История Японии. Между Китаем и Тихим океаном

Елисеефф Даниэль

В правление сёгуна Иэнари (1786–1837) по-настоящему ничего изменилось, а если правительство заявляло, что предпринимает «реформы», они фактически сводились к системе Мацудайра Саданобу (1758–1829), основанной на мерах по наведению внешнего порядка, но не затрагивавшей сути проблем. С новой силой начались голодные бунты (на сей раз даже в Осаке). Администрация упорствовала, цепляясь за принципиальные позиции. Так, в 1790 г. объявили запрет на обучение любой доктрине, кроме конфуцианской доктрины Чжу Си, знаменитого китайского философа XII в. (1130–1200); тогда же усилили цензуру и — крайняя мера — запретили публично говорить что бы то ни было о недостатках властей.

Культура Кансэй (1804–1830)

Даймё кланов Запада (Тёсю) и Юго-Запада не только жили в относительной близости от Нагасаки, Ариты, Хирадо, куда регулярно приходили иностранные суда, но порой встречали и корабли — по преимуществу британские, — экипажи которых устраивали набеги, пытались вести торговлю или которые просто ветра занесли к японским берегам. Когда

самураи пытались, грозя мечами, помешать иностранным морякам причалить, европейцы отвечали пистолетными выстрелами, а то и артиллерийскими залпами и если в конечном счете уходили, тем не менее сеяли страх, порой оставляя за собой раненых и даже убитых. Тех буси, которые пережили такие стычки, уже никто не мог убедить, что в данный момент, в начале XIX в., японская военная сила — первая в мире.

Поскольку таких случаев становилось все больше, а молва их еще и раздувала до бесконечности, в Кансае в конечном счете возникло сильное недовольство. Одни упрекали сёгуна, что он не общается с иностранцами, у которых надо выведать их материальные секреты; другие обвиняли правительство Эдо в выжидательной позиции — надо собрать большую армию и прогнать захватчиков. Мало-помалу патриотизм и стремление к модернизации образовали взрывоопасную смесь. Кансай все более неохотно терпел административное и юридическое главенство Канто. Спорной персоне сёгуна кланы Запада противопоставляли эмблематическую фигуру императора, украшенного добродетелями тем более чудесными, что о нем меньше слышали, и желали вернуть его исчезнувшую власть.

В Канто — и на побережье Тихого океана — похоже, были не так чувствительны к передвижениям иностранцев в Восточно-Китайском море. Горожане наслаждались живой «культурой Кансэй», то есть культурой эр Бунка (1804–1818) и Бунсэй (1818–1830). В глазах любителей цветных эстампов, романтической литературы и театра кабуки— всех популярных видов искусства, — это была, возможно, самая прекрасная эпоха периода Эдо, намного более занимательная, чем легендарная эра Гэнроку в конце XVII века. Теперь и здесь это была уже не буржуазная культура, как в Осаке в XVII и XVIII вв., а разновидность городской популистской цивилизации, делающей упор на бурлескное начало. Осмеянию подвергалось всё: политическая повседневность, знаменитости — актеры или спортсмены, монахи, женщины и даже призраки.

В это время между важностью буси, тем более напыщенных, чем меньше было у них денег, и язвительным юмором простонародья, охотно смеявшегося и над непристойностями, буржуазия искала собственный путь — форму серьезного выражения, которое бы учитывало новые достижения науки. Ее эстетическое чувство охотно принимало, например, рисунки Маруяма Окё (1733–1795), созданные в результате синтеза традиций. Этот художник, родившийся и проживший всю жизнь в Киото, сформировался исключительно в лоне японской традиции, но, отличаясь любознательностью, обогатил свою технику всем, что мог позаимствовать из иностранных изображений, прошедших через его руки: приемы, свойственные китайской живописи «цветов и птиц», которой занимались при династии Цин — китайской династии, современной режиму Эдо, — или представления о перспективе в европейском духе, представленной на гравюрах, которые распространяли голландцы. Рисуя с натуры, осваивая «оптические образы» ( мэганэ-э, оптические эффекты), он снова ввел реализм и даже гиперреализм в японское искусство, долгое время довольно далекое от таковых. Этот средний путь, реалистичный и ограничивающийся акварельной техникой, нравился буржуа: он хорошо выражал — с научной точностью и сдержанно в пластическом отношении — их чаяния, столь же далекие от ностальгического традиционализма двора, как и от удушающего и ретроградного дирижизма сёгуната.

Окружение архипелага

Иностранцы в доме

Европейские фактории — самыми активными были британцы и голландцы — к тому времени уже давно обосновались в Кантоне. Конечно, разные компании Индий пытались найти и другие возможности, тем более что китайское правительство, по своей прихоти множа административные придирки, когда считало нужным, мешало, и нередко очень сильно, коммерции, которую и так делали весьма опасной перипетии морского плавания. Кроме того, две больших страны были фактически исключены из этих китайско-европейских отношений: Россия и совсем молодые США. Не имея возможности найти себе место рядом с другими в Кантоне, они начали обращаться к Японии. Так, в 1804 г. Н. П. Резанов, директор Российско-Американской компании (компании по добыче пушнины в Восточной Азии и на Аляске), попросил в Нагасаки об установлении торговых отношений; японская администрация ответила категорическим отказом. Через четыре года, в 1808 г., счастья в свою очередь попытал английский корабль — голландцы находились вне игры, так как их страну только что захватили наполеоновские войска, — сумев силой оружия прорваться в порт Нагасаки. Напрасные старания: капитан был вынужден сняться с якоря, не добившись ничего.

