История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8
Шрифт:
После обеда меня отвели в мои апартаменты и оставили там; Я заметил, что там, как и в зале, где мы обедали, окна были остеклены и снабжены занавесками, но Клермон сказал, что не решается распаковать мои чемоданы, так как нет ключей ни в дверях комнат, ни в комодах, по крайней мере, пока я не сниму с него всякую ответственность. Он был прав; я пошел посоветоваться с моим другом; он ответил, что во всем замке нет никаких ключей, кроме как в погребе, и несмотря на это, все вполне надежно.
— В С.-Анж нет воров, — сказал он, — и если бы они были, они не посмели бы войти к нам.
— Я этому верю; но согласитесь, что я должен допускать их существование повсюду; мой слуга сам может воспользоваться этим случаем, чтобы меня обокрасть,
— Я это понимаю. Завтра утром слесарь вставит замки в ваши двери. Вы будете единственный в доме, кто решил защититься от воров.
Я мог бы ответить, вместе с Ювеналом, cantal vacuna coram latrone viator [7] , но я промолчал. Я сказал своему слуге подождать открывать мои кофры до завтра. Мы отправились, вместе с двумя невестками, прогуляться по городу; граф Амбруаз остался дома вместе с графиней, которая никогда не покидала своего дорогого сыночка. Ей было двадцать два года, ее сестре Клементине — восемнадцать; она опиралась на мою руку, мой друг подал свою графине Элеоноре.
7
Он поёт, путник, над пустым кошельком, встретив мошенника — Ювенал.
— Мы пойдем смотреть на прекрасную кающуюся, — сказал он. Это дева порока, которая прожила в Милане два года и пользовалась из-за своей красоты такой славой, что люди являлись из соседних городов, специально, чтобы нанести ей визит. Ее дом открывался и закрывался по сто раз на дню, чтобы удовлетворить любопытство всех, интересующихся этой редкой красотой; но год назад настал конец этому очаровательному спектаклю. Граф Фирмиан, мужчина ученый и исполненный мудрости, по возвращении из Вены должен был приказать заключить в монастырь, куда мы направляемся, несчастную красавицу, в соответствии с данным ему указом августейшей Марии-Терезии, которая всю свою жизнь преследовала продажных красоток.
Очаровательную деву схватили, заперли, объявили, что она виновна, присудили к общей исповеди и к покаянию до конца жизни. Она получила отпущение грехов от нашего кардинала Поццобонелли, великого понтифика амвросианского обряда, который, приобщив ее к таинству конфирмации, поменял ей имя Терезы, данное ей при крещении, на Марию-Магдалину, желая этим направить ее на верный путь спасения, имитируя этим раскаяние ее новой святой покровительницы, по которой она отныне строит свою жизнь. Ее приписали к прихожанкам этого города, где наша семья обладает правом патронажа. Это монастырь, не доступный для посещения, где затворницы живут вместе под управлением настоятельницы с мягким характером, созданным, чтобы уменьшить тяготы, что они терпят, будучи лишены всех радостей света в своей полной изоляции. Они могут только трудиться и молиться богу и не видят другого мужчины, кроме священника — своего исповедника, каждый день служащего мессу. Мы единственные, кому м-м настоятельница не может запретить вход в эту святую тюрьму, и она не решается исключить также и тех, кто приходят с нами.
Бедная Мария-Магдалина! Ах, варвары! Этот рассказ заставил меня побледнеть. Как только граф заявился, сама настоятельница вышла встретить его у дверей. Мы вошли в большую залу, где мне очень легко было отличить одну прославленную среди прочих пяти или шести кающихся, которые показались мне некрасивыми. Они встали, прекратив шить или вязать. Одна лишь Мария-Магдалина, несмотря на строгий покрой своего шерстяного одеяния, меня поразила. Я увидел красоту и величие в ее скорби и перед моими мирскими глазами, вместо греха, ужасного и безобразного, мне представилась сама святая невинность; она держала свои прекрасные глаза устремленными долу. Но каково было мое изумление,
— Боже, что я вижу! Святая дева Мария, приди мне на помощь! Изыди отсюда, мерзкий грешник, хотя ты достоин пребывать здесь еще более, чем я.
