История Великобритании
Шрифт:
Даже без Уолпола ганноверский режим оказал бы в итоге важное влияние на характер проводимой политики. Даже если говорить только о коррупции, главной здесь была не новизна манипуляций Уолпола, а скорее масштаб системы патроната. До 1714 г. неуверенная или непоследовательная политика со стороны Двора делала чрезвычайно сложными расчеты как для выдвиженца-карьериста, так и для его патрона. И торговцам мандатами от небольших городов на вершине избирательной пирамиды, и скромным сборщикам акцизов или муниципальным советникам у ее основания было неясно, где располагаются источники наживы и власти. Неустойчивость партийной политики во времена правления королевы Анны в значительной мере определялась вызванными данным обстоятельством колебаниями. После 1715 г. эта проблема была разрешена более чем для целого поколения с помощью простого и важнейшего фактора общественной жизни. Как Георг I, так и Георг II отказывались назначать тори своими министрами, и, за исключением кратковременной широкой администрации 1743 г., создание которой было обусловлено неустойчивостью, вызванной падением Уолпола, партия тори на протяжении более чем сорока лет оставалась изолированной в политической пустыне. Парадоксальным образом эта опала обеспечила стабильность правительства. Тори при Дворе являлись в первую очередь придворными, хотя перспектива постоянного нахождения в стороне от власти и выгоды многим казалась невыносимой. Однако «виггизм» Уолпола был весьма нетребовательным, и многие выходцы из семей, ранее поддерживавших тори, без труда присягали его принципам. В первую очередь это утверждение верно по отношению к тем, кто в поисках выгоды или инстинктивно тяготел к придворной политике. К 30-м годам XVIII в. избирательные округа Корнуолла, в начале века поделенные между вигами и тори, стали надежным оплотом вигов. В Палате лордов лишь немногие пэры оставались верны своим соратникам-тори
Нет сомнений в том, что стабильность политической сцены при Уолполе и Пелэме была главным достижением ганноверского режима; в то же время важно не преувеличивать ее масштаб. Политическая жизнь времен правления Георга II не сводится только к апатии, с которой она часто ассоциируется. В частности, ценой того, что Ганноверская династия идентифицировала себя с политикой вигов, пусть и не с совсем чистым «виггизмом», стало прочное отчуждение со стороны семей несгибаемых «сельских» тори. Эти семьи, хотя из них и редко выходили политики первой величины, поддерживали устойчивость оппозиции и служили важной точкой притяжения для других элементов, потенциально враждебных проводимой политике. Они делали сложной и малоприятной жизнь тем своим соратникам, кто изменял их делу. Например, когда граф Гауэр, один из аристократических лидеров тори, встал на сторону Генри Пелэма, результатом всеобщих выборов 1747 г. стали беспрецедентные по своему накалу беспорядки в родном для Гауэра графстве Стаффордшир. Безусловно, графства были основной базой тори. Фригольдеры с доходом от 40 шиллингов, особенно из графств Центральной и Западной Англии, а также Уэльса, – сельский электорат – оказывали им постоянную и даже растущую поддержку. Кое-где они являлись влиятельной, если не доминирующей силой. Проторийская позиция Англиканской церкви в некоторой степени была размыта неослабевающим финансовым ручейком из лагеря вигов, однако один из важнейших церковных питомников – Оксфордский университет оставался верен джентри-англиканам, к тому же сильный интерес Церкви в этом деле поддерживался благодаря влиянию кланов тори на внутрицерковные дела. В крупных городах также имелся многообещающий резерв для оппозиции режиму. В частности, в Лондоне, Бристоле, Норвиче и Ньюкасле сохранялась длительная традиция участия масс в политических делах и было много горючего материала, готового воспламениться по призыву тори. Система, выстроенная Уолполом, опиралась на слишком широкий фундамент, чтобы относиться к ней как к узкой олигархии, однако, учитывая то, что значительная часть землевладельцев и духовенства, а также большое количество представителей средних и низших классов находились в оппозиции к ней, стабильность той эпохи является скорее условной, чем реальной.
