять лет до официальной даты. Например, на поясной, где рост не виден, фотографии Шолохова — ученика 1–го (вероятнее, подготовительного) класса гимназии, снятого с одноклассником, обоим мальчикам никак не пятнадцать, а едва ли более десяти лет. Снимал их в 1915 или 1916 г. учитель А.П. Ермолов, у которого в Москве жил будущий писатель (продолжал он учебу в Богучарской и Вешенской гимназиях до 1918 г.).
Его мать была «полуказачка, полукрестьянка… До 1912 года, — писал Шолохов, — и она и я имели землю: она как вдова казака, а я как сын казачий, но в 1912 году отец мой, Шолохов, усыновил меня (до этого был он не венчан с матерью), и я стал числиться «сыном мещанина“» (8, 32). В действительности А.Д. Кузнецова, мать Миши, числилась не вдовой, а женой казака, но жила с А.М. Шолоховым. И она, и ее сын пользовались землей и казачьими привилегиями, таким образом, фактически незаконно. Мишу называли «нагульным» сыном и, как его будущего маленького героя Миньку, дразнили нахаленком. В 1913 г. (а не в 1912), после смерти первого мужа, мать Шолохова обвенчалась с его отцом. Может быть, слух или даже «документ» о более раннем рождении Михаила был нужен, чтобы приурочить его к тому времени, когда Анастасия Даниловна жила с казаком Кузнецовым. Очевидно, в раннем детстве Миша носил именно эту фамилию. Обязанность что — то скрывать порождала тоску по истине, правде, справедливости. А привычка скрывать корректировала правдолюбие.
Официальное обретение «сиротой» отца, которого он не терял, понижало социальный статус мальчика как донского уроженца. Из «сына казачьего» он превратился в «иногороднего». А.М. Шолохов не имел деловой хватки своего неграмотного отца — купца 2–й гильдии (выходца из Зарайска на Рязанщине), но в конце 1917 г. у него нашлись 70 000 рублей золотом, чтобы купить мельницу, которую во второй половине 1919 г. он бросил вместе с недостроенным домом в хуторе Плешакове, уехав в станицу Каргинскую (очень вовремя). Золото у Шолоховых водилось и позднее, но А. Шолохов спился и умер в 1925 г. Во время гражданской войны Шолоховы подвергались опасности со стороны белых казаков как иногородние, а у красных вызывали недоверие как «эксплуататоры». Объективно, конечно, Михаил не мог не колебаться, но тяги к материальному накоплению имел еще меньше, чем его безалаберный отец. Он сравнительно много повидал, пожил в доме московского учителя, разумеется, сеявшего «разумное, доброе, вечное», поэтому мог и рано повзрослеть, и принять Октябрь с его уравнительными лозунгами (в «Поднятой целине» Нагульнов — сын богатого казака и именно потому враг всякой собственности). Лично для него теперь не была трагедией и большевистская политика расказачивания, сам он был расказачен еще в детстве. До начала 50–х годов в первой книге «Поднятой целины», в сцене обсуждения названия нового колхоза «мягкий» Разметнов говорил казакам: «Даю отвод прозванию «Красный казак», это мертвое и обмаранное прозвище. Казаком раньше детву пужали рабочие».
Но практически одновременно с речью Разметнова, предложившего назвать колхоз именем Сталина, Шолохов написал письмо Горькому (от 6 июня 1931 г.) о 6–й части «Тихого Дона», где, в частности, говорилось: «Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные (значит, предполагались и «положительные». — Авт.) стороны политики расказачивания и ущемления казаков — середняков, т<ак> к<ак>, не давши этого, нельзя вскрыть причин восстания. А так, ни с того ни с сего не только не восстают, но и блоха не кусает» (8, 28). Безусловно, Шолохов сопереживал своим землякам, зная по собственному детскому опыту, как тяжело воспринимается расказачивание. Отсюда раздвоенность: и показ Верхнедонского восстания, достаточно доброжелательный к его участникам, в «Тихом Доне», и одновременная попытка оправдать идею коллективизации, бывшей на Дону продолжением политики расказачивания, в первой книге «Поднятой целины» при отвращении к такому заглавию, которое заменило отвергнутое редакцией «Нового мира» — «С потом и кровью».
