История Великобритании

Морган Кеннет

Вновь обретенная уверенность в себе в области культуры нигде не была такой заметной, как среди живописцев. В скромных попытках Хогарта создать по-настоящему национальную традицию более всего поражает именно его одиночество перед лицом этой великой задачи. Что касается его последователей в рамках английской школы, то тут сильнее всего изумляет та легкость, с которой они без всяких затруднений усваивали европейские приемы, не приобретая при этом чувства неполноценности или подчиненности. В данном отношении Джозеф Райт из Дерби, не самый прославленный, но, возможно, самый новаторский художник середины века, являет собой представительный пример. Он дружил с Эразмом Дарвином, дедом Чарлза Дарвина, и сам был известным врачом, ученым и даже поэтом. Райт успешно занимался исследованиями в области научных экспериментов и открытий, отчасти предназначенных для образовательных нужд. Но он также был искусным мастером светотени, за которого не было бы стыдно самому Караваджо. Как и все, Райт съездил в Италию, но уже после написания своих главных шедевров, а не до того. После его возвращения многим показалось, что он там скорее потерял, а не нашел вдохновение.

Политика протеста

Социальные изменения, которыми была отмечена середина георгианской эпохи в Англии, были глубокими, далеко идущими и оказавшими сильнейшее влияние на будущее развитие страны. Но их непосредственное воздействие на политическую структуру в то время, когда доминировали власть неписаных законов и сила обычая, трудно оценить. Внешне в середине столетия произошло мало перемен в характере политической жизни. Администрации Норта (1770-1782) и Питта Младшего (1783-1801) неизбежно провоцировали сравнения, как в приемах, так и в стратегии, с администрациями Уолпола и Пелэма. Что касается фундаментальных конституционных изменений, то их и в самом деле было немного. В ретроспективе кажется, что пролегает целая вечность между их временем и той лавиной агитации и реформ, которые расшатывали устои ancien regime («старого режима») в XIX в. И все же в данном случае внешние про явления были глубоко обманчивыми. Язык, цели,

даже механика политики – все это изменилось вместе с осознанием наличия большой, политически активной нации, жившей за стенами узкого мирка Уайтхолла и Вестминстера. Размах и ожесточенность полемической войны, которая велась на страницах газет, листков и памфлетов в 50-х и 60-х годах XVIII в., служат адекватным свидетельством кипучести публичных дебатов и озабоченности политиков, участвующих в них. В этих дебатах один из таких политиков, казалось, занимал особое место. Репутация Питта Старшего такова, что даже спустя два с половиной века трудно взглянуть на него с критических позиций, что требуется в отношении такой влиятельной фигуры. До 1754 г. карьера Питта была далека от безусловного успеха. Младший сын в расточительной и эксцентричной семье, Питт вошел в одно из величайших семейств вигов – Темплстоу и позднее женился на его представительнице. Будучи еще молодым человеком, он сделал себе политическое имя в качестве оратора-патриота, не чурающегося пугающей риторики и безрассуднои горячности. Его антиганноверские выходки во время Войны за австрийское наследство приобрели широкую известность и принесли ему полезную популярность, но в то же время сделали его почти навсегда персоной нон грата у короля. В 1746 г. семейство Пелэм смогло предложить ему государственный пост, который обеспечивал доходы, но не сулил дальнейших перспектив. В качестве генерального казначея Питт был отстранен от принятия важных политических решений и фактически не мог участвовать в парламентских дебатах. Казалось, что это еще один пример патриота, жертвующего принципами ради продвижения по службе. Но судьба Питта кардинально изменилась благодаря событиям середины 50-х годов. Внезапная смерть Генри Пелэма в 1754 г. даже в то время казалась водоразделом эпохи, ее важность была обозначена не чем иным, как словами короля: «Теперь у меня больше не будет покоя». Преемником Пелэма стал его брат, Ньюкасл, проницательный и опытный министр, нисколько не похожий на ту смехотворную посредственность, каким его изображали в легендах, распространявшихся вигами. Однако в Палате лордов ему было трудно обрести такое же влияние, которое имели его брат или Уолпол. Главным соперником Питта в Палате общин был Генри Фокс, которому недоставало политической смелости и веса, чтобы заменить Пелэма. «Старая гвардия» вигов, доминирующая сила в Парламенте со времен восшествия на престол Ганноверской династии, осталась практически без руководства. Их оппоненты-тори, к тому времени про являвшие все большую тревогу по поводу непрекращающейся опалы и больше не думавшие всерьез о «короле за морем», тоже искали вдохновляющую идею. В состоянии ли был Питт дать то, в чем нуждались и те и другие?

