История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Он вошел, ухмыляясь.
– Я здесь частый гость, в этой комнате. Может, пора перебираться?
Шутка удалась, не удержавшись, я подыграл.
– Слухи пойдут, не боишься?
– Слухи? Я сам начну их распускать. Про то, как ты боишься оставаться в темноте и потому зовешь к себе на ночь каждого по очереди.
Я притворился напуганным.
– Что обо мне станут думать?
– Здесь не думают, – отвечал он. – Сразу языком работают.
Мы оба расхохотались.
– Послушай, я спрашивал о твоём друге, – заговорил
– Называй его по имени, – попросил я.
– Как скажешь, – он едва заметно усмехнулся. – Поспрашивал тихонько, был ли кто знаком с ним до прихода в Париж или что слышал… И странно выходит: о нём раньше не знали. Словечка не вытянул.
– Что в этом странного? – не сообразил я.
– Это странно, очень странно, пойми, – он принялся рассказывать. – Кому-то Венеция покажется большим городом. Но скажу так: те, кто живут там с младенчества, друг о друге что-то знают. Уж тем более – стекольщики. Мастерские держат на Мурано, специально, чтобы присматривать. Работать и оставаться незамеченным – нет, такое невозможно.
– Но он родился не в Венеции…
– Чужих принимают редко, и заметны они сильнее – сразу начнут расспрашивать. Спрятаться не получится: дня не проходит, что бы кто-то новость не принес.
Разгорячась, он указывал на невидимых людей, собравшихся в сторонке.
– Тот – дельный мастер, а у этого работники за труды в прошлом месяце не получили, а там подмастерье – сущий болван.
– Он говорил, что начал трудиться, когда ему было, сколько мне сейчас, – припомнил я. – Или около того, значит, в Венеции он пробыл не меньше двух лет.
– Удивительно, если так.
– Не веришь его словам?
Он неопределенно пожал плечами.
– Зачем его вообще притащили в Париж? Мороки больше, чем пользы. Или мессир Кольбер выдал личное приглашение? Вот ещё не меньшая странность в этой мастерской, как ты говоришь.
– Он говорил: из-за языка. Его мать – француженка.
– Понятно, откуда его странное имя. И это всё, что тебе известно?
Немного же он поведал – значилось на лице, Марко не скрывал разочарования. Грамотой я тогда не владел, зато неплохо выучился читать по лицам, однако от злоключений это не уберегло…
– Он не любил расспросов, а сам о себе не рассказывал, – объяснил своё незнание.
– Не полагайтесь на человека, который не говорит о себе. Скрытность свидетельствует о порочности, добродетели таить нечего, – исполнил, ломаясь и картавя, Марко и шутливо раскланялся.
– Что это? – удивился я.
– Понравилось? Слышал на представлении, которое разыгрывали куклы, – так говорила кукла Бригеллы… А может, рассказывал, с кем трудился раньше? – вернулся он к Ансельми.
– Однажды упомянул о Пьетро.
– Что именно?
– Он знал его в Венеции. И когда он рассказывал о мастерской, я не думал, что он среди них новичок.
– Да, на новичка, вроде тебя, не похож.
Я ответил не сразу.
– Не знаю, могу ли говорить об этом, – нерешительно раздумывал.
– Я спрашиваю не из пустого любопытства. Если боишься его выдать, расскажи то, что касается тебя.
Что же ещё, как не любопытство, – подумал про себя, но вслух сказал:
– Они проезжали через постоялый двор, где я жил.
– Кто они?
– Ансельми, трое итальянцев и гвардейцы с ними.
– Кто из итальянцев?
– Антонио, Пьетро. Последнего не запомнил.
– Про последнего нетрудно выяснить, зная остальных.
– Ну, выяснишь, а дальше что?
– Те, кто с ним ехал, должны знать про него, не с неба же он к ним свалился.
– Ты заговоришь с Антонио? – с опаской спросил я.
– Попробую с Пьетро. Знаешь, меня самого заинтересовало. Ну, я не слышал, кто другой… А тут все головой качают.
Глаза его блестели. За словами сквозило некоторое недоброжелательство – не новость для меня. Между собой итальянцы проявляли единение только в спорах с французами, в остальном – я подозревал – их отношения гладкими не назовешь.
– Может, не стоит заходить так далеко? – на всякий случай спросил я и этим невольно проявил своё отношение к Ансельми.
– Что ты за него заступаешься? – возмутился Марко. – Что особенного он для тебя сделал? Кроме того, что по его милости ты сам не свой.
Я вздохнул.
– Нет, Марко, скорее, это моя вина. Не нужно было затевать с ней разговор, ты не находишь?
Он морщился.
– В чем вина, не знаю.
– Думаешь, она будет теперь со мной разговаривать? – спросил я, надеясь, что хоть Марко меня поддержит.
– А что ты собираешься делать?
– За этим тебя позвал. Может, подскажешь или совет дашь.
– Совет? – переспросил он, будто плохо расслышал. – Совет…
Здесь же позволю отступить от ровного повествования и запишу историю, которая случилась немного раньше и до сих пор избежала моего пера, но не по забывчивости или умыслу. История пришлась на время недолгих дней моей счастливой и невинной связи с Ноэль и спокойствия в отношениях с Ансельми…
Управитель наш, мессир Дюнуае, занемог – такое случалось нередко – и тогда в мастерской поговаривали: не иначе как накануне он повел себя невоздержанно в утехах плотских, включая обильную трапезу. Неудобства его болезнь не приносила, работе не препятствовала, но в тот день Дюнуае срочно понадобились какие-то бумаги по хозяйству, с чем он и прислал слугу спозаранку, требуя везти бумаги без промедления. Решили: лучше, если с бумагами поедет Пьетро, а в помощники приставили меня, благо утром поручений ко мне не находилось.