Довольно естественно, что условия для настоящего кризиса сложились только тогда, когда раскололся сам режим. С начала 30-х годов XVIII в. Уолполу противостоял при Дворе опасный альянс соперников. Возможность проявить себя у них появилась тогда, когда Уолпол выступил со своей известной попыткой расширить акцизную систему. Этот проект был разумен с финансовой точки зрения, но в итоге вызвал глубочайшую и ожесточенную антипатию множества англичан, ненавидевших новые налоги и опасавшихся расширения правительственной бюрократии. Только готовность Уолпола отказаться от предложенного им проекта в 1733 г. и прочная поддержка со стороны Георга II против его недругов при Дворе спасли правительство. Но даже с учетом этого всеобщие выборы 1734 г. выявили широкое недовольство действиями Уолпола и сильно сократили количество мест правящего большинства в Палате общин. Еще более серьезная проблема возникла четыре года спустя. Развернутая за стенами Парламента мощная агитация, требующая решительных действий в отношении Испанской империи в 17381739 гг., была тем более опасной, что ее поддерживал принц Уэльский Фредерик. Сложившийся альянс, состоявший из обозленных тори, недовольных вигов, враждебно настроенных предпринимателей, популярных политиков и наследника трона, был достаточно опасным; в итоге он заставил Уолпола не только ввязаться в войну против своего желания, но и привел его к падению. Проблема возврата к прежнему положению вещей была особенно тревожной; до самой смерти Фредерика в 1751 г. она стояла сначала перед Уолполом, а затем перед Пелэмом.
Даже без учета этих внутренних конфликтов господству вигов угрожала серьезная оппозиция. Якобитская угроза, вероятно, сильно преувеличивалась; сомнительно, чтобы очень многие из тех, кто предлагал тост «за короля на том берегу», стали рисковать своим имуществом или жизнью во имя династии Стюартов. Как бы то ни было, развитие событий поддерживало воодушевление в рядах наиболее преданных якобитов. Во время Войны за австрийское наследство 1740-1748 гг. англичане были вовлечены в боевые действия не только против Испании в колониях, но и против мощной коалиции во главе с Бурбонами на континенте. В ходе этой войны казалось, что Георга II больше заботит защита его любимого курфюршества. Вызванное этим столкновение с интересами страны, прежде всего истраченные британские деньги и британская кровь, пролитая в Германии и Нидерландах, дало политикам-патриотам достаточно поводов для нападок на режим. Задолго до этой войны Уолпол предвидел, что она станет также и борьбой за английское наследство, ведущейся на английской земле, что в итоге оказалось верным. Когда в 1745 г. произошло якобитское вторжение, стал ясен масштаб опасности, которой подвергалась Ганноверская династия. По европейским стандартам британская регулярная армия была крошечной; даже те небольшие и разрозненные силы, которые Молодой претендент в декабре 1745 г. направил прямо в сердце Центральной Англии, оттянули на себя все, что могли противопоставить защитники. О боеспособной милиционной армии, лишенной поддержки тори, давно было забыто; многие сельские джентри в лучшем случае соблюдали мрачный нейтралитет. Жесточайший террор против шотландских горцев, развязанный после того, как якобитская армия была отброшена и окончательно разбита при Каллодене, свидетельствует о том, до какой степени тревога и даже паника охватили власть в Лондоне. В этом отношении, как и в ряде других, кризис 1745 г. служит полезным коррективом к слишком уж благостному изображению того спокойствия, которое приписывается политической системе, сложившейся во времена господства вигов. Привычная картина политической апатии и аристократического изящества может быть обманчивой. Она совсем не подходит для описания тех хотя и небольших, но в то же время кровавых успехов участников восстания 1745 г., да и сравнительно спокойный период в начале 50-х годов вряд ли служит доказательством ее подлинности.
Так, и Пэлем, чья ловкость помогла стране благополучно, хотя и не без некоторого унижения выйти из войны и чей финансовый гений впоследствии многое сделал для создания более прочной базы государственного долга, как оказалось, мог ошибаться в оценке политического климата. Его Билль о евреях 1753 г., разработанный для смягчения гражданских ограничений в отношении еврейской общины в Британии, вызвал лавину враждебности и нетерпимости со стороны приверженцев Высокой церкви, что в итоге заставило Пелэма отозвать законопроект, прежде чем он мог быть наказан за свою инициативу на всеобщих выборах 1754 г. Кроме того, вылазки якобитов и вызываемые ими страхи далеко не закончились. Еще в 1753 г. Лондон угостили спектаклем публичного повешения одного из якобитов; в ряде аспектов, несомненно, политика XVIII в. была, скажем, более «учтивой», но далеко не всегда.