Причиной того, что он сумел это сделать, стал ряд обстоятельств, в особенности международная ситуация. Война за австрийское наследство обозначила основные районы будущих конфликтов, так и не приведя к их решению. Главной доминантой в борьбе за заморские колонии стала теперь не судьба Испанской империи, а мировой по своим масштабам конфликт между Британией и Францией, которые в ту эпоху господства меркантилизма являлись самыми успешными меркантилистскими державами. В Северной Америке французы пытались создать непрерывную цепь подконтрольных себе территорий от Квебека до Луизианы, чтобы лишить английские колонии возможности дальнейшего продвижения в глубь континента. В Вест-Индии не прекращались препирательства из-за производящих сахар спорных островов; то же самое происходило в Западной Африке по поводу торговли рабами и камедью. В Индии раздоры среди местных князей и их слабость в соединении с алчностью французской и английской Ост- Индских компаний привели к весьма неустойчивому положению. Все указывало на необходимость отчаянной и решающей войны для определения судьбы империй. Когда она была объявлена, ее начало оказалось катастрофическим как для Англии, так и для политических соперников Питта. В 1755-1756 гг. неудачные попытки нанести французскому флоту решительное поражение в Атлантике и потеря Менорки на Средиземном море, а в дополнение ко всему безжалостность, с которой был принесен в жертву несчастный адмирал Бинг, дискредитировали, если не растоптали старый режим вигов. Все это привело к возвышению Питта, а с ним, вероятно, и первой Британской империи.

Последующие годы вошли в историю как период исключительной важности и исключительных достижений. Успехи Семилетней войны, обеспечившие решительное поражение Франции в Северной Америке и в Индии, а также устранившие угрозу со стороны Буробонов на всех направлениях, стали важнейшим событием на пути создания империи и сделали Питта самым прославленным и успешным премьер-министром во время войны (war minister) в британской истории. Кроме того, его триумфальная победа над «старой гвардией» политиков, казалось, говорила о появлении качественно нового политика и качественно новой политики, что побудило доктора Джонсона противопоставить Уолпола как «министра, данного королем народу» Питту как «министру, данному народом королю». Однако Питт достиг вершин власти скорее благодаря своей политической проницательности и просто удаче, чем общественному требованию. Предполагаемая массовая поддержка его политики была срежиссирована его друзьями из Лондонского Сити и новыми союзниками-тори, обретенными в провинции. Его первая попытка утвердиться во власти, кабинет Питта – Девоншира 1756-1757 гг., была скоротечной и слабой; вторая попытка, коалиция 1757 г., оказалась гораздо более успешной, отчасти благодаря достигнутому соглашению с Ньюкаслом, отчасти благодаря поддержке принца Уэльского, будущего короля Георга III. Достигнутая комбинация взаимных интересов и сделок со «старой гвардией» представляла собой такое же циничное политическое маневрирование, каким оно было в исполнении предшественников и оппонентов Питта. Оно очень сильно напоминает то, что Уолпол проделал в 1720 г., когда он и принц Георг (будущий Георг II) угрозами и лестью проложили себе путь ко двору короля.

Сама война также не была тем безусловным успехом Питта, который ему стремились приписывать его сторонники. Фундаментальная стратегия, реализуемая Питтом, находилась в полном противоречии с той патриотической программой, которую он ранее выдвигал. Его приверженность дорогостоящему союзу с Пруссией и щедрое расходование как денежных, так и людских ресурсов Британии на содержание армии в Германии следовали дипломатической стратегии Пелэма и Ньюкасла. Собственный вклад Питта в войну, а именно применение комбинированных войсковых операций на побережье Франции с целью отвлечения французских сил от ведения войны на территории Германии, был его отчаянной попыткой подтвердить репутацию патриота в глазах своих друзей-тори, которые проявляли все большую тревогу по поводу его «ганноверской» политики. В военном отношении его действия были расточительными и большей частью неэффективными. Когда наконец пришла победа, она была достигнута в основном теми силами, которые Питт контролировал в очень малой степени. Французы заплатили высокую цену прежде всего за свою неудачу в сосредоточении ресурсов для морских и колониальных боевых действий. В Индии превосходство, достигнутое британской Ост-Индской компанией, имело локальный масштаб, однако оно стало решающим, особенно когда на чашу весов были брошены таланты Клайва. Слова Питта о Клайве как о «генерале от бога» было риторическим признанием того, что в назначении Клайва нет его заслуги. Даже Вулф, чье героическое вступление в Квебек приковало внимание нации, был только последним из целого ряда командующих, чья деятельность в Северной Америке не приводила к таким же успехам. Однако победа разрешает все проблемы в войне, по крайней мере до тех пор, пока не начинаются переговоры о мире. До 1759 г., названного «чудесным годом» (annus mirabilis), когда удача повернулась к Англии лицом как в Вест-Индии, так и в Северной Америке, коалиция Питта и Ньюкасла постоянно балансировала на грани развала. Сторонники Питта среди тори все время говорили о необходимости ухода министра, чья политика внушала им тревогу, в то время как его союзник Ньюкасл неоднократно угрожал уволить его коллегу, тратившего огромные деньги на провальные мероприятия. В 1759 г. эти трудности были преодолены.

