История войн и военного искусства

Меринг Франц

Они, во всяком случае, были ближе к исторической правде, чем Фридрих, писавший в «Истории Семилетней войны», что заговор европейских держав против Пруссии был совершенно готов; императрица-королева, русская царица, короли Франции и Польши — все были готовы напасть на него, так что, когда прусский король решился предупредить их, он будто бы не мог уже приобрести ни одним врагом меньше и ни одним другом больше. Король очень хорошо знал, что сначала был заключен лишь оборонительный союз между Австрией и Францией, так же как между Австрией и Россией, и что в его распоряжении было не менее 10 месяцев для того, чтобы если не разорвать этот союз, то, по крайней мере, помешать его превращению в союз наступательный. Даже в воинственной до тех пор России стала замечаться перемена настроения. Это происходило вследствие настояний Англии, влияние которой в Петербурге всегда было очень сильно и со времени Вестминстерской конвенции действовало целиком в прусском духе; 29 июня Кауниц выразил в своей депеше к австрийскому посланнику в Париже свое беспокойство, «как бы русскому двору не надоело откладывание

операций, что могло бы понудить его, стремясь к деньгам, уступить в конце концов английским намерениям и не только изменить предполагаемому втайне делу, но и поставить в немалое затруднение французскую корону отдачей значительного числа войск». Во всяком случае, Петербург с его всегда пьяной царицей и подкупным государственным канцлером был ненадежен, да и Париж далеко еще не «окончательно» договорился с Австрией и Россией и, во всяком случае, не имел намерения напасть на Пруссию.

Это было совершенно ясно и Фридриху; он даже весьма искренне полагал, что Франция не будет задирать его всерьез. Почувствовав необходимость после жестокого поражения под Колином отвести от себя тайные и явные упреки своих приближенных, он писал — в полном противоречии с позднее состряпанной историей Семилетней войны, — что он считал немыслимым существование против Пруссии всеобщего заговора, и особенно ссылался на Францию: «Как мог я подозревать, что Франция пошлет 150 000 чел. в Германию? Как мог я предвидеть, что слезы дофины (саксонской принцессы), клевета польской королевы и ложь венского двора вовлекут Францию в войну, стоящую в резком противоречии с ее собственными интересами?» Если упустить из виду то, что король, совершенно в духе своего времени, приписывает большое значение мелким причинам, то здесь он признает горькую правду жестокого разочарования в том, что он не боялся действительной опасности со стороны Франции. Он рассчитывал иметь дело главным образом лишь с Австрией и Россией, и самое большее с 24 000 чел. французских вспомогательных войск, которые Франция была обязана выставить для австрийского двора в случае нападения на Австрию. Фридрих думал, что этим дело ограничится, так как Франция была тогда еще занята Англией.

Сначала мнение Герцберга господствовало в прусской истории, признававшей, что король поступил правильно, начав войну, но, чем больше открывались архивы, и не только прусские, но и австрийские, французские и русские, тем становилось все более и более ясно, что война не угрожала серьезно в тот момент, когда Фридрих вторгся в Саксонию, и что этим вторжением он не только не разорвал коалицию своих врагов, но, пожалуй, в первую очередь крепко спаял ее. Политическая ошибка в расчете короля была очевидна, но в военном отношении занятие им Саксонии было, по меньшей мере, образцом искусства. Если уже действительно пришлось бы рассчитываться с соперниками, то Саксония представляла собой великолепную аренду для военных действий — «широко выдвинутый между Силезией и Бранденбургом закрытый бастион, представлявший в руках противника большую угрозу для Пруссии, но прекрасно защищавший ее и великолепно соответствовавший как наступлению, так и обороне». Это занятие Саксонии оправдывалось еще и тем, что в 1746 г., когда Фридрих II, уважая нейтралитет Саксонии, вел кампанию в Богемии, Саксония ударила на него с тыла.