Промышленность и незанятость
Агония якобитского движения хронологически совпала с уходом со сцены доиндустриального общества. Общепринято, что беспрецедентные по масштабам экономический рост и перемены, названные промышленной революцией, берут начало именно в середине XVIII в. Однако многие современники считали тот период, который в ретроспективе выглядит исходной позицией для промышленного рывка, временем серьезного спада; в связи с чем проблема несовпадения оценок до сих пор остается актуальной. В 1730-1740 гг. цены на сельскохозяйственную продукцию были исключительно низкими; некоторые важные производственные районы, особенно старые центры текстильной промышленности, страдали от высокой безработицы и серьезных беспорядков. Но и здесь можно увидеть многообещающие признаки развития. Низкие цены на продовольствие делали возможным более высокий уровень затрат на потребительские товары, тем самым поощряя развитие новых видов промышленности, особенно в центральных графствах Англии. Если сельское хозяйство зачастую страдало от низких цен, то они же служили определенным стимулом для увеличения производительности, как это произошло, в частности, на востоке Англии. Улучшенные технические приемы многоотраслевого сельскохозяйственного производства, появление которых часто ассоциируется с эпохой Тауншенда, прозванного Брюквой, не принадлежат исключительно тому периоду, но несомненно, что в то время их начали применять более широко. В других секторах также отмечался заметный прогресс. Например, 30-е годы XVIII в. стали свидетелем появления одного из самых выдающихся
Создание системы платных дорог вряд ли было бы возможно без значительного роста внутреннего потребления, торговли и капиталов. Однако внутреннее развитие страны отнюдь не случайно совпало с расширением ее проникновения в заморские колонии. И в этом случае представления современников вновь могут ввести в заблуждение. Патриотично настроенные политики того времени продолжали предлагать обществу по сути дела, устаревший образ империи. Колонии по-прежнему рассматривались в основном в качестве ценных источников сырья, мест для размещения избыточного населения и источников пополнения государственного запаса драгоценных металлов. Жемчужиной имперской короны была Вест-Индия с ее сахарными плантациями. Англо-испанская война 1739 г., как и предшествующие ей войны, служила средством проникновения в эльдорадо Южной Америки, манящее своим золотом, серебром и тропическими продуктами. Однако в ретроспективе видно, что именно торговля Британии с заморскими колониями привела к созданию совершенно нового вида империи. Динамично развивающиеся рынки для экспорта возникали за пределами Европы, главным образом в Северной Америке. Производство текстиля, традиционного экспортного продукта, выиграло от этих перемен, но еще более значительный рост был отмечен в новых сферах промышленности, особенно связанных с производством изделий из металла, предметов домашнего обихода, инструментов, оружия и всех видов утвари, одним словом, изделий, именовавшихся тогда «бирмингемскими товарами».
Меркантилистские теории способствовали приспособлению к этим новым тенденциям, однако потребовалось время, чтобы их ясно осознали современники. К 50-м годам XVIII в. пришло понимание всей важности тринадцати американских колоний. И предприниматели, и представители администрации стали обращать все больше внимания на необходимость борьбы с Францией за господство в Северной Атлантике. Смена приоритетов имела важные последствия и внутри страны. Лондон в георгианскую эпоху рос очень быстрыми темпами, обеспечив себе статус самого крупного и динамичного города западного мира. Однако в сравнении с другими английскими городами значение Лондона выглядит не таким уж большим. Обретшие совсем другой масштаб торговые операции с Америкой в значительной степени переместились в новые и развивающиеся порты на западе страны, особенно в Ливерпуль, Бристоль, Глазго и, на короткий, но яркий период коммерческой активности, в Уайтхевен. Соседствующие с этими портами промышленные районы: долина Северна и запад Центральной Англии, Йоркшир и Ланкашир, а также запад Шотландии – способствовали перемещению индустриальной базы страны с юга, востока и запада в направлении севера и графств Центральной Англии.
