История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
– О чем же был ваш разговор?
У меня даже мысли не возникло рассказывать о зеркале и о том, что успел поведать Ансельми, но я понял: многое зависит от того, как я отвечу на этот вопрос. И я лишь кротко сказал:
– Ансельми немного расспрашивал, чем мне приходится заниматься.
Гвардеец ещё раз смерил меня недоверчивым взглядом, острие медленно проплыло, слегка задев грудь. Он устало прислонился к столу и опустил шпагу.
– Я думал: ты решил стянуть мой кошель. Кругом полно омерзительных проходимцев, я уж было подумал: ты один из них… Ну, хорошо, положим, я знаю Ансельми.
– Ничего… Я просто… Хотел узнать, как он сейчас живет.
Гвардеец пожал плечами.
– Я понимаю, о ком ты говоришь. Но я ничего не знаю о его жизни, мы не виделись с тех пор, как вернулись в Париж.
Какая-то тоска навалилась на меня. Я почувствовал, что этот человек не расположен говорить со мной и, вероятно, я сам, сам все испортил своими нелепыми расспросами. Слезы помимо воли выступали на моих глазах. Заметив это, гвардеец сильно удивился.
– Для тебя так важно знать об Ансельми? Если я правильно понял, ты едва знаком с ним.
Из-за слез мне с трудом давалось говорить, к губам словно привязали нити, и кто-то дергал за них, заставляя исполнять причудливый танец.
– Да, это верно, – почти плача, шептал я. – Но он был так добр ко мне…
Сам того не замечая, я доверился незнакомому человеку. Я бормотал бессвязные слова о том, как одинок, за день мне даже не с кем поговорить, а Ансельми – единственный, кто по доброте душевной проявил ко мне интерес. Память об этом – самое дорогое, что у меня сейчас есть, и я буду так рад узнать о нём хоть немного… Однако, даже в расстроенных чувствах я сохранил благоразумие и не упомянул о подарке, оставленном мне на прощанье.
Но всё оказалось к лучшему. Возможно, в моих словах было что-то, показавшееся гвардейцу близким, иначе не могу объяснить, почему он вдруг смягчился. Помолчав, он неожиданно предложил:
– Я живу недалеко от того места, где они работают. Если хочешь, я зайду и передам ему твои слова, только сделай милость – не реви у меня над ухом.
О большем я даже не смел мечтать! В порыве радости я было принялся благодарить самыми восторженными словами, какие только знал, как вдруг ко мне пришла новая мысль, пожалуй, я и сам ей сильно удивился. Почти уверен: старайся я в другое время придумать её нарочно, мне бы не удалось, а тут словно кто-то сторонний вложил эту мысль в мою голову.
Если бы в тот момент я ответил только «да», мы бы просто разошлись с добрыми чувствами друг к другу, и вряд ли моя рука сейчас выводила эти буквы, но на своё несчастье и сам того от себя не ожидая, я решил воспользоваться удачным стечением. Очевидно, так устроен человек: едва ему удается добиться малости, он немедленно желает иметь большее.
– А могу я передать через вас что-то на память для Ансельми?
Гвардеец задумался. Потом сказал, ни к кому не обращаясь, словно меня и не было рядом:
– Да, Жюст, какой год ты в гвардии, много чего повидал, но стоит разрыдаться женщине или какому-нибудь юнцу, вроде этого, таешь, как снег весенний. Когда же ты, наконец, избавишься от этого? Прав отец: пора тебе жениться.
Он перевел взгляд на меня.
– Что ты хочешь передать Ансельми? Неси скорее и дай мне спать.
Я же в нерешительности продолжал
– Парень, утром я уезжаю.
– А из Лиона вы вернетесь в Париж, Жюст? – стараясь заручиться его расположением, я решил обратиться к нему по имени.
– Откуда ты знаешь, что меня зовут Жюст?
– Вы сами произнесли ваше имя.
Он засмеялся.
– Ты наблюдательный. Как, кстати, тебя зовут?
– Мое имя Корнелиус.
– Так вот, Корнелиус. Я уеду рано, и весь день проведу в Лионе. А следующим днем поеду обратно в Париж. К вам заезжать не стану – нет в этом смысла, но если придешь на дорогу, где встретил нас в прошлый раз, я захвачу твой подарок и передам.
– Вы… обещаете?
Усмехнувшись, он кивнул и добавил:
– Если опоздаешь – я не буду ждать. Так что приходи на рассвете.
Судьбе было угодно заставить меня позабыть про бесцельные мечтания, которым я предавался последние недели, и дать только один день, чтобы обрести себя в реальности. В ту ночь я уже не сомкнул глаз, голову мою попеременно терзали два вопроса: что передать для Ансельми и как незаметно отлучиться, дабы избежать потом расспросов и подозрений хозяев.
Едва дождавшись утра, я вышел во двор. Вскоре мимо прошел гвардеец. Уезжая, он не сказал ни слова, но, почувствовав его взгляд, я понял: он готов сдержать данное мне обещание. Значит, завтра с восходом надо быть на дороге в лесу. Само по себе это не вызывало затруднений – папаша Арно нередко поднимался затемно и почти сразу шел открывать ворота. Другое дело – как я смогу покинуть двор и объясню своё отсутствие.
Не решив окончательно, я задумался о подарке для Ансельми. Поразмыслив, я ещё раз убедился, как бедна моя жизнь: у меня не было решительного ничего, что возможно подарить другу. Всё моё богатство состояло из старой, много раз чиненой одежды, доставшейся после брата, и пары деревянных башмаков, которые приходилось носить, невзирая на холод, даже зимой. Все эти вещи были грубы, сильно поношены и ровно ничего не значили, а я хотел отдать Ансельми нечто дорогое мне, так же, как и для меня он расстался с чем-то особенным.
Единственно возможным, что пришло на ум, был крошечный крестик, который я носил на груди. Этот крестик повязала мне моя мать, когда настало время уходить из дома, с тех пор я никогда его не снимал. Я уже плохо помнил, как он выглядит, и вот теперь, вытянув на свет, старался рассмотреть.
Совсем потемневший и ничем не примечательный, для меня он был наполнен любовью матери, и я размышлял, готов ли с ним расстаться. Я думал, что ни за что его не отдал, но для Ансельми смогу им пожертвовать, вложив в него все чувства так же, как мать вложила тогда в него всю свою любовь ко мне. Было невыносимо трудно его отдать – крестик стал частью меня – но в нём моя благодарность всегда пребудет с Ансельми, – твердил я себе, – будет хранить и оберегать, и, возможно, принесет ему то счастье, которое он ждет.