История войн и военного искусства

Меринг Франц

Из этого блестящего, но бесплодного наследия современный социализм усвоил, к сожалению, чересчур много; меньше всего он освободился от слабейших сторон буржуазного просветительства. Если буржуазная критика войны была ограничена проклятиями или молитвами вроде тех, при помощи которых средневековый монах боролся с чумой и другими опустошительными болезнями, то пролетарская критика должна исследовать войну, как врач, который прежде всего определяет истинные причины болезни, а затем уже определяет нужное лекарство. Правда, в этом нет недостатка, но все же слишком много внимания уделяется всегда нравственному негодованию против войны, и слишком мало внимания посвящается истинному изучению ее.

Правда, ужасы войны так безграничны, что в каждом по-человечески чувствующем существе они прежде всего возбуждают возмущение и негодование. Так, при какой-нибудь опустошительной эпидемии гораздо больше сочувствия возбуждает к себе больной, чем врач,

с кажущейся бесстрастностью выполняющий свои обязанности. Однако бесстрастный врач гораздо больше нужен больному, чем наше самое горячее сочувствие. Точно так же и самый незначительный вклад в истинное познание войны для нас гораздо ценнее, чем прекрасные негодующие речи против войны. Нам это нужно не для того, чтобы доказывать моральную бессмыслицу войны, так как об этом позаботится сама война, но чтобы понять то историческое значение, которое она имеет в классовом обществе.

Если это удастся, то мы будем на твердой почве в своей борьбе против войны, какое бы подавляющее впечатление она не производила, тогда как самое пылкое возмущение по поводу нее не дает ни малейших гарантий в том, что оно не превратится в столь же пламенное воодушевление за эту войну, как только ее железный шаг потрясет мир.

Своеобразные трудности задачи, которую нам предстоит разрешить здесь, состоят в том, что приходится познавать вещи такими, каковы они есть, не допуская, чтобы познание существующего переступило где-нибудь через свои границы, превратившись в признание его. Если по отношению к другим явлениям классового общества это для нас не важно, то этого ни в коем случае нельзя сказать по отношению к войне, которая более, чем какое-нибудь другое историческое явление, волнует страсти до самой их глубины. При всяком беспристрастном исследовании войн и их причин, с одной стороны, грозит опасность показаться приверженцем милитаризма, а с другой стороны, сделать милитаризму чересчур большие уступки.

Это особенно можно проследить на социалистах, занимавшихся специально военными вопросами. Старый Бюркли был объявлен еретиком за то, что он раз и навсегда выкинул из швейцарской истории «скромный народ пастухов», посадив на их место грубых воинов, далеко не возвышенного характера, но которым, однако, принадлежат, видимо, его симпатии. Что же касается Энгельса, то, после того как он осветил в своем прекрасном сочинении прусскую военную реформу 60-х годов в ее исторической связи, он был обвинен известным военным писателем Рюстовым в тоске по прусскому ордену, хотя совершенно бесспорно, что в своем военно-научном изложении Энгельс неоднократно нападает на тон боевых реляций. Даже такой выдающийся ум, как Энгельс, с трудом избежал подавляющего действия исторического материала, над которым он научно работал; в американской междоусобной войне 1861–1865 гг. иногда образцовая стратегия южных штатов заставляла его верить в их победу, тогда как Маркс, считавший себя всегда профаном в военных вопросах, совершенно правильно с самого начала предсказывал победу северных штатов.

Однако следует попытаться пройти между Сциллой и Харибдой, ибо одно проклятие войны не даст ничего полезного и не избавит нас от всего вредного.

VIII

Хотя французская революция 1830 г. и оказала известное отраженное действие на отдельные страны, но европейская революция была вызвана впервые лишь восстанием французского народа, низвергнувшего в 1848 г. то самое прославленное буржуазное королевство, которое было создано в 1830 г. Хотя эта революция вовлекла в свой поток весь европейский материк вплоть до русских границ — революционной войны, которой так пламенно требовали Маркс и Энгельс, так и не возникло.

«Новая рейнская газета» неутомимо призывала к войне с Россией: «Лишь война с Россией является войной, достойной революционной Германии, — войной, в которой она омоет грехи прошлого, в которой она возмужает, в которой она победит своих собственных автократов, в которой она, как это достойно пробужденного народа, сбросившего цепи долгого позорного рабства, будет нести пропаганду цивилизации ценой жертв своих сыновей и, освобождая извне, освободится внутри». А когда осенью угрожала разразиться европейская война по шлезвиг-голштинскому вопросу, газета писала: «Война будет войной Германии против Пруссии, Англии и России. Именно такая война нужна задремавшему германскому движению — война против трех великих контрреволюционных держав, война, которая распространит влияние Пруссии в Германии, война, направленная как раз против трех старых контрреволюционных союзниц Германии 1792–1815 гг., война, ставящая отечество в опасность и спасающая его тем, что ставит победу Германии в зависимость от победы демократии». Дело не дошло до войны ни в первый, ни во второй раз, и не по вине того движения, выразителями которого были Маркс и Энгельс.