Я не почувствовал никакого расположения смеяться. Настоятельница сразу сказала мне, что несчастная сошла с ума, если, конечно, она меня не узнала.
— Нет, мадам, потому что она не могла меня никогда видеть.
— Я верю, но она сумасшедшая.
Факт тот, что в этой выходке мне легче было бы распознать возмущенное здравомыслие, чем явное сумасшествие. Она взволновала меня, я с трудом удержал слезы. Я попросил графа не смеяться, но мгновение спустя Мария-Магдалина перешла все границы, и я увидел симптомы гнева, граничащего с безумием. Она просила настоятельницу заставить меня уйти, говоря, что я явился сюда лишь для того, чтобы ее мучить. Эта дама, мягко укорив, отослала ее, сказав, что та ошибается, и что те, кто приходит ее повидать, не желают ничего иного, как призвать на нее божье благословение. Она явила твердость сказать ей, что никто в мире не был большим грешником, чем она. Несчастная покинула нас, проливая потоки слез и пронзая мне душу своими рыданиями.
Если бы я был главнокомандующим победоносной армии и оказался в этом городе в подобной ситуации, я бы, скорее всего, взял бы за руку Марию-Магдалину и увел бы ее с собой, награждая ударами трости эту медоточивую аббатису, если бы она вздумала противиться моей воле. Она сказала нам, что у этой девушки ангельский характер и что она наверняка стала бы святой, если бы до того не сошла с ума. Она сказала нам, что та попросила ее снять из молельни две картины, из которых одна представляет святого Луиса Гонзаго, а другая — святого Антония, потому что эти святые образы ее привлекают и она ощущает непреодолимую потребность в удовлетворении этой тяги, несмотря на исповедника, который не хочет об этом и слушать.
Священник был тупица, а эта настоятельница была неглупа. Мы покинули этот бесчеловечный дом, все четверо грустные оттого, что наблюдали этих жертв тирании. Если истинна наша святая религия и душа великой Марии-Терезии должна обрести место в том, что называют вечностью, иными словами, в иной жизни, она должна быть осуждена, по крайней мере, если она не раскаивается, хотя бы за то, что, даже не совершая другого зла, причинила разными способами зло тысячам бедных девушек, извлекавших пользу от своих прелестей. Бедная Мария-Магдалина стала сумасшедшей и оказалась в аду при этой жизни потому, что природа, божественный повелитель всего сущего, одарила ее самым ценным из своих даров. Она им слишком злоупотребляла, это возможно, но за эту провинность, которая, без преувеличения, есть самая малая из всех, следует ли налагать на нее самое тяжкое из всех наказаний?
Возвращаясь в замок, графиня Клементина, которой я подал руку, разражалась время от времени легкими смешками. Это меня заинтересовало.
— Смею ли я спросить, прекрасная графиня, чему вы смеетесь про себя?
— Прошу меня извинить. Я смеюсь не над тем, что она вас узнала, потому что она, должно быть, ошиблась, но над вашим удивлением, которое вы выказали, когда она сказала, что вы заслуживаете быть запертым еще более, чем она.
— И вы полагаете, что это возможно?
— Я? Боже сохрани; но скажите мне, почему сумасшедшая не атаковала таким образом моего зятя?
— Очевидно, она сочла мой вид более греховным, чем его.
— Это единственное соображение; и вот поэтому-то не следует никогда обращать внимания на высказывания сумасшедших.
— Прекрасная графиня, ваше замечание иронично, но я приму его с хорошей стороны. Я, возможно, великий грешник, как я и выгляжу, но согласитесь, что красота должна послужить мне оправданием, потому что зачастую я оказывался соблазнен именно ею.
— Не понимаю, почему императрица не развлекалась также и заключением мужчин.