История США

Чернявский Б.Л.

Наверное, этому школьному эпизоду с «Марсельезой» обязана была я тем, что в девятом классе при изучении революционных выступлений в 60-е годы XIX века в России мне к удивлению всех вдруг было поручено сделать на уроке доклад о Сигизмунде Сераковском (мы и понятия не имели, что на уроке ученики могут выступать с докладами, не было такого до сих пор). Задание было совершенно необычным, и работа по его выполнению свелась в основном к прочтению мной статьи (некролога) Герцена, посвященной Сераковскому. На всю жизнь я с тех пор запомнила мысль Герцена о «правильно поставленном сердце» человека и о том, что таким человеком был польский революционер Сераковский, больше всего в своей жизни возненавидевший телесные наказания русских солдат, среди которых он оказался в Оренбургском корпусе у берегов Сыр-Дарьи, в очень молодых летах, как писал Герцен, попавшись в одну из николаевских проскрипций.

В этом моем знакомстве с Сераковским, как оказалось, затаилось нечто провидческое. Конечно, никак не могла я предположить тогда, что кровь Сераковского и моя будут бежать в моем внуке, Иво Чернявском.

И все же, придя в университет с аттестатом зрелости, я выбрала физмат, а не исторический факультет. Для Бориса Львовича это было не просто неожиданностью, а ударом по его профессиональному самолюбию учителя истории. Узнав от меня, куда я подала документы, он молча, сурово посмотрел на меня и не сказав ни слова, круто, по-военному повернувшись, зашагал прочь от меня как от «предательницы» (так я восприняла эту вспышку молчаливого гнева). Мне ничего не оставалось делать кроме как идти в приемную комиссию и забирать документы, чтобы пойти учиться на исторический.

Включенные в эту книгу рукописи (это лишь часть его творческого наследия) по истории США свидетельствуют об увлеченной работе автора с имевшимися в его распоряжении источниками и литературой, наличии собственной концепции по принципиальным вопросам, в особенности когда речь идет об агрессивной сущности внешней политики США и циничных методах её реализации. Характерно, что Борис Львович при анализе внешнеполитических позиций США не злоупотребляет «облагораживающей», так сказать, терминологией типа «геостратегия», «геополитика», которая зачастую способна упрятать, завуалировать алчность, хищничество и цинизм политиков, пренебрегающих интересами других стран и народов, которые также наделены правом на суверенитет и независимость. Аннексионистская политика США с особой остротой воспринималась вчерашним фронтовиком, ставшим, очевидцем гибели миллионов во имя своей независимости. Велико было и недоверие к союзникам в войне, трагедию которой он испытал на полях сражений. Отсюда, быть может, в книге и та убедительность и искренность, с которой автор стремится показывать хищническую природу американского капитализма и страны, которая, по сути, свою антиколониальную революцию и победу в войне за собственную независимость превратила в главный фактор аннексионистской политики, если через столетие обретения своей независимости и всего лишь трети столетия после собственной кровопролитной гражданской войны (1861—1865 годов) стремительно форсировала развязывание на международной арене первой империалистической войны за передел мира, навязала собственную волю и власть бывшим испанским колониям – Пуэрто-Рико и Филиппинам, установила новый вид колониализма на Кубе, растоптав революционные завоевания кубинского народа, достигнутые за тридцать лет антиколониальной войны за независимость с мадридской монархией.

В отличие от своих современников, писавших на аналогичную тему, автор настоящей книги расширил свою источниковедческую базу за счет введения в научный оборот публицистических статей выдающегося революционного демократа Кубы – Хосе Марти. Методологически это обстоятельство имеет принципиальное значение для объективной оценки захватнических планов США в отношении Кубы, ибо X. Марти был первым, кто, по его собственным неоднократным признаниям, находясь в эмиграции в этой стране, изнутри рассмотрел хищническую природу американского империализма и с тревогой за судьбы всей Латинской Америки наблюдал за подготовкой США к новым захватам.

Весть о победе Кубинской революции в январе 1959 года Борис Львович встретил уже будучи инженером Сулакгэсстроя, воспринял ее как торжество величайшей исторической справедливости, как закономерность и сокрушался, предвидя неизбежность колоссальных трудностей её развития по причине соседства с США. Незадолго до этого он успел завершить этот свой труд, но мысль его, конечно же, еще продолжала работать в этом направлении. Он считал Кубинскую революцию поистине великой. Будучи активным лектором-международником, членом общества «Знание» и потому часто выступая с лекциями перед строителями Сулакской ГЭС, он широко популяризировал подвиг кубинского народа, одержавшего победу над США…

Несомненный интерес уже в наши дни может представлять и его дипломная работа, раскрывающая историю тайной и открытой борьбы США против СССР, анализирующая проблемы фашизации США. Не случайно же то, что события, связанные с нанесением бомбовых ударов по Ираку и злостная бомбардировка Югославии

у прогрессивной мировой общественности ассоциировались исключительно как фашистские акции. Решающая роль в этих агрессивных действиях принадлежит Соединенным Штатам Америки, где цинизм и пренебрежение интересами других стран, возведенные в ведущий внешнеполитический принцип, обусловлены глубокими историческими корнями и богатейшей аннексионистской практикой. Кроме того, эта дипломная работа является не только важнейшей вехой в жизни Бориса Львовича, но и вызывающим интерес документом, вобравшим в себя присущие тому времени черты.

