История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
— Нет, — сказал я ей, — если вы мне пообещаете не ходить в воскресение к исповеди.
— Что скажет мой отец исповедник, если я не приду?
— Ничего, если он знает свое дело. Будем рассудительны, прошу вас.
Мы оба находились в самой решительной позе, и кузина, которая видела, что мы почти готовы предаться любви, забилась в угол балкона, стоя и повернувшись к нам спиной. Не двигаясь, не меняя позы, не убирая моей руки, которая наслаждалась, приложившись к ее любящему сердцу, я спрашивал ее, разве в такой момент она думает, что раскается в воскресенье в нежном проступке, которому она сейчас готова предаться.
— Нет, я сейчас не думаю о смущении, которое буду испытывать перед исповедником; но если вы заставляете меня думать об этом, я вам отвечу, что наверняка я ему исповедаюсь.
— И потом, когда вы ему исповедаетесь, продолжите ли вы меня
— Я должна надеяться на Бога, что он даст мне силы больше его не оскорблять.
— Могу заверить вас, моя дорогая, что если вы будете продолжать меня любить, Бог не даст вам этих сил. Но, поскольку я предвижу, что с вашей стороны вы приложите силы, чтобы заслужить эту милость, я с отчаянием предвижу, что, по крайней мере, в воскресенье вечером вы воздержитесь от этого сладкого греха, который мы сейчас совершаем.
— Увы, мой дорогой друг! Это правда! Но зачем об этом думать сейчас?
— Это говорит мое сердце; ваше же подвержено квиетизму [19] намного более преступному, чем плотские утехи, которые амур предоставляет нам столь щедро. Я не могу и наполовину быть с вами в этом злодействе, запрещенном моей религией, несмотря на то, что я вас обожаю и что сейчас я счастливейший из людей. Наконец, одно из двух. Либо пообещайте мне не ходить на исповедь все время, пока я остаюсь в Мадриде, либо терпите, что я стану в этот момент несчастнейшим из смертных, отстранившись от вас, так как я не могу чистосердечно предаваться любви, сознавая то горе, которое причинит мне ваше сопротивление в воскресенье.
19
религиозному безразличию — прим. перев.
— Ах, дорогой друг! Теперь вы жестоки, вы делаете меня несчастной. Я не могу согласиться дать вам это обещание.
При этом ответе я сделался неподвижен, я не продвигался вперед, и я сделал ее действительно несчастной, для того, чтобы она стала в полной мере счастливой в будущем; это стоило мне сил, но я все вытерпел, будучи уверен, что мое страдание не продлится долго. Донна Игнасия, которую я при этом не отпускал, была в отчаянии, видя меня в бездействии; стыдливость мешала ей добиваться меня в открытую, но она позволила мне удвоить свои ласки, упрекая ее за соблазнение и за безжалостность. В этот момент ее кузина повернулась и сказала, что входит дон Диего. Мы вернулись в приличную позу и кузина села возле меня, Дон Диего поздоровался со мной, затем вышел, пожелав нам доброго сна. Я сделал грустное лицо очаровательной донне Игнасии, которую я обожал, которая выразила мне сочувствие, что я должен был понять также как то, что она так же счастлива, как и я.
Загасив свечу, я провел полчаса, шпионя за ней через стекло. Сидя в кресле с унылым видом, она ни словом не отвечала на то, что говорила ей кузина и что я не мог слышать. Кузина пошла спать, я подумал о том, что она решится прийти в мою постель, и я вернулся в нее, но я ошибался. На следующий день, очень рано, они покинули мою комнату, и в полдень дон Диего спустился, чтобы обедать со мной и сказал, что его дочь, у которой разболелась голова, даже не пошла к мессе. Она в кровати, дремлет.
— Нужно убедить ее поесть что-нибудь.
— Наоборот, ей хорошо до вечера не есть, и она поужинает с вами.
После сиесты я пошел составить ей компанию, сидя возле нее и говоря в продолжение трех часов все то, что может влюбленный, вроде меня, говорить девушке, которую следует убедить изменить свое поведение, чтобы стать счастливой; она держалась все время с закрытыми глазами, ничего мне не отвечая и только вздыхая, когда я говорил ей что-то особенно трогательное. Я покинул ее, чтобы пойти прогуляться по Прадо С.-Жеронимо, сказав ей, что если она не спустится поужинать со мной, я решу, что она не хочет больше меня видеть. Она испугалась угрозы и пришла к столу, когда я уже не надеялся, но бледная и расстроенная. Она ела очень мало и ничего не говорила, потому что я ее убедил, и она не знала, что сказать. Слезы, которые время от времени скатывались из глаз по ее красивому лицу, пронзали мне душу. Страдание, которое она мне причиняла, было невыносимо, я боялся, что не смогу выдержать, потому что я ее любил, и у меня в Мадриде не было другого отвлечения, которое могло бы избавить меня от этого воздержания. Перед тем, как подняться к себе, она спросила, сделал ли я визит к герцогине, как обещал, и мне показалось, что она немного повеселела,
— Но вы пойдете в другой день.
