История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
— Это, — ответил он мне, — знаменитая Нина.
— Почему знаменитая?
— Если вы не знаете ее репутации, история слишком длинная, чтобы рассказывать ее вам здесь.
Одну или две минуты спустя человек, достаточно хорошо одетый, но с неприятным лицом, отошел от импозантной красотки, что меня заинтересовала, подошел к шевалье, с которым я разговаривал, и сказал ему что-то на ухо. Шевалье мне вежливо говорит, что эта дама, имя которой я у него спрашивал, желает знать, кто я такой. Польщенный, как глупец, этим любопытством, я отвечаю посланнику, что если дама позволит, я лично скажу ей, кто я такой, после спектакля.
— Мне кажется по вашему акценту, что вы итальянец, как и она.
— Да, месье, я венецианец.
— И она тоже.
После этого короткого
25
потому что больше не было вице-короля.
— Но она не тратит их, надеюсь.
— Она не может этого сделать, но каждый день творит разные безумства, которые стоят ему много денег.
Очень заинтересованный познакомиться с такой женщиной и не думая, что должен опасаться последствий этого знакомства, я с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы поговорить с ней.
Я приблизился к ней на лестнице и сделал ей обычный комплимент, который она вернула мне вполне любезно, опершись на мою руку своей, которая, несмотря на кольца и браслеты, показалась мне очень красивой. Подойдя к своей коляске, запряженной шестеркой мулов, она сказала мне, что если я приду завтра утром к ней завтракать, я доставлю ей удовольствие; я пообещал воспользоваться этой честью.
Я ее не обманул. Я нашел ее в очень большом доме, в ста шагах от города, который она снимала целиком, хорошо и безвкусно меблированном и расположенном на открытом месте, с садом перед ним и позади него. Я увидел слуг в ливреях, служанок, снующих туда и сюда, и услышал повелительный голос, который гремел в помещении, куда меня провожали. Гремела сама Нина, которая распекала мужчину, очень удивленного, который стоял перед большим столом, усыпанным большим количеством товаров. Она попросила меня извинить ее гнев на этого глупого испанца, который пытается уверить ее, что эти кружева, что я вижу, прекрасны. Она хочет, чтобы я на них посмотрел и сказал свое мнение, и я сказал, что не понимаю в этом. Взволнованный мужчина сказал ей, что если кружева ей не нравятся, она может их ему вернуть, и спросил, нужны ли ей ткани.
— Я оставлю ткани, а относительно ваших кружев, хочу вас заверить, что не беру их не из желания сберечь деньги. Вот что я сделаю.
Она берет большие ножницы и режет все их на куски. Мужчина, что сопровождал ее накануне, сказал ей, что это жалко, и что в Валенсии скажут, что она сошла с ума.
— Молчите, сводник.
Выдав ему это словцо, она дала ему пощечину развернутой рукой. Он ушел, назвав ее шлюхой. Она разразилась взрывом смеха. Она сказала испанцу, который дрожал от страха, чтобы он выписал ей сразу счет на все, что она купила, и он в секунду повиновался, хорошо вознаградив себя за все оскорбления, что она ему выдала. Она все подписала, ни к чему не придравшись, и сказала ему идти к дону Диего Валенсия, который все оплатит. Человек ушел, прибыл шоколад, она усадила меня рядом с собой, и отправила за мужчиной, который назвал ее шлюхой, чтобы пришел пить с нами шоколад.
— Не удивляйтесь, — сказала она мне, что я поступаю с ним подобным образом, потому что это шут без смысла, которого Рикла держит около меня, чтобы он за мной шпионил. Я с ним обращаюсь плохо, специально, чтобы он все описывал ему.
В действительности, я думал, что я сплю, или что эта женщина сумасшедшая. За всю свою жизнь я не видел и не мог себе вообразить, чтобы могла существовать женщина с подобным характером. Этот несчастный болонец, который был музыкантом, и которого звали Молинари, пришел и выпил свой шоколад, не сказав ни слова. Затем он ушел, и она провела
После этой интимной подробности, которой она не придала никакого значения интимности она милостиво пригласила меня приходить к ней ужинать, потому что ужин для нее — это главная еда; я обещал прийти и пошел прогуляться, размышляя об этом феномене и о большой удаче, которая подвернулась этой женщине. Я должен был поверить, после того, что я видел, в то, что действительно она должна иметь пятьдесят дублонов в день. Она была красавица из самых удивительных, но, поскольку мне кажется, что одной красоты недостаточно для того, чтобы мужчина влюбился, я не понимал, как вице-король Каталонии может быть в нее влюблен до такой степени. Относительно этого Молинари, после того, как я его видел и слышал, я не сомневался, что это бесчестный мерзавец, самый неприятный из людей. Я пошел туда ужинать, чтобы насладиться спектаклем, потому что, при всей ее красоте, она не произвела на меня никакого впечатления.
Вечером я направился к ее дому. Было начало октября; но в Валенсии было жарко, как у нас в августе. Она прогуливалась в саду со своим шутом, тот и другая почти в рубашках: на ней были рубашка и юбка, на нем — только кальсоны. Она предложила мне быть как они и чувствовать себя свободно, но я уклонился по основаниям, которые она сочла разумными, и я был счастлив, потому что присутствие этого подонка меня шокировало и отвращало до крайней степени. Она развлекала меня до самого ужина своими разговорами, вольнее которых нельзя себе представить. Она рассказала мне множество историй самого низкого свойства, главным персонажем которых была она, и которые приключились с ней за ее двадцать два года.
Все ее истории производили бы на меня впечатление, какое и должны были производить, хотя и без любви, если бы не присутствие этого человека с отвратительным лицом, не носящим и следа какого-то ума. За столом мы все проявили немалый аппетит; ужин был вкусный, и жирное и постное, вино превосходное, я чувствовал себя весьма удовлетворенным и охотно вернулся бы к себе домой, но это не входило в ее намерения. Вино ее возбудило, шут был пьян, ей хотелось посмеяться. Она отослала весь народ, она захотела, чтобы он разделся догола, производя над ним эксперименты, весьма грязные и слишком отталкивающие, чтобы быть описанными. Шут был молод, и опьянение не мешало ему, вопреки себе, прийти в состояние, которое внушила ему Нина, оставаясь сама в состоянии приличном. Было очевидно, что мерзавка желает быть обслужена мною в этой оргии, даже в присутствии этого несчастного; но присутствие этого мерзавца лишало меня способности удовлетворить Нину, которая, не глядя на меня, тоже обнажилась. Когда она увидела, что я застыл в бездействии, она обслужила себя сама с помощью этого человека, пригласив меня, если я хочу посмеяться, смотреть, как это происходит. Я присутствовал при этом против воли, испытывая адские муки, не из-за желания делать то, что он, потому что находился в состоянии немощи, но из-за бешенства по поводу того, что прекрасная женщина отдается мужчине, у которого нет другого достоинства, кроме того, что у осла.
После того, как она поработала до изнеможения, она подмылась в биде, затем заставила его это пить, и свинья выпил весь этот суп; она скрылась в соседней комнате, заливаясь смехом, и я последовал за ней, потому что от запаха мне стало плохо. Вволю посмеявшись и усевшись голая рядом со мной, она спросила у меня, как я нахожу этот праздник. Моя честь и мое самолюбие не позволили мне его похвалить. Я сказал, что антипатия, которую я испытываю к этому гнусному человеку, настолько велика, что она оказалась непреодолимым препятствием для того, чтобы ее чары могли воздействовать на меня так, как должны действовать на человека, имеющего глаза.