Фридрих действительно пощадил тогда Саксонию, несмотря на свои победы в бою при Генненсдорфе и в битве при Кесельсдорфе, хотя совершенно бесспорно, что Саксония в то время формально не присоединилась к австро-русским военным планам, но только потому, что кнут лежал слишком близко от собаки. Из депеши, присланной ему его дрезденским шпионом, Фридрих видел еще в 1753 г., как старательно настаивал саксонский посол в Петербурге на том, что его правительству должно быть дозволено не вступать в эту большую опасную игру и не нападать на такого могущественного соперника до тех пор, пока он не будет настолько ослаблен, что не сможет раздавить Саксонию одним ударом; русский канцлер охотно согласился, что Саксония не должна с самого начала вступать в борьбу, но может подождать, пока рыцарь не пошатнется в седле. Уже тогда министр Брюль ни на минуту не скрывал своего враждебного отношения к Пруссии, и, таким образом, Фридрих предупредил коварные планы вполне справедливой самозащитой, «раздавив» Саксонию сразу же, как только начал свою борьбу с Австрией. При своем вторжении в Саксонию Фридрих все же заявил, что он действует так лишь под давлением обстоятельств и мечтает о том моменте, когда эти обстоятельства будут устранены и он сможет возвратить «его величеству польскому монарху как справедливое возмещение Курляндию»; если же его величество присоединится к нему, то он не только будет за все щедро вознагражден прусским королем, но последний будет думать о его интересах, как о своих собственных.

Такое мнение разделяет еще сейчас большинство прусских историков. Но меньшинство, и при этом не худшие из них, видят в этом «ужасное унижение» «великого короля», который, как слабый неврастеник, бросился в опустошительную войну из страха перед опасностями, которые можно было еще устранить, и, таким образом, сыграл на руку своим врагам. Эти историки, таким образом, поворачивают острие в другую сторону и говорят: «Конечно, Фридрих прекрасно знал, что ему не угрожает серьезная опасность, но данный исторический момент показался ему удобным для проведения плана, намеченного им в своем политическом завещании от 1752 г.: завоевать при благоприятных условиях европейской политики Саксонию, вознаградив курфюрста Богемией, которая должна была быть отнята войной у дома Габсбургов». Они говорили, что завоевание Саксонии было целью, которую король преследовал в течение всего своего правления.

«На расстоянии 6 миль от Берлина проходила граница курфюрства Саксонии; широкая полоса земли с городами Герлиц, Лаубан, Зорау, Губен, Любен, Барут, Ютербок, Бельциг, Витенберг, Торгау не принадлежала еще Пруссии. Прусский король, не стремившийся всеми силами души к завоеванию этой земли, должен был бы отказаться от всяких государственных планов и удовольствоваться лишь династическими владельческими интересами». Мог ли так думать великий Фридрих? Нападая на Саксонию, Фридрих, таким образом, не хотел отвратить угрожавшую ему опасность, но начинал наступательную войну в самом неприкрытом и ясном значении этого слова; он и не думал, конечно, о том, чтобы вернуть его величеству польскому монарху как «справедливое возмещение Курляндию»; но к этому не следовало относиться слишком строго, так как он намеревался «щедро» вознаградить саксонского курфюрста, сделав его королем Богемии.

Этот спор между прусскими историками ведется в течение двух десятилетий, временами до такой степени обостряясь, что он оказался даже причиной преждевременной смерти одного из споривших, но все же не привел к определенному недвусмысленному решению. Каждая из этих сторон приводила всякие основания в свою пользу, но ни одна из них не дала решительного доказательства. Меньшинство проиграло битву лишь постольку, поскольку оно занялось опровержением «ужасного унижения великого короля»; своими попытками и предположениями они сделали «унижение короля» еще более «ужасным», чем это предполагала противоположная сторона. То, что Фридрих написал в своем политическом завещании от 1752 г. о завоевании Саксонии в обмен на завоеванную Богемию — кстати, под заголовком «Мечты», — до сих пор не издано министерством иностранных дел. Во всяком случае, король, завоевавший провинцию Силезию лишь при помощи могущественной Франции и вообразивший, что он может исключительно собственными силами (Англия по Вестминстерской конвенции не была обязана оказывать ему поддержку) завоевать себе королевство Богемию, против франко-австро-русской коалиции, — действительно является политическим фантазером.