— Нет, моя дорогая, потому что вижу, что это вас огорчит.
Я нежно обнял донну Игнасию, вздыхая, и она оставила меня, печального, как и она.
Я видел очень хорошо, что ожидаю от нее слишком многого; но я имел основания надеяться ее переубедить, потому что понимал всю силу ее стремления к любви. Я не верил, что она будет обсуждать это с Богом, — но со своим исповедником. Она сама мне сказала, что окажется в затруднительном положении с исповедником, если прекратит ходить на исповедь; исполненная благочестия и испанского чувства гордости, она не могла решиться ни обманывать исповедника, ни сочетать свою любовь с тем, что она считала своим религиозным долгом. Она думала верно. В пятницу и в субботу ничего не изменилось. Ее отец, который понял, что мы влюблены, заставлял ее обедать и ужинать со мной, рассчитывая на чувства того и другого. Он спускался только тогда, когда я просил его прийти. Его дочь ушла от меня в субботу вечером с видом, более грустным, чем обычно, отвернув голову, когда я хотел дать ей поцелуй, которым собирался заверить ее в моем постоянстве. Я видел, в чем тут дело. Она должна была пойти назавтра принять святое причастие. Я восхищался чистотой ее души, я любовался ею, видя войну, которую должны вести в ее душе две страсти. Я начал ей сочувствовать и раскаиваться, что стал действовать таким образом, что мог потерять все, не удовольствовавшись лишь частью.
Желая убедиться во всем собственными глазами, я поднялся рано утром, оделся в одиночку и ждал, когда она выйдет. Я знал, что она зайдет за своей маленькой кузиной; я вышел вслед за ней и пошел прямо в церковь «Соледад», где встал позади двери в исповедальню, откуда видел всех, находящихся в церкви, а меня не могли увидеть. Четверть часа спустя я вижу входящих кузин, которые помолились, а затем разделились. Одна пошла к одной исповедальне, а другая — ко второй. Я следил за донной Игнасией. Она вошла в свою очередь в нишу, и я увидел исповедника, который, дав сначала отпущение грехов направо, повернул затем голову налево, чтобы выслушать донну Игнасию. Эта исповедь меня огорчала, возмущала, потому что она никак не кончалась; что она ему, наконец, говорит? Я видел, что исповедник время от времени говорит что-то кающейся. Я собирался уйти. Это длилось час. Я выслушал три мессы. Наконец, я увидел, что она встает. Я увидел ее некрасивую кузину у алтаря, принимающую причастие.
Донна Игнасия, с опущенными глазами и с видом святой, опустилась на колени на моей стороне, где я не мог ее видеть; я понял, что она слушает мессу, что говорится с алтаря, находящегося в четырех шагах от нее. Я ожидал увидеть ее по окончании мессы у алтаря, принимающей причастие, но этого не было. Я увидел ее присоединившейся к кузине у выхода из церкви, и уходящей. Все ясно. Она искренне покаялась, говорил я себе, она призналась в своей страсти, исповедник потребовал от нее жертвы, которую она не могла ему пообещать, мучитель, верный своему ремеслу, отказал ей в благословении. Все потеряно. Что будет? Мое спокойствие и спокойствие этой достойной девушки, набожной, порядочной и бесконечно влюбленной, требовали, чтобы я покинул этот дом. Несчастный! Я должен был удовольствоваться тем, что видел бы ее время от времени случайным образом. Я увижу ее сегодня, обедающую со мною, всю в слезах. Я должен избавить ее от этого ада.
Я пошел к себе очень грустный, очень недовольный собой, и отослал парикмахера, потому что захотел лечь в кровать, я сказал бискайке не подавать мне обед, пока я не позову; я слышал, как вошла донна Игнасия, я не захотел ее видеть, я заперся, лег и спал до часу. Я поднялся, приказал, чтобы подавали обед и известили отца или дочь, чтобы спускались обедать, и увидел дочь, одетую в черный корсет, обшитый шелковыми лентами. В Европе нет более соблазнительной одежды для женщины с прекрасной грудью и тонкой талией. Видя ее столь красивой и обратив внимание на ее безмятежный вид, я не мог удержаться, чтобы не сделать ей комплимент. Не ожидая от нее такого поведения, я забыл, что она накануне отказала мне в поцелуе, я обнял ее и нашел ее нежной как ягненок. Но спустилась Филиппа, я ничего не сказал, и мы сели за стол. Я раздумывал об этом изменении, и решил, что испанка перепрыгнула ров; она приняла решение. Я счастлив! Но не следует ничего говорить, надо сделать вид, что ничего не знаешь, и посмотреть, что будет.