Питт не в полной мере заслужил полученное им восхваление за успехи Семилетней войны, но в двух важных отношениях его историческая репутация полностью оправданна. Если популярное мнение о Питте несколько преувеличивает его заслуги, то его роль в изменении характера политической жизни XVIII в. была, без сомнения, очень важной. В середине века ее основа определенно дала трещину. Опала сторонников тори, а также то, что семейства вигов могли контролировать систему патроната лишь в рамках очень узкого круга, не могли продолжаться долго. Питт по крайней мере дал надежду на разрыв со старой политикой, особенно в столице, где он имел по-настоящему широкую поддержку среди имеющих право голоса. Сходным образом как военный лидер он обладал одним важнейшим качеством, которого не было ни у одного из его соперников в то время, качеством, без которого война не могла бы продолжаться, а тем более получить триумфальное завершение. Его политическая смелость, а также уверенность, порой неотличимая от бездумной самонадеянности, давали более компетентным и осторожным людям моральную опору, а вместо с нею силы сражаться и одержать блестящую победу. Вера Питта в собственное лидерство стала ключевым компонентом в определении того, как будет продолжаться война в то время, когда старые лидеры вигов, Ньюкасл и Фокс, со всей очевидностью потеряли самообладание. Если политические лавры в конечном счете достаются тому, кто готов рискнуть всем, то в этом смысле Питт их заслужил.

Какова бы ни была природа достижений Питта, его противоречивая деятельность в те годы явилась подходящим прологом к драме, которая вскоре последовала. Преображенный характер политической жизни в 60-х годов XVIII в. всегда будет ассоциироваться с новым королем – Георгом III, а также с одним из его самых беспокойных подданных, Джоном Уилксом. В том, что связано с королем, эти годы стали в высшей степени травмирующими. Однако все, что делал Георг III, явилось, логической кульминацией тенденций, берущих начало во времена правления его деда. Это особенно верно в отношении его считающегося революционным решения отказаться от старого партийного разделения. Обоснованность такого разделения

