История русской революции. Том 2(2). Октябрьская революция
Шрифт:
Пытаясь опереться на положение Маркса: никакой режим не сходит со сцены, не исчерпав всех своих возможностей, меньшевики отрицали допустимость борьбы за диктатуру пролетариата в отсталой России, где капитализм далеко еще не исчерпал себя. В этом рассуждении заключались две ошибки, каждая из которых фатальна. Капитализм не национальная система, а мировая. Империалистская война и ее последствия показали, что система капитализма исчерпала себя в мировом масштабе. Революция в России была разрывом самого слабого звена мировой капиталистической системы.
Но ложность меньшевистской концепции обнаруживается и под национальным углом зрения. С точки зрения экономической абстракции можно, пожалуй, утверждать, что капитализм в России не исчерпал своих возможностей.
"Буржуазная республика, защищаемая одними социалистами умеренных течений, не находивших более опоры в массах… не могла держаться. Все существо ее выветрилось, оставалась внешняя шелуха". Это меткое определение принадлежит Милюкову. Судьба выветрившейся системы должна была, по его словам, быть такой же, как и судьба царской монархии: "обе подготовили почву для революции, и в день революции обе не нашли себе ни одного защитника".
Уже с июля — августа Милюков характеризовал обстановку альтернативой двух имен: Корнилов или Ленин. Но Корнилов уже проделал свой опыт, закончившийся жалким провалом. Для режима Керенского места, во всяком случае, больше не оставалось. При всем различии настроений, свидетельствует Суханов, "единой была только ненависть к керенщине". Как царская монархия сделала себя под конец невозможной в глазах верхов дворянства и даже великих князей, так правительство Керенского стало ненавистно даже прямым вдохновителям режима, "великим князям" соглашательской верхушки. В этом всеобщем недовольстве, в этом остром политическом недомогании всех классов заключается один из важнейших признаков зрелой революционной ситуации. Так каждый мускул, нерв и фибр организма бывает невыносимо напряжен накануне того, как должен прорвать тяжкий нарыв.
Резолюция июльского съезда большевиков, предупреждавшая рабочих против преждевременных столкновений, указывала в то же время, что бой надо будет принять, "когда общенациональный кризис и глубокий массовый подъем создадут благоприятные условия для перехода бедноты города и деревни на сторону рабочих". Этот момент наступил в сентябре — октябре.
Восстание вправе было рассчитывать отныне на успех, ибо могло опереться на подлинное большинство народа. Этого не надо, разумеется, понимать формально. Если бы по вопросу о восстании произвести предварительный референдум, он дал бы крайне противоречивые и шаткие результаты. Внутренняя готовность поддержать переворот совсем не тождественна со способностью отдать себе заранее ясный отчет в его необходимости. К тому же ответы в огромной степени зависели бы от постановки самого вопроса, от органа, который руководит опросом, проще сказать, от класса, который стоит у власти.
Методы демократии имеют свои пределы. Можно опрашивать всех пассажиров о наиболее желательном типе вагона, но невозможно опрашивать их о том, затормозить ли на полном ходу поезд, которому грозит крушение. Между тем, если спасительная операция произведена умело и вовремя, одобрение пассажиров обеспечено заранее.
Парламентские консультации народа производятся единовременно; между тем разные слои народа приходят во время революции к одному и тому же выводу с неизбежным, иногда очень небольшим, отставанием один от другого. В то время как передовой отряд сгорал от революционного нетерпения, отсталые слои только подтягивались. В Петрограде и Москве все массовые организации стояли под руководством большевиков; в Тамбовской губернии, насчитывавшей
Силлогизмы объективного развития отнюдь не совпадают — день в день — с силлогизмами массового мышления. И когда большое практическое решение ходом вещей становится неотложным, оно меньше всего допускает референдум. Различия уровней и настроений разных слоев народа преодолеваются действием: передовые увлекают колеблющихся и изолируют сопротивляющихся. Большинство не подсчитывается, а завоевывается. Восстание вырастает именно тогда, когда выход из противоречий открывается лишь на пути непосредственного действия.
Не будучи в силах сделать само из своей войны против помещиков необходимые политические выводы, крестьянство, однако, самым фактом аграрного восстания заранее присоединялось к восстанию городов, вызывало и требовало его. Оно выразило свою волю не белым бюллетенем, а красным петухом: это более серьезный референдум. В тех пределах, в каких поддержка крестьянства была необходима для установления советской диктатуры, она имелась налицо. "Эта диктатура, — возражал Ленин сомневающимся, — дала бы землю крестьянам и всевластие крестьянским комитетам на местах: как можно, не сойдя с ума, сомневаться в том, что крестьяне поддержали бы эту диктатуру?" Чтобы солдаты, крестьяне, угнетенные национальности, блуждавшие в метели избирательных бюллетеней, узнали большевиков на деле, нужно было, чтобы большевики взяли власть.
Каково же должно было быть соотношение сил, чтобы позволить пролетариату завладеть властью? "В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил, — писал Ленин позже, истолковывая октябрьский переворот, — этот закон военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией. Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры… в значительной степени решают политическую судьбу народа, — разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка". В этом динамическом смысле Ленин говорил о большинстве народа. И это был единственный реальный смысл понятия большинства.
Демократические противники утешали себя тем, что народ, который идет за большевиками, — только сырье, историческая глина; горшечниками все же равно призваны быть демократы, в сотрудничестве с образованными буржуа. "Разве не видят эти люди, — спрашивала газета меньшевиков, — что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев?" Несчастье пролетариата и гарнизона состояло в том, что они были «изолированы» от тех классов, у которых собирались отнять власть.
Можно было, в самом деле, серьезно полагаться на сочувствие и поддержку темных масс провинции и фронта? Их большевизм, пренебрежительно писал Суханов, "был не чем иным, как ненавистью к коалиции и тягой к земле и миру". Как будто этого мало! Ненависть к коалиции означала стремление отнять власть у буржуазии. Тяга к земле и миру была грандиозной программой, которую крестьяне и солдаты собирались осуществить под руководством рабочих. Ничтожество демократов, даже самых левых, вытекало из недоверия «образованных» скептиков к темным массам, которые берут явления оптом, не вдаваясь в детали и оттенки. Интеллигентское, фальшиво-аристократическое, брезгливое отношение к народу было чуждо большевизму, враждебно самой его природе. Большевики не были белоручками, кабинетными друзьями народа, педантами. Они не пугались тех отсталых слоев, которые впервые поднимались с самого дна. Большевики брали народ таким, каким его создала предшествующая история и каким он призван был совершить революцию. Свою миссию большевики видели в том, чтобы стать во главе этого народа. Против восстания были «все», кроме большевиков. Но большевики это был народ.