Однако в Японии, в интеллектуальных кругах, раздавалось все больше голосов, напоминающих о разумных подходах сёгуна Ёсимунэ и требующих большей открытости по отношению к иностранцам, о которых было известно так мало и которые тем не менее, казалось, обладают техническими знаниями, о которых японцы и представления не имеют. Пока дебаты не выходили

за пределы сферы идей, сёгунат охотно демонстрировал открытость; в 1811 г. он разрешил создать новую службу («Бансё сирабэ сё»), которая бы занималась переводом с иностранных языков и обучением этим языкам, фактически — голландскому языку; понадобилось еще поколение, чтобы любители новинок обратились к английскому — языку могущественных американских и британских мореплавателей, самых заметных в Азии того времени, — и к немецкому.

Однако эта интеллектуальная добрая воля постоянно наталкивалась на концепцию политики, строго следующую принципу закрытости в том виде, в каком он был определен двести лет назад. Это с избытком демонстрирует история В. М. Головнина.

В самом деле, по воле случая в том же году, когда правительство приняло решение о создании бюро переводов, русский морской офицер, одно время служивший в британском флоте под командованием Нельсона, Василий Головнин (1776–1831), отважился войти в район Курил, отправляясь в долгое кругосветное плавание, чтобы изучить мир. Но японские суда береговой охраны неожиданно напали на русский корабль, досмотрели его и отвели в Японию, где экипаж оставался в плену по 1813 года. [9] Однако сёгунские власти выказали мудрость: они использовали капитана, посланного им судьбой очевидца и полиглота, чтобы подробно расспросить его о Европе, о европейских знаниях, о материальном могуществе тех наций, о которых едва имели представление на архипелаге, кроме как из устаревших сведений более чем двухвековой давности. Однако официальная позиция изменилась не сразу: через десять лет, в 1823 г., один немецкий врач, Филипп Франц фон Зибольд, приехал посетить голландскую факторию на Дэдзиме; он был туда направлен Нидерландской Ост-Индской компанией, па которую работал. Миссия Зибольда состояла в том, чтобы открыть школу «голландских наук», что, между прочим, показывает, насколько голландцы сознавали свою возможность оказывать влияние на Японию. Этот врач уже два года преподавал, когда сёгунат возобновил запрет на въезд в страну, направленный против всего иностранного. Тем не менее Зибольд в 1826 г. добился разрешения лично направиться в Эдо, чтобы встретиться там с сёгуном: здесь опять-таки проявилось расхождение между принципиальной позицией и действием, связанным с отдельным лицом, пусть даже последнее имело полномочия от какой-то организации. Похоже, в Эдо доктор жил приятной жизнью, встречаясь — помимо сёгуна — с учеными, прежде всего с астрономами и географами. Возможно, этого и оказалось для него роковым: за приобретение карты Японии — документа, который на Дальнем Востоке традиционно относят к типу «оборонных секретов», — Зибольд был обвинен в шпионаже в пользу России и выдворен в 1829 году. Он оставил в стране подругу-японку и двухлетнюю девочку, которую родила ему первая (эта девочка доживет до 1903 г.). Она символизирует время великих перемен, которое настанет лет через тридцать, в 1859 г., но это уже другая история.

9

Вернувшись в Россию, он опубликовал воспоминания: «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и в 1813 гг.»

В доме бедность, за его пределами надежды на материальный прогресс

Допускали иностранцев или нет, массу обычных подданных это несомненно заботило очень мало. Истинной причиной их бед было то, что базовые производительные силы страны — то есть, при традиционной экономике натурального хозяйства, крестьяне — поставляли продукты питания другим, тогда как сами недоедали. Как уже часто бывало за сто лет, голод и каннибализм снова стали повседневной реальностью, на сей раз в течение четырех лет, с 1832 но 1836 гг. (этот период запомнили как «голод эры Тэмпо»). На всем Хонсю голодающие обвиняли торговцев рисом в том, что те запасают зерно, чтобы вздувать цены, после чего дело доходило до проявлений насилия. Однако новым явлением стало то, что высшего накала восстание достигло в городах, особенно в Осаке, и возглавил его уже не какой-нибудь невежественный грузчик, а просвещенный человек, представитель класса самураев.

Его звали Осио Хэйхатиро (1793–1837), и, похоже, он какое-то время служил в полиции. Особо он увлекался философскими изысканиями и принадлежал к спиритуалистскому конфуцианскому течению последователей китайского философа Ван Янмина (1472–1529), особо известному в Японии своими работами о необходимости развивать идеи, которые бы обосновывали определенные общественные позиции. Вот Хэйхатиро и занял определенные общественные позиции и в конечном счете стал управлять событиями, направив народный гнев выше уровня скупщиков, на власти — ту самую администрацию, которая пустила всё на самотек и не выполняла своей первостепенной роли — поддержания равновесия. Впервые восстание, приобретя теоретическую основу, несло в себе зародыши революции. Но к власти повстанцам прийти не удалось, да и что тогда можно было сделать с такой плотно притертой, с такой часто склепанной полицейской системой, как система Эдо? Когда они подожгли город — что уже само по себе было преступлением, караемым смертной казнью, — и, более того, пошли на приступ замка Осаки, подошли численно превосходящие сёгунские войска. Хэйхатиро и его друзья, чтобы погибнуть с честью, совершили самоубийство. Таким образом, верх остался за сёгуном, хотя в сельских местностях отчаявшиеся крестьяне еще то и дело восставали, отказываясь верить, что их героя больше нет.