уже была подорвана успешными попытками принца Уэльского Фредерика и Питта привлечь на свою сторону ряд представителей тори. Отличие ситуации 1760 г. заключалось скорее в интонации, чем в сути, когда с неохотой проявляемая терпимость сменилась гордостью по поводу доступности нового режима для старых тори. При Дворе их приветствовали с распростертыми объятиями, наделяя постами, почестями и званиями. В графствах они возвратились (там, где это им не удалось сделать в предшествующее десятилетие) в коллегии мирового суда. В графствах Центральной Англии состав коллегий вновь стал напоминать поименный список местных сельских джентри, многие из которых были старыми тори, а то и старыми роялистами. Одному из самых грозных тори было обеспечено особое место под солнцем. Доктор Джонсон, литературный гигант эпохи, греющийся в лучах одобрения со стороны нового режима, в 1762 г. был отмечен пенсией от имени лорда Бьюта. В обретенном им новом статусе содержалась доля иронии. В 30-х годах Джонсон выступил с резкой патриотической критикой происпанской политики Уолпола в Карибском бассейне, которая, по его мнению, не обеспечивает британские претензии в этом регионе. Теперь, при новом короле, ему пришлось написать такую же мощную и даже более убедительную работу в защиту предполагаемого Георгом III умиротворения Испании за счет отказа от Фолклендских островов, которые он описывал как «мрачную и угрюмую пустыню, остров, непригодный для человека, со штормами зимой и бесплодный летом». Но на этом, как известно, проблема Фолклендских островов не исчезла из истории британской внешней политики. То, что символизирует успехи Джонсона как отдельной личности, в более удивительной форме выразилось на институциональном уровне в истории Оксфордского университета. На протяжении сорока шести лет это прибежище и святилище сентиментального якобитства прозябало в политической пустыне, тогда как сменяющие друг друга поколения священнослужителей-вигов монополизировали почетные и прибыльные места. Хозяева Церкви начала георгианской эпохи учились либо в Кембридже, либо в оставшихся в незначительном меньшинстве вигских колледжах Оксфорда. При новом правлении никто не сомневался в том, какой из университетов праздновал волнующее возвращение. Как ни странно, Оксфорд дал более чем одного премьер-министра даже для правительств времен первых Георгов. Однако Пелэм сделал очень мало, чтобы предотвратить стремление своего брата покровительствовать в церковных делах Кембриджу, а Питт лишь однажды снизошел до того, чтобы извлечь пользу из якобитских связей в своем родном университете. При Георге III Оксфорд дал еще одного премьер-министра, лорда Норта, который одновременно был канцлером (Chancellor), весьма подходящим образом представляя старинные семьи тори из роялистских графств. Если в возвращении тори ко Двору не было ничего удивительного, то это едва ли можно сказать о других новых мероприятиях Георга III. Правление началось в смутной атмосфере добрых намерений и возвышенных устремлений. Вскоре все утверждения о том, что новый «король-патриот» может попытаться найти возможность усилить свои прерогативы, были опровергнуты. Принятие Акта о престолонаследии (Crown Act), в котором оговаривалось, что судьи больше не должны оставлять свои посты после смерти суверена, как это делалось в прошлом, устранило любые подозрения относительно того, что короли могут использовать свои законные права для устранения юридической верхушки, состоящей из вигов. В то же время Акт о цивильном листе (Civil List Act) предполагал, при условии жесткого контроля, выделение на королевские нужды 800 тыс. фунтов стерлингов в год. Столько же выделялось и Георгу II, однако в новом законе содержалось важное дополнительное условие, согласно которому любой доход, полученный сверх этого в рамках сборов, предусмотренных цивильным листом, в будущем будет направляться в государственную казну, а не Короне. С учетом инфляции данное условие серьезным образом ограничивало возможности Короны справляться с ростом расходов на нужды Двора и, в чем состоит вся ирония, стало наиболее чувствительной уступкой, сделанной королем во имя патриотизма. В этом видна настоящая преемственность с партией из дворца Лестер-хаус во главе с принцем Уэльским Фредериком – не фантастический план создания нового варианта великодушного деспотизма, а скорее дальнейшее ограничение прав Короны.

Все эти вопросы, однако, были второстепенными по сравнению с самым важным приоритетом нового режима – достижением мира. Старые министры, Питт и Ньюкасл, ушли в отставку; первый сделал это в 1761 г., потому что Георг III и Бьют не стали расширять воину с Испанией, как он предлагал, а второй, в частности, в знак протеста против условий мира, заключенного в следующем году. Но большинство аргументов, приводимых ими, в ретроспективе выглядят легковесными. Мир не мог быть гарантирован без восстановления прав Бурбонов на часть потерянного ими в ходе войны. Возвращение основных островов Французской Вест-Индии и сохранение прав Франции на рыболовство в канадских водах не были чрезмерными уступками, да и Питт с Ньюкаслом при дипломатических обстоятельствах 1762 г. вряд ли могли достичь большего без продолжения воины до последней капли крови. Кроме того, громадные успехи предшествующих лет были достигнуты слишком дорогой ценой в финансовом отношении, что к 1761 г. вызывало широкое беспокойство. Доводы против дальнейшего продолжения войны, постоянно приводимые в газетах и памфлетах и наиболее четко сформулированные в работе Израэля Модуита «Размышления о германской войне», были очень серьезными. Война «до победного конца» (a outrance) могла закончиться банкротством. Кроме того, ее цель – продолжение поддержки Фридриха Великого и приобретение некоторых дополнительных колониальных владений – казалась все более сомнительной. Вполне возможно, что Георг III и Бьют, отчасти движимые осознанием того, что эта война, при всей ее победоносности, является не их войной, а также под влиянием необходимости скорейшего мира, уступили больше, чем следовало, особенно в отношении Испании. Но по существу дела мир, заключенный ими, являлся благоразумным и обоснованным шагом, он был горячо одобрен парламентариями и общественным мнением.

