История унтера Иванова

Глинка Владислав Михайлович

Последние слова относились к тому, что, ссылаясь на приказ старого князя, Никита отказывался по будням подавать юнкерам вино. Зато когда Александр Иванович уходил вечером к Ринкевичу и немного там выпивал, то, возвратясь, изображал опьяневшего и требовал, чтобы Никита его раздевал и укутывал одеялом.

— Ох, не доведет нас до добра Александр Ефимыч! — вздыхал Никита. — Хоть бы фортепьяна была, то Сашенька больше б дома сидел. Пойду по городу слухать, авось сыщу какую.

И нашел напрокат в каком-то чиновничьем доме фортепьяно, которое Иванов

с тремя кирасирами перенес в дом, снятый князем. Александр Иванович сначала говорил, морщась, что играть на нем нельзя — так расстроено от треньканья чиновницы. Но Никита и тут не уступил — разыскал молодого еврея, который полдня тянул так и сяк струны каким-то ключом, а после этого князь сел и заиграл такое певучее и задушевное, отчего Иванову на кухне разом дух перехватило, и даже Никита опустил на колени свой чулок.

Зима в том году проходила почти без морозов, но с такими метелями, что по утрам тропки к конюшням разгребали целыми взводами. Сбежал снег, просохли дороги. В полку только и говорили, что про обратный поход. Петербург казался землей обетованной не только офицерам, но и кирасирам.

— Ладно, — ворчал вахмистр Жученков, — ужо как во столичный караул раз-другой сходят, то и Велиж добром помянут…

Приказом от 1 мая князь Одоевский и Ринкевич были произведены в эстандарт-юнкера — еще на ступеньку ближе к офицерскому чину. Тут даже Никита не поскупился — выставил к парадному ужину полдюжины бутылок. Приглашенные, все тоже юнкера — князь Долгоруков, Лужин, граф Комаровский и, конечно, Ринкевич, — шумно и весело провели вечер. Едва они ушли, как хозяин заснул за столом так крепко, что Никита с Ивановым раздевали словно бесчувственного. А назавтра праздновали у Ринкевича, и князь остался там ночевать.

— Поручили сынка от вина беречь, а как уследишь? — горестно вопрошал Никита. — Хоть в Москву жаловаться впору…

В конце мая полк тронулся в обратный путь. Видно, царь счел наконец, что гвардия «проветрилась» вне столицы. На походе Одоевский ехал в строю рядом с Ивановым, и унтер видел, как его питомец расположил к себе кирасир добродушием, весельем и звонким голосом, которым подтягивал солдатским песням.

— Хоша князь природный, а простяга, — говорил Иванову его приятель кирасир Панюта.

Полуторамесячным походом добрались до Стрельны и стали там на остаток лета. Здесь Одоевский с Ринкевичем поселились по соседству и, готовясь к корнетскому экзамену, долбили уставы эскадронного и полкового учения. Наверное, Никита нажаловался ротмистру Пилару, потому что тот вечерами заходил к Одоевскому и навел на юнкеров такой страх, что забыли даже шутить о бутылках.

В сентябре вернулись в Петербург, и тут оправдались слова Жученкова. В первом дворцовом карауле Иванов услышал ворчание:

— Ох, братцы, в Велиже-то небось сейчас, по квартирам разошедчи, как дрыхли б…

— Зато тут обед не тамошний. Видать, всего на свете разом не ухватишь, — отозвался рассудительный Панюта.

И опять Иванов засел за щетки, благо купец в Апраксином заказал сразу сотню по полтиннику

с обозначенным гвоздиками 1822 годом.

11

Этой осенью произошла встреча, навсегда запомнившаяся Иванову. После дворцового караула он вместо законного отдыха отпросился у вахмистра отнести в лавку очередные десять щеток.

Октябрьский рассвет, который встретил во дворе, и утро, когда маршировали в казармы, были ясными, а только вышел за казарменные ворота, набежали тучи и заморосил мелкий дождь. Когда же прошагал Почтамтский мост и Фонарный переулок, вдруг ударил такой ливень, что за шиворот потекло ручьями.

Хотя Иванову хотелось поскорей возвратиться в казарму, чтобы до вечерней уборки коней малость поспать, но делать нечего, завернул в калитку ближнего дома. За сводчатым проездом виднелась площадка перед каретником, навес с какими-то тюками, на которых дремал старый дворник. Вот откуда-то выскочила баба с ведром, покрытая задранной на голову верхней юбкой, перебежала к водосточной трубе у навеса, поставила ведро и, визгнув, убежала.

Сняв каску, Иванов встряхнул ее — с гребня брызги полетели градом — и только снова надел, как в подворотню вскочила девочка лет тринадцати с узелком на локте. Став в полутьме напротив унтера, она замерла, мельком взглянув на него с явным испугом во всех чертах бледного круглого личика. Потом оглянулась на двор, как бы прикидывая, куда дальше бежать, и уставилась на калитку.

Зная, что солдаты многим детям кажутся страшны, особенно такие высокие, как он, унтер, чтобы не смущать девочку, стал смотреть во двор, где дождь плясал на лужах. Но и при первом взгляде он рассмотрел не только испуганное ожидание на ее лице, а и линялый голубой платочек, охвативший щеки, потертый салопчик, крытый бумажной синей тканью, не новые туфли простой кожи.

«Экая загнанная, словно ласточка в грозу, — подумал Иванов. — Неужто меня так испугалась? Верно, в здешней темноте я ровно столб какой… Уйти, может, чтоб не боялась?..» Он посмотрел за калитку. Там, казалось, вода лилась еще обильней. Мельком взглянул на девочку. Она притаилась в испуганном ожидании, даже лица не вытерла от дождя. «Надо бы ей сказать что ласковое», — решил унтер.

— Ты не бойся, милая, — начал он, — не гляди, что я большой да в такой каске. Я, право, совсем смирный, ребят отродясь не обижал.

Девочка глянула на него, улыбнулась и разом стала куда краше, на щеках обозначились ямочки, заблестели глаза и зубы.

— Я вас, дяденька, нисколько не боюсь, — сказала она звонким голосом. — Даже рада, что тут случились. А вот за мной старик один шел, барин с крестиком, так их очень испугалась.

— А чего? — удивился Иванов. — Бежал тоже, верно, от дождя.

— Нет, они до дождя от самой Невы не отставали. Сзади близко идут, гостинцы разные сулят… А на канале, как от дождя в подворотню забежала, они за мной, стали за руки хватать, куда-то вести силком хотели… — Она смущенно потупилась.