Готовя к 100-летию со дня рождения Бориса Львовича Чернявского данное издание, я невольно вспомнила высказывание о нем его друга, известного в свое время писателя В. Р. Козина. Относится оно к 1925 году и сделано в письме, адресованном к их общему другу – Г. В. Иоффе. «Вспомнил Бориса, трагическое несоответствие: неистовое, пылающее сердце – и холодная, узкая мысль! Он мог бы быть пророком, вождем или гениальным безумцем. – а будет лишь неуравновешенным человеком. Впрочем, не все ли равно? То, что не доделано природой в нем, отольется в другую, законченную форму. От этого потеряет лишь Борис. А, может быть, и нет. Кто когда-нибудь сам увязывал концы и начала?»

Об этом высказывании В. Козина сам Борис Львович узнал случайно и спустя тридцать шесть лет. Он писал мне: «Я не знал это «высказывание» Вольки. Оно похоже на него. И странного в нем нет. Козин мог стать писателем. У него были для этого данные. И мысль была. Не было у него никогда пылающего сердца. Он «сочинял», а не писал, а не жил со своими людьми. Он не умел творить и потому не стал писателем. А придираться к нему не следует. Он видел мое неистовое сердце – это очень много, другие не видели. Он понимал, что я из теста вождей – другие этого не понимали. И он задался вопросом – почему же я не выдвигаюсь? Ответить он не смог, потому что это уже дело творчества. Вот и заговорила в нем мещанская душа – ты права – убоявшаяся «неуравновешенности», правда, по-моему, несколько в ином смысле, чем представила ты».

Так получилось, что знакомство с В. Козиным я начала с его эпистолярного наследия, и уже много лет спустя я, прочла, можно сказать, все изданное писателем. Он мне показался интересным, но, пожалуй, творчество В. Козина лучше всего оценил Ю. Нагибин, когда писал: «Был разгромлен один из лучших новеллистов нашей литературы Владимир Козин, нежно любимый Андреем Платоновым, которого к тому времени вовсе перестали печатать. Помню, как многие недоумевали: а Козин-то чем не угодил? Ни в политику, ни в государственные работы он не лезет, пишет о нежных, чистых людях, поет их добрую любовь, радость жизни, единство с природой… Читая Козина, можно подумать, что прелесть жизни разбросана по всей земле, а не сосредоточена в одном человеке с трубкой. Козин казался с виду крепким, веселым, жизнерадостным малым, но душа у него была хрупкая и сломалась. Он жил и писал еще много лет, но писателя Козина, каким он был в тридцатые годы, не стало…» 1

1

Ю. Нагибин. Вступительное слово. – Сопетский рассказ 20 – 30-х годов. М, 1990. с. 5.

Известно мне, что в 1954 году Борис Львович нанес визит Владимиру Романовичу на его московской квартире на улице Горького. Похоже, что встреча друзей была далеко небезмятежной (в Великой Отечественной войне они оба были на фронте, между ними велась интенсивная, насколько это возможно в тех условиях, переписка, но письма не сохранились). О содержании их беседы мне не известно ничего и потому трудно судить, что внесла эта встреча в души обоих. И все же одна единственная фраза, оброненная Борисом Львовичем как резюме к визиту: «Нам всем суждено было остаться тем, чем мы были», – часто возвращает меня к мысли о судьбе поколения – ровесников XX столетия, драматичного и трагичного. И в последнее время я с радостью, мне самой кажущейся кощунственной, думаю: «Как хорошо, что их нет в живых, что они не стали свидетелями гибели страны, распада великого Советского Союза, которому были вверены их неистовые сердца». Личность человека этого поколения, его внутренний мир при всей кажущейся открытости, для меня во всяком случае, останется глубокой, влекущей к себе тайной. Быть может, письма с фронта к его другу и два адресованных мне письма, которые приводятся в этой книге в качестве приложения, чуть-чуть приоткроют завесу над тайной «неистовости» сердца и беспокойного характера человека, который стал для меня моей «Марсельезой» и остается по-прежнему Учителем.