В начале творческого пути все представлялось проще. Вращавшийся среди комсомольцев «сочувствующий» М. Шолохов в хуторе Каргине отличился в 1920 г. в кружке самодеятельности, ставившем сначала водевили Чехова, а потом многочисленные (не сохранившиеся) комедийные пьески Шолохова, которые тот выдавал за переписанные «из книжки»:,Денщик и генерал», «Генерал Галифе», «Веники зеленые» и др.; был переработан с учетом местного материала фонвизинский «Недоросль». «Это были пьесы на злобу дня, осмеивающие невежество, бескультурье, находчивость одного и глупость другого, мудрость бедных, тупость и жадность богатых. Осмеивались митрофанушки, недоросли, воспевались победа красных над белыми, торжество грядущей светлой жизни. В сочиненных Шолоховым пьесах, несомненно, было много вымышленного, но зрители принимали их как отражение собственной жизни, встречали дружными аплодисментами, криками одобрения… Если на сцене показывали кулака или буржуя, то обязательно в черном жилете, с огромным животом и широкой, как просяной веник, бородой… Спектакль заканчивался тем, что кулак становился на четвереньки, на него в рваной одежде садился бедняк и, торжествуя, покидал сцену. Наверху, как правило, сидел Шолохов». Отношение родителей Михаила к этому неизвестно; возможно,
Побыв и учителем ликбеза, и продотрядником, Шолохов, «вероятно, унаследовав от отца стремление к постоянной перемене профессии, успел за шесть лет изучить изрядное количество специальностей. Работал статистиком, учителем в низшей школе, грузчиком, продовольственным инспектором, каменщиком, счетоводом, канцелярским работником, журналистом. Несколько месяцев, будучи безработным, жил на скудные средства, добытые временным трудом чернорабочего. Все время усиленно занимался самообразованием» (8, 38). Большинство профессий Михаил поневоле сменил в Москве, куда впервые после детских лет отправился в конце 1922 г. и надолго наезжал в последующие годы, пробиваясь в литературу, пока, достигнув признания, не осел на постоянное жительство в Вешенской (1926).
В первых публикациях, как и в самодеятельных пьесках, Шолохов реализовал свои способности к комизму. Это были фельетоны с большой выдумкой: напечатанные газетой «Юношеская правда» осенью 1923 г. «Испытание» и «Три» (рассказы трех пуговиц о своих бывших владельцах, в том числе пуговицы с брюк, которыми пользовались человек пять комсомольцев — рабфаковцев) и в начале 1924 г. — «Ревизор». Лишь 14 декабря 1924 г. в «Молодом ленинце» (бывшая «Юношеская правда» и будущий «Московский комсомолец») появляется первый рассказ Шолохова «Родинка» об убийстве отцом, атаманом бандитов, неузнанного сына, 18–летнего командира красного эскадрона, и его самоубийстве после того, как он опознал родинку на ноге трупа, стаскивая с него сапоги. С комизма Шолохов практически без перехода переключился на самый густой, не лишенный мелодраматичности трагизм. В 1925 г. он уже публикует рассказ за рассказом в периодике, пять из них выходят отдельными книжками. Всего рассказов набирается два с половиной десятка. В том же году Шолохов включает 19 из них в первый свой сборник «Донские рассказы», который немедленно переиздается с дополнениями под названием «Лазоревая степь» (1926). Шолохова признали. Но сам он к ранним своим произведениям потом относился пренебрежительно. «Переизданные в 1931 году ничтожно малым тиражом (5500 экземпляров), они затем в течение двадцати пяти лет нигде не появлялись». А рассказ «Обида» впервые был напечатан в собрании сочинений 1965 г. В нем, казалось, нет «виноватых».
