История русской революции. Том 2(2). Октябрьская революция
Шрифт:
Легковесные фигуры милицейских на перекрестках улиц чаще всего напоминают о перевороте, который смел «фараонов», похожих на живые монументы. К тому же Россия вот уже почти два месяца именуется республикой. Царская семья находится в Тобольске. Нет, февральский вихрь не прошел бесследно. Но царские генералы остаются генералами, сенаторы сенаторствуют, тайные советники ограждают свой сан, табель о рангах сохраняет свою силу, цветные околыши и кокарды напоминают о бюрократической иерархии, и желтые пуговицы с орлом отмечают студентов.
А, главное, помещики остаются помещиками, войне не видно конца, союзные дипломаты более нагло, чем когда-либо, дергают за ниточки официальную Россию.
Все остается
Биржевики, адвокаты, балерины проклинают наступившее помрачение нравов. Вера в Учредительное собрание испаряется с каждым днем. Горький в своей газете пророчествует о крушении культуры. Усилившееся с июльских дней бегство из бешеного и голодного Петрограда в более мирную и сытую провинцию принимает теперь повальный характер. Солидные семьи, которым не удалось покинуть столицу, тщетно пытаются отгородиться от действительности каменными стенами и железной кровлей. Отголоски бури проникают отовсюду: через рынок, где все дорожает и всего не хватает; через благомыслящую печать, которая превратилась в вопль ненависти и страха; через клокочущую улицу, где иногда стреляют под окнами; наконец, с черного хода, через прислугу, которая не хочет больше смиренно подчиняться. Здесь революция бьет, пожалуй, по наиболее чувствительному месту: сопротивление домашних рабов окончательно нарушает устойчивость семейного уклада.
И все же повседневная рутина отстаивает себя изо всех сил. Школьники занимаются в школах по старым учебникам, чиновники пишут никому не нужные бумаги, поэты кропают никем не читаемые стихи, няни рассказывают сказку об Иване-царевиче, прибывавшие из провинции дворянские и купеческие дочери учатся музыке или ищут женихов. Старая пушка со стены Петропавловской крепости возвещает полдень. В Мариинском театре идет новый балет, и министр иностранных дел Терещенко, более сильный в хореографии, чем в дипломатии, находит, надо полагать, время, чтобы любоваться стальным носком балерины и тем демонстрировать прочность режима.
Остатки старых пиров еще очень обильны, и за большие деньги можно достать все. Гвардейские офицеры отчетливо щелкают шпорами и ищут приключений. В кабинетах дорогих ресторанов идут дикие кутежи. Прекращение электрического света в полночь не препятствует процветанию игорных клубов, где при стеариновых свечах искрится шампанское, сиятельные казнокрады обыгрывают не менее сиятельных немецких шпионов, монархические заговорщики пассуют пред семитическими контрабандистами, и астрономические цифры ставок отмечают одновременно размах разгула и размах инфляции.
Неужели простой трамвай, запущенный, грязный, медлительный, обвешанный гроздьями людей, едет из этого агонизирующего Санкт-Петербурга в рабочие кварталы, живущие страстным напряжением новой надежды? Голубые с золотом купола Смольного монастыря издалека отмечают штаб восстания: на окраине старого города, где кончается трамвайная линия и где Нева описывает крутую излучину к югу, отделяя центр столицы от пригородов. Длинное серое здание в три этажа, воспитательная казарма дворянских дочерей, — это и есть ныне крепость советов. Бесконечные гулкие коридоры как бы созданы для преподавания законов перспективы. Над дверями многих десятков комнат еще сохранились эмалированные таблички: «Учительская», "Третий класс", "Четвертый класс", "Классная дама". Но рядом со старыми табличками или прикрывая их, кое-как приколоты листы бумаги
Смольный командует все более твердо и властно, страстное сочувствие масс поднимает его. Центральное руководство охватывает непосредственно лишь верхние звенья той революционной системы, которая в совокупности своей должна завершить переворот. Самое важное совершается внизу и как бы само собою. Заводы и казармы — вот очаги истории в эти дни и в эти ночи. Выборгский район, как и в феврале, сосредоточивает в себе основные силы революции; в отличие от февраля, он имеет теперь свою мощную организацию, открытую и общепризнанную. Из кварталов, заводских столовых, клубов, казарм нити ведут к дому № 33 по Сампсониевскому проспекту, где помещаются районный комитет большевиков, Выборгский Совет и боевой штаб. Районная милиция сливается с Красной гвардией. Район полностью во власти рабочих. Если бы правительство разгромило Смольный, один Выборгский район мог бы восстановить центр и обеспечить дальнейшее наступление.
Развязка надвинулась вплотную, но правящие считали или делали вид, что у них нет особых причин для беспокойства. Великобританское посольство, у которого были свои основания внимательно следить за событиями в Петрограде, получило, по словам тогдашнего русского посла в Лондоне, достоверные донесения о предстоящем перевороте. На тревожные вопросы Бьюкенена Терещенко, за неизменным дипломатическим завтраком, ответил горячими заверениями: "ничего подобного" случиться не может; правительство твердо держит вожжи в руках. Русское посольство в Лондоне узнало о перевороте из телеграммы британского телеграфного агентства.
Горнопромышленник Ауэрбах, посетивший в те дни товарища министра Пальчинского, справился у него мимоходом, после беседы о более серьезных делах, насчет "черных туч на политическом горизонте" и получил самый успокоительный ответ: очередная гроза, и только; она пройдет, и будет ясно, — "спите спокойно". Самому Пальчинскому оставалось провести одну-две бессонные ночи, прежде чем быть арестованным.
Чем бесцеремоннее Керенский третировал соглашательских вождей, тем менее он сомневался, что в минуту опасности они своевременно явятся на выручку. Чем больше слабели соглашатели, тем тщательнее поддерживали они вокруг себя атмосферу иллюзий. Перебрасываясь со своих петроградских вышек взаимными подбадриваниями с верхушечными организациями провинции и фронта, меньшевики и эсеры создавали подделку общественного мнения и, маскируя свое бессилие, вводили в заблуждение не столько врагов, сколько себя.
Громоздкий и ни на что не годный государственный аппарат, представлявший сочетание мартовского социалиста с царским чиновником, был как нельзя лучше приспособлен для целей самообмана. Новоиспеченный социалист боялся показаться чиновнику недостаточно зрелым государственным человеком. Чиновник опасался обнаружить недостаток уважения к новым идеям. Так создавался переплет официальной лжи, где генералы, прокуроры, газетчики, комиссары и адъютанты тем больше привирали, чем ближе стояли к источнику власти. Командующий петроградским военным округом делал утешительные доклады по той причине, что Керенский очень нуждался в них перед лицом неутешительной действительности.