Этот сдвиг ясно виден при анализе демографических тенденций того периода. После бедствий 20-х годов XVIII в. рост населения снова возобновился, хотя в 30-х годах он был не очень значительным. Неудавшаяся перепись, намечавшаяся на 1750 г., в случае ее проведения, вероятно, показала бы численность населения на уровне 5,8 млн человек, что на полмиллиона больше, чем двадцатью годами ранее. К 1770 г. она составляла около 6,4 млн человек, а к 1790 г. приблизилась к 8 миллионам. По стандартам XIX в. этот показатель роста не особенно впечатляет. В то же время он знаменует поворотную точку в новейшей демографической истории. Почти то же самое можно сказать о росте промышленности и городов в целом. В конце XVII – начале XVIII в. не было недостатка в важных нововведениях и инициативах. Но между эпохой Абрахама Дарби и эпохой Джозайи Веджвуда лежит целый мир различий. В этом отношении середина века вновь служит водоразделом. Знакомые нам имена гигантов времен начала промышленной революции: Болтона и Уатта, Гарбетта, Аркрайта и самого Веджвуда – заняли свое место в сознании нации в 1760-1770 гг. Именно с начала 60-х годов, в период Семилетней войны, стало заметным то, что происходит, например, в Бирмингеме или Манчестере. Улучшения в жизни городов отражали как экономический рост, так и широкую заинтересованность в подобных переменах. Современники, помнившие времена правления королевы Анны и дожившие до последней четверти XVIII в., называли 1760-1770 гг. временем экстраординарных перемен и усовершенствований в материальной жизни больших и, в меньшей степени, малых городов. Они всегда отмечали перемены в упорядочении застройки, обеспечении порядка и требований гигиены. Приезжавшие тогда в Манчестер и Глазго с восхищением отзывались о просторных площадях, аккуратных рядах домов, магазинов и складов в этих быстрорастущих городах. В сравнении с ними беспорядочный городской пейзаж старых центров, с узкими улицами и деревянными домами, крытыми соломой, казался устаревшим и даже варварским. Ни один уважающий себя город не упустил шанс получить парламентское разрешение на создание у себя комиссии по улучшению, облеченной широкими полномочиями на проведение перестройки. Многие из хорошо сохранившихся до наших дней городов георгианской эпохи обязаны своими чертами именно тому периоду массовой городской реконструкции. Пожалуй, самый яркий пример творческого подхода к городскому планированию располагался к северу от англо-шотландской границы; Новый город Эдинбурга и в настоящее время служит свидетельством энергии тогдашних местных властей. Но и столица не Сильно отставала. Одновременно символическим и практическим актом начавшейся модернизации стало разрушение средневековых ворот Лондонского Сити в 1761 г. При этом ворота Лудгейт менее чем за тридцать лет до этого были тщательно отреставрированы и украшены, чтобы прослужить еще не один век. В расположенном по соседству Вестминстере реализация крупнейшего проекта городской реконструкции началась почти в это же время, в 1762 г. Члены вестминстерской Комиссии по мощению улиц и их помощники из отдельных приходов намеревались преобразить лицо обширного района столицы. В широких масштабах строили и реконструировали канализационную и водопроводную сети. Улицы и тротуары мостили булыжником и камнем, многие впервые. Площади расчищали, приводили в порядок и украшали скульптурами и растениями. Дома получили систематическую нумерацию; старые обозначения, колоритные, но непонятные и даже опасные для прохожих, удаляли. К 80-м годам XVIII в. внешний вид столицы, за исключением трущоб, служил источником гордости ее жителей и предметом восхищения гостей, особенно иностранных.
Перемены не ограничивались только городами. Строй деревенской жизни изменялся с большей постепенностью, однако появились новые формы в самих поземельных отношениях. Самые прославленные свидетельства сельскохозяйственной революции – парламентские акты об огораживании – в своей основной массе приходятся на вторую половину XVIII в. Их экономический эффект зачастую преувеличивается, так как с точки зрения статистики они были менее значительными, чем сравнительно незаметные для стороннего наблюдателя внепарламентские процессы огораживания, продолжавшиеся десятилетиями, а то и веками. Кроме того, они относились преимущественно к ряду районов, располагавшихся на юге и западе, от Йоркшира до Глостершира. Данные акты служат ярким свидетельством того, что стало выгодно ведение сельского хозяйства на ранее малопривлекательных землях, и своим воздействием на деревенский ландшафт эти процессы произвели глубокое впечатление на современников. Ко времени опубликования в 1776 г. «Богатства народов» Адама Смита они внушали уверенность, доходящую чуть ли не до самодовольства, относительно продолжительности экономического роста. Любопытно, что сам Смит не разделял такой уверенности. Но Смит был ученым, его произведение было скорее теорией, чем результатом практических наблюдений, к тому же основная его часть была задумана до того, как в 1760-1770 гг. стали заметны яркие результаты развития экономики. Его соотечественник Джон Кэмпбелл, чье «Политическое обозрение» («Political Survey», 1774) было безудержным панегириком экономическому прогрессу Британии, в этом отношении является более точным ориентиром.