История жирондистов Том I

де Ламартин Альфонс

Молодая, но уже влиятельная женщина сообщала последней партии обаяние своей юности, своего гения и своей страстности: это была госпожа де Сталь. Дочь Неккера с самого рождения жила в окружении политики. В салоне ее матери Вольтер, Руссо, Бюффон, д’Аламбер, Дидро, Кондорсе играли с этим ребенком и пробуждали его первые мысли. Популярность отца ласкала воображение девочки и породила в ней жажду славы, которая никогда не угасала. Госпожа де Сталь искала славы даже в народных бурях, среди клеветы и смерти. Гений ее был велик, душа — чиста, сердце — полно страстности. По энергии она была мужчиной, но по нежности — женщиной, и для исполнения идеала честолюбия судьба соединила в ее лице гений, славу и любовь.

Природа, воспитание и везение сделали

возможным осуществление мечты женщины, философа и героя. Рожденная в республике, воспитанная при дворе, дочь министра и жена посланника, госпожа де Сталь по происхождению принадлежала к народу, по таланту — к писательскому миру, по общественному положению — к аристократии: три элемента революции смешались и боролись в ней. Гений этой женщины был подобен древнему хору, где все главные голоса драмы смешивались в единой гармонии. Во вдохновении она являлась мыслителем, в красноречии — трибуном, в привлекательности — полубогиней; красота ее, незаметная для толпы, воспринималась только умом и вызывала поклонение. Это, собственно, была даже не красота лица и форм, это было живое вдохновение и олицетворенная страсть. Черные лучистые глаза сверкали сквозь длинные ресницы нежно и горделиво. Ее взгляд, открытый и глубокий, как ее душа, казался в одно и то же время и ясным и проницательным. Блеск ее гения составлял лишь отражение нежности сердца. Потому-то к удивлению, которое она возбуждала, примешивалось скрытое чувство любви, а сама она из всех форм поклонения себе ценила только любовь.

События развиваются стремительно. Двадцати двух лет от роду госпожа де Сталь обладала зрелостью мысли, сопутствующей грации и энергии молодости. Она писала, как Руссо, говорила, как Мирабо. Пол не позволял ей принимать прямого участия в общественных делах, появляться на трибуне или в рядах армии. Ей приходилось оставаться невидимой в тех событиях, которыми она хотела управлять. Быть тайным гением великого человека, действовать его рукой, находить величие в его судьбе, блистать его именем — это было единственным доступным ей честолюбием. Госпожа де Сталь могла быть только совестью и вдохновением политического деятеля; она искала такого человека и в дни, о которых идет речь, подумала, что он уже найден.

В то время жил в Париже молодой офицер знатного происхождения, привлекательной внешности, с гибким, блестящим умом. Говорили, что в жилах этого человека течет королевская кровь; черты его лица напоминали Людовика XV. Этот слух подтверждался нежностью, которую испытывали к этому юноше тетки Людовика XVI: он вырос у них на глазах, был привязан к ним и благодаря их благосклонности достиг высших должностей при дворе и в армии.

Этого молодого человека звали Людовик Нарбонн.

Госпожа де Сталь увлеклась графом Нарбонном — сердцем и умом. Смелое и нежное воображение ее сообщило молодому офицеру все качества, какие она желала в нем видеть. Она сделала из него политического деятеля и героя. Она наделила его всеми своими мечтами, стараясь возвести на высоту своего идеала. Она завербовала ему поклонников, окружила ореолом, создала репутацию, указала ему роль, сделала из него живое олицетворение своей политики. Пренебречь мнением двора, соблазнить народ, принять предводительство над армией, устрашить Европу, увлечь Собрание своим красноречием, служить свободе, спасти нацию и сделаться посредником между троном и народом, примирить их в либеральной и вместе с тем монархической конституции — такова была перспектива, которую госпожа де Сталь рисовала самой себе и Нарбонну.

