История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12

Казанова Джакомо

Но в полдень физиономия девочки меня поразила. У нее были все мои черты, в улучшенном виде, и она была намного более красива, чем Софи, которую я имел от Терезы Помпеати и которую оставил в Лондоне.

Жакомина была очень крупная для своего возраста, и очень хорошо сложена. Я смотрел на нее очень немного, но увидел, что она внимательно меня изучает, погрузившись в молчание. Я воспользовался первым же моментом, чтобы спросить у Мариуччи, на основании чего ее муж смог мне сказать, что Жакомина моя дочь, и она ответила, как ни в чем не бывало, что он в этом уверен, так же как и она, и что это не мешает ему любить ее более других своих детей.

— Но малышка не знает, что она не дочь твоего мужа.

— Нет, конечно. Такие секреты не доверяют детям.

Я нашел дом Мариуччи очень простым, и комната, которую предложил

мне ее муж Клемент, мне понравилась, и я сказал, чтобы перенесли из гостиницы мои вещи.

Мариучча предупредила меня с глазу на глаз, что я буду обедать с женщиной, еще девушкой, которую зовут синьора Вероника, которая держит школу рисования, где учится Жакомина, делая при этом удивительные успехи.

— Эта женщина придет, — сказала мне она, — со своей, наверное, племянницей, красивой и очень искусной, большой подругой Жакомины. Ей тринадцать лет. Ее тетя тебя знает; но гораздо лучше она знает твоего брата Дзанетто. Мы много о тебе говорили, и она будет приятно удивлена, когда тебя увидит.

Действительно, так и было, когда она меня увидела, но не более, чем я, когда увидел ее племянницу, которая оказалась похожа на моего брата более, чем можно себе представить. Я все понял. М-м Вероника, сидя за столом рядом со мной, сказала мне, что юная девушка — дочь ее сестры, которая умерла; за десертом она мне сказала, что я буду ей шурином, если мой брат был порядочный человек. Она не могла сказать мне больше, чтобы я мог догадаться, что ее так называемая племянница на самом деле ее дочь, и что я — ее дядя. При этой новости я понял, что буду любить эту племянницу, и что было забавно и необычно, — я склонился к этой любви из соображений мести. Я оставляю для ученых, более знающих, чем я, объяснение феноменов этого рода. Мою красивую племянницу звали Гильельмина, и в продолжение время обеда я все время убеждался в том, что она очаровательна. Жакомина говорила очень мало, но, как мне показалось, много думала. После обеда я пошел прогуляться на виллу Лодовичи.

Какие размышления владели мной, когда я очутился в местах, где двадцать семь лет назад был с донной Лукрецией. Я осматривал места и находил их более прекрасными, при том, что не только я сам не был уже тем же, но хуже по всем своим способностям, за исключением опыта, которым я злоупотреблял и который не возмещал мне утерянного, если не считать способности рассуждать. Несчастное преимущество! Размышление вогнало меня в тоску, безжалостную мать мысли о смерти, которую у меня не было силы рассматривать как стоику. Это всегда было превыше моих сил, я не мог этого постичь и никогда не постигну. Эта слабость никогда не делала меня трусом, но, ненавидя тем не менее ее причину, я никогда не мог понять, как человек мыслящий может быть к ней равнодушным.

Я отстранил, как всегда, от себя эти мрачные мысли, подумав о том, что, за исключением Кортичелли, я составил счастье всех девушек, которых любил. Люсия из Пасеан кончила дни в жалком состоянии лишь потому, что, из чувства порядочности, я ее уважал. Она стала добычей подлого курьера, который мог привести ее лишь к гибели.

К вечеру я вернулся к себе и оставался у себя в комнате до времени ужина. Я провел впустую четыре часа, работая над началом оды на тему об Искуплении, которую я обещал кардиналу Орсини. Ода — это композиция, которая не зависит от желания поэта. Она не может выйти ни из его головы, ни из-под его пера, если ее не направит сам Аполлон. Однако Аполлон насмехался надо мной, потому что, призывая его, я думал о Гильельмине, которая этому богу была безразлична. Я ужинал с Клементом и его женой, которая была беременна; он надеялся на мальчика. Я мог этого ему только пожелать.

Он оставил меня наедине со своей женой, и это был очень вежливый поступок; но в тот момент я нашел ее слишком буржуазной. Я провел очень приятный час, но только за болтовней. Мариучча была переполнена своим счастьем, и, полагая, что обязана им мне, не могла помешать себе любить его автора, но не обожать его. Это были естественные чувства, которые ничего не стоили; в этом плюсе были свои минусы. Я видел, что Мариучча — в моем распоряжении, но я хотел только Гильельмину. Она сказала мне, что ее тетя оставила ее вместе с Жакоминой.