Однако сами факты говорят в пользу большинства прусских историков, когда последние указывают, что при завоевании Саксонии политическая ошибка искупалась военным успехом. Если это вторжение и объединило враждебную коалицию, то оно обеспечило королю возможность выдержать войну; без ресурсов Саксонии он никогда не смог бы этого сделать. Вначале он рассматривал эту страну лишь как военную позицию; правда, он охотно удержал бы ее, раз она попала в его руки; он очень часто давал понять, что охотно проглотил бы этот лакомый кусочек. Однако если бы он хотел в 1756 г. ее завоевать, он держал бы себя совершенно иначе. Победители по отношению к своим побежденным должны надевать на железные кулаки бархатные перчатки и, по крайней мере, избегать, по охотно употреблявшемуся Бисмарком выражению, разорения завоеванных местностей. Тот, кто хочет получить в свое владение прекрасный сосуд, не начинает с того, что разбивает его сразу.

Фридрих же начал с того, что подверг Саксонию жестоким насилиям, прежде всего в виде ненавистной кантонной системы. Вынудив голодом сдаться саксонские войска, находившиеся в скалистом лагере под Пирной, он не только заставил их принять принудительную присягу и вступить, в количестве свыше 17 000 чел., в свое войско, но наложил тотчас же на страну контрибуцию в 9075 рекрутов, «исключительно здоровых и крепких людей, от 18 до 30 лет, не ниже 5 футов 3 дюймов». Как было встречено это насилие, показывает факт, что, несмотря на расстрелы, палки и шпицрутены, саксонские солдаты и рекруты массами переходили польскую границу все в большем и большем количестве по мере того, как из года в год повышалась эта кровавая дань.

Денежная дань тоже повышалась из года в год: в 1757 г. она достигала 3 000 000 талеров, в 1758 г. — 5 000 000, в 1759 г. — 6 000 000 и затем до конца войны ежегодно не менее 12 500 000. До какой степени страна была истощена, видно из того, что даже самыми жестокими принудительными мерами нельзя было добиться внесения этих сумм. Так, городской совет и наиболее богатые купцы города Лейпцига были однажды заперты в Плейсенбурге без постелей, огня и света, пока не была принесена половина восьми тонн золота, которые должен был уплатить город. Около 70 купцов, бежавших из города, были пойманы гусарами; у тех же, которых не смогли найти, были опечатаны склады и забрано имущество. Семя ненависти, посеянное тогда в Саксонии, было в полном цвету еще и через столетие после этого, как показал 1866 г.

Теперь признается, что далеко не все то, что рассказывают страна и ее обитатели о постигшей их участи, соответствовало действительности во время Семилетней войны. Во всяком случае, они уже и тогда обладали, говоря словами Лассаля, «кусочком конституции». Восточная Пруссия представляла собой в Семилетнюю войну противоположность Саксонии. Везде, где бы русские ни вторгались в провинции короля — в Неймарк или Нижнюю Померанию, — они опустошали и разоряли все, что только было возможно. Но с Восточной Пруссией, которой они владели в течение многих лет, считая ее своим завоеванием, они обращались, как с сырым яичком. Единственное, что они от нее потребовали, это было, кажется, небольшое имущественное обложение, но за это они наложили на население суровую кантонную повинность. Добрые пруссаки переносили это чужое господство с большим терпением, так что даже их прирожденный монарх ни разу не вступил в течение 20 лет, прожитых им после Семилетней войны, на землю этой неблагодарной провинции; и даже мудрейший из ее обитателей, Эммануил Кант, хлопотал перед «всепресветлейшей, всемогущей императрицей, самодержицей всероссийской, всемилостивейшей императрицей и великой женщиной Елизаветой» о профессорской должности в кенигсбергском университете.