Он счел себя достойным такой судьбы, потому что она мечтала о ней для него. Драма революции сосредоточилась в этих двух умах, и их планы составляли некоторое время всю европейскую политику.

Госпожа де Сталь, Нарбонн и конституционная партия хотели войны, но войны только локальной, а не всеобщей, которая потрясла бы нацию до основания. Своим влиянием им удалось заместить весь дипломатический персонал лицами, преданными эмигрантам или королю. Они наполнили иностранные дворы

надежными людьми. Марбуа послан был к Регенсбургскому сейму, Бартелеми — в Швейцарию, Талейран — в Лондон, Сепор вБерлин.

Талейрану поручили примирить аристократический принцип английской конституции с демократическими принципами конституции французской. Надеялись заинтересовать английских политиков революцией, которая стала бы подражанием английской и, выведя из неподвижности народ, успокоилась бы в руках просвещенной аристократии. Это поручение оказалось бы легким, если бы ход революции в Париже могли предсказать хоть на несколько месяцев вперед. Французские идеи стали популярны в Лондоне, оппозиция была настроена революционно.

Фокс и Берк, тогда еще друзья [18] , пробуждали в обществе горячее сочувствие континентальной свободе. Надо отдать должное Англии: нравственный и народный принцип, заложенный в основе ее конституции, никогда не противоречил себе и не препятствовал усилиям других народов выбрать свободное правительство.

Поручение Сепора в Берлине было более тонкого свойства. Речь шла о том, чтобы отговорить короля Прусского от союза с императором Леопольдом и увлечь берлинский кабинет к союзу с революционной Францией. Все инструкции Сегюра заключались в двух словах, переданных устно: увлечь и подкупить.

18

Чарльз Фокс (1749–1806), вождь английских либералов, приветствовал события во Франции, в то время как Эдмунд Берк (1729–1797), идейный родоначальник британского консерватизма, воспринял их крайне негативно и подверг резкой критике, что положило конец их долгой дружбе.

Король Прусский имел множество фаворитов и любовниц. Мирабо еще в 1786 году писал: «В Берлине не может быть тайн от французского посланника, разве только из-за недостатка денег и ловкости: эта страна бедна и жадна до денег; там нет такого государственного секрета, который нельзя было бы купить за 3000 луидоров». Таким образом, Сегюр предполагал прежде всего склонить на свою сторону двух фавориток короля.

Но за два часа до прибытия посланника в Берлин в руки королю попали подложные письменные инструкции. Они открыли королю весь план, основанный на соблазне и подкупе королевских фаворитов; их характеры, честолюбие, соперничество, истинные или мнимые слабости, способы воздействия через них на короля — все это там было описано с доверчивой беспечностью. Король покраснел при мысли о том, какую власть над его политикой приписывают любви и интриге, и пришел в негодование при виде попытки подкупить его приближенных. Так всякая возможность переговоров была уничтожена до приезда самого посланника.

Фридрих-Вильгельм сделал вид, что не хочет говорить с Сегюром. В его присутствии он громко спросил у посланника курфюрста Майнцского, нет ли известий от принца Конде. Тот отвечал, что принц приближается со своей армией к французским границам. «Было бы хорошо, — сказал король, — если бы он вошел туда». Сегюр сделал в тот момент гораздо больше того, что мог: узнав о существовании подложных инструкций, он достал их копию и доказал Фридриху-Вильгельму их фальшивость. Но и другие интриги лишь расстроили все усилия и уничтожили надежды Сегюра. Он просил о своем отозвании. Перспектива несчастий отечества и войн в Европе довели его до отчаяния: ходил даже слух о попытке самоубийства.

В то же самое время конституционная партия попыталась склонить на сторону Франции принца, репутация которого, по мнению Европы, имела вес, равный трону. Это был Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, ученик Фридриха Великого, предполагаемый наследник его военных знаний и вдохновения, названный заранее общественным мнением генералиссимусом в будущей войне с Францией. Лишить императора и короля Прусского такого предводителя их армий значило бы отнять у Германии веру в успех и победу.