Драма, которая происходит в рассказе, могла разыграться и до революции». Ограбленный в голодное время Степан встречает и убивает ограбившего его украинца, у которого от голода умерла жинка, и забирает с собой маленького сына убитого — будет его растить.
Исписавшийся Шолохов подобрел к своим ранним опытам. Роль нового сыграло забытое старое. Впрочем, во время «оттепели» показ звериного лица гражданской войны и ее ближайших немирных последствий был вполне актуален.
Страницы «Донских рассказов» густо политы кровью, причем часто кровью ближайших родственников. «Брат на брата», «сын на отца», «отец на сына» восстают у Шолохова в самом буквальном смысле. Тому было немало примеров в жизни. Многие герои рассказов — реальные люди, в основном жители хутора Каргина. Например, Микишара, в рассказе «Семейный человек» вынужденный ради остальной семьи убить двух своих сыновей, ставших красными, и презираемый за это дочерью, как сообщает Е. Левицкая («На родине «Тихого Дона»«, 1930), приходил к председателю плешаковского сельсовета, «просил дать свидетельство о политической благонадежности… Говорит: «У меня сын был красноармеец…»
— Да ведь ты сына — то убил, говорю ему. Не дал ему свидетельства, — закончил председатель…». На фоне «Донских рассказов» любовь Дуняшки Мелеховой и Михаила Кошевого, убийцы ее брата Петра, любви, с которой в конце концов смиряются и мать — Ильинична, и брат — суровый воин Григорий, кажется весьма смягченным вариантом «семейной» темы в рамках тематики гражданской войны. Но, разумеется, особое пристрастие начинающего писателя к смертельной вражде ближайших родственников демонстрирует прежде всего старания коммунистического неофита подчеркнуть свое согласие с идеей всемерного приоритета классово — идеологического начала перед кровно — родственными связями. «Примерно треть всех рассказов сборника (шесть из девятнадцати) знакомит нас с тем, как кровавая классовая борьба на Дону разыгрывалась внутри отдельных семей». И.Г. Лежнев, оспаривая вульгарно — социологические представления, подчеркивал, что разыгрывается она у Шолохова и в семье богатого казака («Червоточина»), и в середняцкой («Бахчевник»), и в бедняцкой («Коловерть») казачьих семьях. Но если в «Коловерти» старый казак Петр Пахомыч Крамсков, его сыновья Игнат и Григорий смертельно ненавидит соседнего пана полковника Черноярова и мечтают о разделе помещичьей земли, а младший сын Михаил, произведенный в офицеры, выслуживается перед Чернояровым и не только не хочет ходатайствовать за отца и братьев, но предлагает организовать их убийство якобы при попытке к бегству и получает от полковника представление к следующему чину, то идеологическая заданность оказывается не менее очевидной, чем при чисто классовом подходе. Белые у Шолохова даже больше руководствуются своими классовыми интересами, чем красные. Жестокость проявляют обе стороны. Яков Шибалок убивает шпионку Дарью, мать своего новорожденного ребенка («Шибалково семя»), но жизнь ребенка выговаривает у товарищей. Окружной продкомиссар Бодягин («Продкомиссар») родного отца, не отдавшего даром выращенный им хлеб («…я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила»), провожает на расстрел словами «- Не серчай, батя…» — хотя тот перед этим грозил: «Не умру, сохранит матерь божья, — своими руками из тебя душу выну…» Потом Бодягин и комендант трибунала Тесленко гибнут, поскольку продкомиссар решил спасти замерзавшего в степи мальчика и они с товарищем не смогли ускакать от погони. Сюжетный схематизм очевиден, но и говорящий «придушенно» свое «Не серчай» Бодягин выглядит не очень убедительно, слишком несоизмеримы событие и такая реакция на него. Помещик, офицер в «Донских рассказах» — бессердечный зверь (особенно в рассказе «Лазоревая степь», 1926), а красный казак Трофим в «Жеребенке» во время горячих боев не дает пристрелить жеребенка слишком «домашнего» вида, спасает его при опасной переправе и сам гибнет.