Без сомнения, они были правы, и историческое развитие оправдало их

требование войны с контрреволюционными державами для спасения революции. То, чего они боялись в противоположном случае, действительно случилось — железная нога России растоптала в конце концов революционный пожар. Но если война является последним средством и лекарством как классового общества, так и буржуазной революции, то буржуазная революция имеет все же свои собственные законы. Она не является продуктом общественной нужды, как пролетарская революция, но как раз продуктом общественного благосостояния. Буржуазия начинает повелевать богатствами общества значительно ранее, чем достигает политической власти; однако если для завоевания последней требуются кровь и деньги, то ее собственные кровь и деньги оказываются для буржуазии чересчур дорогими, чтобы отдать их на баррикадах и в битвах. Это она всегда предоставляет другим и главным образом пролетариату, который, по ее мнению, существует на свете лишь для служения буржуазии. И до тех пор пока рабочий класс сам питал эту наивную веру и воображал, что он должен был удовлетворять ее общественные нужды, увеличивая общественное благосостояние буржуазии, до тех пор дело шло очень хорошо, как это доказали революции 1789 г. и последовавшие за ней революционные войны.

Однако в революции 1848 г. стало ясно, что пролетариат не позволит больше буржуазии употреблять себя как пушечное мясо. Парижская июньская битва 1848 г. представляет собой яркий светоч, известивший весь мир о начавшемся просветлении сознания рабочего класса. С тех пор у буржуазии пропала охота к революциям и революционным войнам. Она пустила свои прежние идеологические требования в трубу и стала думать лишь о возможно большем приобретении доходов. Однако она не обладала сама необходимой для этого политической властью. Уже в 1848 и 1849 гг. буржуазия двух великих культурных народов, политическое раздробление которых ей было невыгодно, начала направлять свои умоляющие взоры на те государства, правительства которых хотя и стояли далеко от ее идеологических воззрений, но зато обладали боеспособными армиями: немецкая буржуазия — на Пруссию, а итальянская — на Пьемонт. Однако им не удалось заключить союз так скоро, как они рассчитывали: обе стороны не совсем понимали друг друга, и приглашаемые правительства с некоторым недоверием взирали на приглашавших их красоток.

Лишь через 10 лет в муках и бедствиях пришли наконец ко взаимному пониманию, за которым последовали войны 1859, 1866 и 1870–1871 гг. В этих войнах так причудливо смешивались наряду с революционными уже и реакционные элементы, что самый этот факт мог вызвать и вызвал многочисленные расхождения между честными и последовательными революционерами.

IX

В войнах за итальянское и немецкое единство смешивались революционные и реакционные элементы, но не в равной степени в каждой из них. Очень сомнительной похвалой являются слова Трейчке и его товарищей, что в 1866 и 1870–1871 гг. было «правильное политическое действие», тогда как в 1859 и 1860 гг. действовали «грубым и беспорядочным образом». Это может означать лишь то, что среднеитальянские и южноитальянские государства сами сбросили со своей шеи своих насильников, и революционное движение было достаточно сильно, чтобы создать из повстанца Гарибальди национального героя. Действительным мечом Италии было, правда, то военно-иезуитское государство, которое наполовину выросло на итальянской почве и смогло купить себе ценой двух провинций помощь заграничного деспота, чтобы сбросить австрийское иноземное владычество и создать объединенную Италию. Если, однако, Пьемонт после своего печального опыта 1848–1849 гг. не смог предпринять на свой риск и страх борьбу с австрийским владычеством, то он не смог вследствие этого же наложить свой отпечаток на итальянское объединительное движение. Его руководящий министр Кавур, «создавший» будто бы по старому представлению, единство Италии, хотя принадлежал к ханжескому реакционному дворянскому роду, но, как итальянский патриот, сумел отказаться от предрассудков своего класса и делал все, что требует или, по крайней мере, требовала буржуазия от «современного государственного деятеля». Теперь буржуазия вряд ли подписалась бы в Италии или где-нибудь еще под крылатыми словами Кавура об осадном положении, сорвавшимися у него перед смертью.

При всем том итальянское объединительное движение, направленное против австрийского иноземного владычества, призвавшее на помощь для борьбы с ней фальшивого Бонапарта, который обещал оказать эту помощь, лишь бы поддержать свое колеблющееся сабельное господство, поставило европейскую и особенно немецкую революцию в весьма тяжелое положение. Нельзя было сказать просто «нет» и просто «да» при нежелании поддерживать законную или незаконную контрреволюцию. Как трудно было решить, что именно является задачей демократии в этом положении, показывает горячий спор, возникший между Лассалем, с одной стороны, и Марксом и Энгельсом — с другой.