История зеркала. Две рукописи и два письма

Нимова Анна

– А… Где же семья Ансельми?

– Нету семьи. Чума забрала.

– Чума?

– Потому и ушли они из Вероны, что чума туда вернулась. Шли и по дороге схоронили отца, мать, двух братьев. Не помню, с кем он до Венеции добрался, только здесь он один остался. Сын мой, Джакоммо, сжалился и привел мальчишку к нам.

– А сын твой… Как о нем узнал? – пролепетал еле слышно.

– Встретил в церкви Марии делла Кроче. От роду Ансельми тогда четырнадцать было. Оборванный, голодный, совсем без денег – ума не приложу, как перебивался. А когда к нам пришел, помню, жена перед ним тарелку поставила – ешь. А он молчит, сжался, руки трясутся, он их под стол сунул, чтобы не заметили. А потом как слезы польются! Голову уронил, руками прикрывается. Еле успокоили. Сказал:

четыре дня такой еды не видел. А до того – ещё несколько дней. Так, иногда добрый человек сыщется – корку хлеба сунет, или сам что выпросит.

Пьетро утер лицо – то ли от пота, а может, свои слезы набежали.

– Но на Мурано он не мог оставаться – не гражданин Республики – потому жил у сына в Венеции.

– А потом начал работать в мастерской?

– Работал немного, – признался он. – Больше по хозяйству помогал. Принять в мастерскую так и не разрешили. Чужих очень неохотно берут – семейное это дело, а некоторые семьи, считай, не одну сотню лет там живут. Но сын мой его учил, говорил: он способный. Когда же я в Париж собрался, думал: пусть идет с нами. Бог даст – здесь сумеет устроиться. Всё-таки половина его крови – из этих краев. И, вроде, не прогадал…

Я слушал Пьетро и вспоминал, как завидовал: дескать, двумя годами старше и многое повидал, а теперь понимал, какая страшная цена за это уплачена. Как он старался показаться опытным, знающим – в этом виделась важность ребячья, неведомо как сохранившаяся после стольких испытаний и вот проявляющаяся таким образом. От чувств нахлынувших я смешался.

Плохо помню, как поджидал Пьетро возле дома Дюнуае, хотя в квартале, где стоял особняк управителя, иная жизнь представала неискушенному взгляду, было на что посмотреть. Я же сидел на корточках, прислонившись к ограде, и чертил на земле какие-то самому непонятные линии и пересечения из них, ибо мысли мои целиком занял Ансельми. Каким бы он был, если не выпало столько горя… Наверно, улыбчивым, оживленным, – думал я и сам чуть не плакал.

Пьетро, когда вышел от Дюнуае, выглядел виновато. Прямо с ходу он заговорил, словно те же мысли не отпускали его ни на мгновение:

– Ты не говори ему, что я рассказал. Иногда, знаешь, лукавый язык путает. Не то будет злиться: ты, старый дурень, лезешь не в своё дело. Очень он не любит воспоминаний. Ну, оно понятно.

– Не волнуйся об этом, – пробормотал я.

– Самому тебе, думаю, можно знать, ты ведь с ним дружен. Антонио знает – и довольно, другим ни к чему про то слушать. Пойдем, пойдем, – он тянул меня, но я шел неохотно, озираясь непрестанно.

– Ты ищешь кого, что ли?

– А где же экипаж? – спросил простодушно.

– Экипаж? – протянул он рассеянно. – Совсем дитя неразумное. Кем ты себя представляешь? Пойдем-ка, прогуляемся, а то не заметишь, как со мной сравняешься.

*****

11

Как видите, я не всё рассказал Марко. Вел себя так, словно ничего мне не известно. Не выдал, хотя знал, что можно услышать, если удастся разговорить Пьетро, или Марко вернется ни с чем, если на этот раз тот избежит лукавого и удержит язык на замке. Пусть Пьетро решит, что говорить, а что нет – любопытство Марко, их намечавшийся разговор не представляли для меня никакого интереса. О чем бы они ни договорились – на моё положение повлияет едва ли, мои отношения с Ансельми не изменит.