— Они наверху, — сказала она, — лежат в одной кровати. Я уверена, они глубоко спят; не хотите ли пойти на них взглянуть?

Мы пошли туда на цыпочках. Я увидел

две кровати; в одной спали ее две младшие дочки, в другой я увидел Гильельмину и мою дочь, обе спящие на спине, обе красивые и украшенные розами, которые часто цветут на щеках у девочки или мальчика, когда они спят. Покрывало позволяло видеть нежные груди обеих. У моей дочери она была еще не выраженная, но у другой — напоминала припухлости, имеющиеся на голове теленка перед тем, как вырасти рогам. Не было видно ни их рук, ни предплечий. Какой вид! Какое очарование! Мариучча смеется над моим восхищением, но хочет его увеличить. Она тянет медленно на себя покрывало и выставляет перед моим вожделеющим взором, двумя очаровательными образами, картину, которая тем более для меня нова, что явилась неожиданной. Я вижу два символа невинности, которые, каждый протянув ладонь к своему животу, держит слегка изогнутую руку у признаков своего созревания, лишь пускающихся в рост. Их более изогнутые средние пальцы покоятся неподвижно на маленьком участке плоти, почти незаметном. Это был единственный момент в моей жизни, когда я с очевидностью понял настоящее устремление моей души, и был этим вполне удовлетворен. Я ощутил восхитительный ужас. Это новое чувство заставило меня своей рукой прикрыть двух голышек; руки мои дрожали. Какое предательство! Этот случай был для меня столь же нов, как и жесток. Мариучча не обладала достаточным умом, чтобы понять его величие. Она простодушно выдала наибольший секрет двух невинных душ в момент их наибольшей беспечности. Они могли бы умереть от страдания, если бы их разбудили в тот момент, когда я наблюдал их прекрасную позу. Лишь их абсолютная неосведомленность могла бы спасти их от смерти, и я не мог предположить ее у них.

Я немедленно вышел из комнаты, и Мариучча вышла вслед за мной, провожая меня в мою комнату, и там произошло то, что, разумеется, не произошло бы, если бы не картина, которая меня поразила; однако Мариучча, вместо того, чтобы принять факт за наказание, сочла его вознаграждением за удовольствие, которое она, как она думала, мне доставила. Я оставил ее думать, что она хочет, и она пошла спать со своим мужем. Увы! Случай не был умышленным. Если бы она меня не успокоила, я не мог бы заснуть.

Я проснулся на рассвете и посмеялся, раздумывая о моей оде. Я ощутил себя рабом Гильельмины. Я мог писать стихи только о ней. Купидон противостоял стрелам грустного Аполлона, который мог бы только опустить свой лук с скорбной темой смерти создателя. В момент, когда Клемент меня причесывал, вошли две прелестные подружки. Жакомина несла мне на блюдце мой шоколад, другая держала в руках свиток. Это были рисунки. У обеих на лицах были запечатлены черты веселости, оживленной невинностью, душевной чистотой и доверчивостью. Если бы они знали о том, что случилось ночью, они бы не смогли явиться передо мной. Гильельмина не пережила бы, если бы ей сказали, что вследствие того, что я увидел, я до безумия влюбился в нее.

Первым чувством девушки, обладающей действительными зачатками ума, бывает чувство кокетства; это единственное, что она ценит, потому что это единственное, что убеждает ее в возможности привязать к себе любовника. Гильельмина, в своем возрасте, возненавидела бы меня, если бы поняла, что, вследствие того, что увидели мои глаза, я, независимо от нее, стал ее повелителем. Что касается моей дочери, девятилетней, у нее не могло быть столь зрелых мыслей. Я попросил их показать мне произведения их карандаша.

Проявив некоторое смущение, они раскрыли мне тетрадь. Почти все фигуры были обнаженные, мужчины, женщины, статуи, группы детей, все было красиво, все скопировано с превосходных образцов. Аполлон Бельведерский, Антиной, Геркулес, и Венера Тициана, которая лежала, держа руку там же, где я видел у этих добрых девушек. Движение души, которое я наблюдал в этот момент и которое доставило мне наибольшое удовольствие, был диспут, возникший между моей дочерью и Гильельминой.

Моя дочь не хотела позволить, чтобы я остановился рассмотреть эту Венеру, и Гильельмина посмеялась над ней. Она предположила, что я не должен останавливать свое внимание ни на Антиное, ни на Аполлоне, потому что, будучи мужчиной, я не смогу найти ничего для себя нового в этих рисунках, и к тому же, они не должны показывать, что сами осмелились на эти рисунки. Удовольствие, что я получил от этого диспута, освежило мне душу, но я был в затруднении, когда они избрали меня арбитром в их споре.