Тогда почему в этих условиях новое правление все-таки было таким противоречивым? Возможно, главная причина состоит в том, что новые люди привнесли в свою деятельность, в других отношениях способную принести только пользу, определенную долю личной вражды к старому режиму, что постоянно порождало проблемы. Исполнителем, избранным Георгом III для проведения реформ, стал его бывший наставник, лорд Бьют. Шотландский пэр, он был склонен скорее к интеллектуальным размышлениям и не обладал большим практическим навыком и опытом. Большая часть наставлений, с помощью которых он готовил молодого короля к исполнению его обязанностей, была скорее наивной, чем хитроумной. В них не было ни гигантского заговора против свободы и государственного устройства, ни какой-либо решимости установить новую авторитарную систему. Но не вызывает сомнений, что новый король и его министр испытывали глубокую неприязнь к людям, монополизировавшим власть во времена Георга II, и были готовы, а то и преисполнены решимости освободиться от них и даже унизить их. В Отношении «подлого» Питта, который, как они считали, предал двор принца в 1757 г., культивировалась настоящая ненависть, и с трудом можно представить, как Питт и Бьют могли бы сотрудничать в новых политических условиях. Но Питт страдал манией величия, и с ним мог бы долго иметь дело разве что святой. Однако великие семейства вигов – совсем другое дело. Их положение, вес и унаследованная ответственность могли обратить их в опасных противников. Несомненно, что они вели себя с новым королем с известной мерой снисходительности, Такие семьи, как Кавендиш, были склонны считать себя делателями королей, для них ганноверские курфюрсты были primi inter pares (первыми среди равных). Ньюкасла, после долгих лет на государственной службе, можно было простить за ожидание того, что его советы будут приняты всерьез чванливым и неудачливым шотландским пэром, который был известен главным образом своими бесформенными ногами и покровительством ботаникам. Короче говоря, имелись все причины для осторожности, прежде всего для обеспечения как можно более мягкой смены политики. Это было вполне возможно. Виги из «старой гвардии» хорошо знали, что основное содержание требований Бьюта должно быть удовлетворено. Большинство из них, при отсутствии в их рядах харизматического лидера, были согласны работать под изменившимся руководством. Типичная фигура в этом отношении – лорд Норт, двоюродный брат герцога Ньюкасла, будущий премьер-министр, а во время наступившего нового правления – пассивный наблюдатель при дворе Георга III. Даже высокопоставленные лица, которые считали себя жертвами нового порядка, колебались по поводу объявления ему войны. Хардвик, старейшина юристов-вигов и один из столпов политической системы, сложившейся при Пелэме, стремился лишь сохранить достойные условия для своих друзей и продолжать получать места при Дворе для своей семьи. Учитывая все это, Бьют и Георг III сделал весьма неудачный шаг, оттолкнув Ньюкасла и его друзей, Поступив таким образом под предлогом споров вокруг условий мирного договора весной 1762 г., они породили вражду, одну из самых длительных в британской политике Нового времени.

Возможно, что отдаление старой политической верхушки было бы вполне приемлемой ценой, в случае если бы новые планы удалось реализовать, Но сам Бьют, окружив своего молодого ученика сильными врагами, уже через год предпочел уйти со службы, самонадеянно намереваясь управлять делами с задней скамейки, или, точнее (так как это было очевидно), с черной лестницы. Таким образом, к безрассудному антагонизму со старыми семействами вигов была добавлена легенда о подковерных интригах и влияниях, которая только усилила и вдохновила их оппозицию. Эта оппозиция вигов, а также двусмысленное поведение Бьюта стали основным фоном политической жизни в течение последующих двадцати с лишним лет. В скором времени, в 60-х годах, установилась напоминающая дурной сон цикличность в правительственной нестабильности, так как Георг III искал премьера, который был бы близок ему по духу в личном общении и был бы способен возглавить Парламент. В процессе поиска такой фигуры в качестве претендентов выступали и виги, включая лорда Рокингема, Питта и герцога Графтонского, пока в 1770 г. выбор не остановился на лорде Норте как человеке, способном нести мантию Уолпола и Пелэма. В течение всех этих лет извилистой, разнородной политики над ней нависало «проклятое наследие» (damnosa hereditas) непоследовательного, но очень опасного заигрывания Бьюта с властью, подозрений со стороны семейств вигов, а также миф о продолжающихся неблаговидных тайных попытках влияния. Когда Эдмунд Бёрк написал свой исчерпывающий, ставший классическим анализ политической ситуации того периода – «Размышления о причинах существующих недовольств» (1770), именно влияние этих факторов послужило основанием для систематических нападок на Новый Двор и созданную им систему. «Размышления» вошли в историю в качестве авторизованной версии тех событий со стороны партии вигов и стандартного набора проступков Георга III для последующих поколений.