К тому времени знакомы мы были немногим больше года, и за столь короткий срок отношения между нами менялись без чьего-либо вмешательства от душевной привязанности до скованности и даже охлаждения. В разное время в них присутствовали моё подражание, его покровительство, признательностью они отмечены, но главное ведь – не в начале, а в том, к чему они пришли. Настоящую их суть я понял в те минуты, когда молчаливо приткнулся под оградой управителя и впервые ощутил, как сочувствую Ансельми за все несчастья, что он вынес. После рассказа Пьетро и после всего, что сам пережил, сочувствие – самое верное слово, которое означает моё отношение к нему, и в нём особый смысл. Моя привязанность к Ансельми постепенно

ослабла. Я обходился без его внимания и не искал расположения, как раньше, но всё, приходящее от него, и позже, даже несправедливость и обида, рано или поздно, перерождались в сочувствие, хотел я этого или нет. Вот так выходило, без моего согласия. И, несмотря ни на что, до этой минуты, когда старательно вывожу неровные буквы, сочувствие моё сохранилось. Я признаюсь в этом, как бы странно для других мои слова ни звучали, ибо этим листам обещался открыться полностью.

Напишу откровенно: долгое время не считал для себя это чувство подобающим. Потому как не пристало мужчине проявлять слабость неуместную, хоть и живу в монастыре по прихотливой воле обстоятельств, но самый строгий устав не в силах изменить природу. И предпринимал решительные попытки заглушить, злил себя намеренно, настраивал против, тем более, поводов-то было предостаточно. Оно оказалось тверже моих стараний. Не усиливалось, но и не умалялось, а просто жило во мне, сочетаясь с воспоминаниями. Поздно, но всё-таки я догадался: оно и стало моим искуплением, может, тем уроком, который я должен вынести из своей земной жизни. И я спокоен на этот счет.

Но говорить так же спокойно о Ноэль не смогу. Ещё работая в мастерской, когда проводил дни без неё, я чувствовал, словно лишаюсь места в жизни. А когда мы расстались, потерял себя окончательно. Хотя, выходит, и потерявшийся на этом свете вполне способен каждый день подниматься ото сна и благодарить Господа, что сохранил за ночь душу невредимой, или вкушать посланную им пищу, в виде еды на столе или мыслей, отправленных в голову. Этим я занимаюсь уже несколько десятков лет и, возможно, преуспел в своём существовании. Но каждое мгновение чувствую себя лишним на этом свете: место мое давно потеряно.

А расставание наше произошло не от той бездумной выходки, когда она сбежала, оставив меня стоять оглушенным на дороге… Марко тогда убеждал, что такие размолвки для молодых – обычное дело, не принимай, мол, всерьез. И верно, через день встретил Ноэль – не мог я без неё обходиться. Я с трудом выждал те дни, пока терзался сомнениями о её отношениях с Ансельми, и мысль о новых днях разлуки была невыносима. К чему терпеть, – подумал, – будь что будет, увижусь с ней.

Ничего печального не приключилось. Но и обнадеживающего тоже. Хотя по-прежнему она улыбалась, глядя на меня, а когда, смущаясь, я попросил не вспоминать о нашем последнем разговоре, примиряюще протянула руку и сказала, что давно позабыла, а если я ещё когда ей о том напомню, то она рассердится всерьез. Наверно, обнадеживающим мог стать наш поцелуй в то мгновение, сейчас так думаю: пришелся бы он к месту. Но тогда мысли такой не возникло, потому как тень Ансельми всё-таки блуждала между нами, вызывая настороженность. Женщины, даже столь юного возраста, более восприимчивы к подобным вещам, и, желая полного согласия, Ноэль сама о нём заговорила:

– Я так и не поняла, что тебя смутило.

– Почему ты приходишь в церковь, когда меня там нет?

– Мы никогда не договаривались, в какие дни ты есть или нет… Я прихожу, когда могу, и надеюсь тебя там встретить.

Никакой лживости в словах её не заметил, напротив, всё она сказала искренне.

– Я приходила несколько раз, хотя тебя не встречала, но что с того?

Ранним утром мы возвращались из аббатства, и на сей раз не я уводил Ноэль дорогой к её дому, а она трогательно вызвалась проводить меня до улицы Рейн. Старые улочки вблизи Сент-Антуан не все мне известны, но ближе их нет в моей жизни. Хотя не родился на них и толком не жил, а вот считаю себя их частью. Они словно питали меня, эти улицы, сонные и затуманенные по утрам, их закрытые двери и ставни, присыпанные в тот час налетом инея, оттого казавшиеся поседевшими. Пока мы шли, воздух медленно бледнел, но на солнце не приходилось рассчитывать: уже заметно, как небо затянуто сплошным, без просветов, облаком. Пройдет не меньше четырех недель, прежде чем облако прорвется, поднимется выше, и с обнажившейся его части польется вода и пропитает землю, и запах талой земли начнет будоражить её обитателей.