История жирондистов Том I
Шрифт:
Вот почему революция, устроенная Учредительным собранием, стала эпохой человеческого разума, а не только событием из истории народа. Члены этого Собрания не были просто французами, это были люди мира. Доказательством тому служит Декларация прав человека и гражданина, декалог рода человеческого на всех языках. Новейшая революция призывала и евреев и язычников к свету и царству братства. Потому и между апостолами революции не оказалось ни одного, кто бы не провозгласил мира между народами. Мирабо, Лафайет, сам Робеспьер изгнали войну из того символа веры, который они предлагали нации. Те, кто потом потребовали войны, были люди партии и честолюбцы; они не принадлежали к числу великих революционеров. Когда война вспыхнула, революция выродилась. Она хотела давать, а не отнимать, хотела распространяться путем права, а не силы. В высшей степени одухотворенная, она не хотела для Франции другого господства, кроме
Дело революции было изумительно, средства ничтожны. Собрание предприняло и совершило все, что внушил ему энтузиазм, — без короля, без военного вождя, без диктатора, без армии, без другой силы, кроме убеждения. Одинокое среди удивленного народа, деморализованной армии, эмигрировавшей аристократии, лишенного прав духовенства, враждебного двора, вооруженной Европы, Собрание совершило все, на что решилось: до такой степени воля составляет истинное могущество народа, до такой степени истина является неодолимой союзницей людей, которые восстают за нее. Если когда-нибудь проявлялось вдохновение в пророке или в древнем законодателе, то можно сказать, что Учредительное собрание демонстрировало два года непрерывного вдохновения.
Между тем королевская власть 1791 года могла распространиться на целый век столь же успешно, как на один день. Ошибка всех историков состоит в том, что они приписывают кратковременность дела Учредительного собрания недостаткам конституции. Между тем это дело и не имело главной целью увековечить машину ненужной королевской власти, поставленной из угождения народу среди механизма, которого она вовсе не регулировала. Делом Собрания стало возрождение идей и правительства, смещение прежней власти, восстановление права, уничтожение всех видов рабства, свобода совести. Недостаток конституции 1791 года не заключался в том или другом ее постановлении. Она погибла не потому, что королевское vetoбыло приостанавливающим вместо безусловного, не потому, что право мира и войны отняла у короля и удержала за собой нация, не потому, что конституция оставила законодательную власть в одной палате, а не разделила ее между двумя. Такие мнимые недостатки есть во многих других конституциях, и эти последние существуют. Умаление королевской власти не являлось главной опасностью для монархии 1791 года: это скорее составляло ее спасение, если она вообще могла быть спасена. Чем больше предоставили бы власти королю и свободы монархическому принципу, тем скорее пали бы и король и принцип, потому что тем больше возникло бы против них недоверия и ненависти. Две палаты вместо одной не изменили бы ничего. Такое разделение власти имеет цену лишь в том случае, если оно получило окончательную санкцию, а эта последняя возможна, лишь если такое разделение представляет действительные силы, существующие в нации.
Притом где можно было бы найти составные элементы для двух палат у нации, вся революция которой представляет собой не что иное, как конвульсивное стремление к единству? Сверх того, такое мнимое разделение власти всегда становится фикцией: в действительности власть никогда не делится. Она всегда бывает или здесь или там, действительно и всецело: она неделима.
Итак, создание Учредительного собрания было делом хорошим, разумным и настолько прочным, насколько бывают прочны учреждения народа, который занят работой переходного времени. Конституция 1791 года записала все истины своего времени и выразила собой весь человеческий разум эпохи. В ней все было верно, кроме королевского достоинства; у конституции был только один изъян: монархия оказалась единственным охранителем этого свода законов.
Собрание отступило перед окончательным лишением своих королей трона, удержало предрассудок прошлого, не веря в него, хотело примирить республику и монархию. В намерении это казалось добродетелью, в результатах стало ошибкой: в политике преступно добиваться невозможного. Людовик XVI являлся единственным человеком в целой нации, которому нельзя было вверить конституционный королевский сан, потому что у него же отняли монархию; конституция была разделенным королевским достоинством, а он обладал полноценным всего несколько дней тому назад. Для всякого другого человека такой сан стал бы подарком, и только для него — оскорблением.
Если Людовик XVI и оказался бы способен к такому отречению от верховной власти, которое создает героев бескорыстия (а он таковым являлся), то лишенные прежнего веса партии, естественным главой которых он считался, вовсе не были к тому способны. Партии не великодушны; они не отрекаются от своего, их можно только искоренить. Героические действия исходят из сердца, а партии не имеют сердца: у них есть только интересы и честолюбие. Корпорация представляет собой неумирающий эгоизм.
Если
Но, скажут нам, Франция — страна монархическая как по своему географическому положению, так и по характеру; затем немедленно начинается состязание между монархией и республикой.
Объяснимся.
География тут ни при чем: Рим и Карфаген не имели границ, Генуя и Венеция не имели территорий. Не почва определяет свойства общественного сознания, а время. Оставим же в покое географию: конституции пишутся не геометрами, а государственными людьми.
Нации обладают двумя великим инстинктами, указывающими форму, которую им должно принять сообразно тому моменту национальной жизни, какого достигла нация: инстинктом самосохранения и инстинктом развития. Действовать или покоиться, идти или сидеть — это два различных акта, которые ставят людей в совершенно разные положения. То же самое случается и с нациями. Монархия или республика в точности соответствуют, по отношению к народу, потребностям этих двух противоположных состояний — покоя или деятельности.
Если речь идет о сохранении гармонии с европейской средой, а также ее законов, обычаев, преданий, мнений и культов, о гарантии собственности и благосостояния, о предупреждении волнений и мятежей, — то монархия здесь явно оказывается более способной, чем всякий другой государственный строй. Она гарантирует в низших слоях общества ту безопасность, которой желает наверху для себя самой.
Напротив, если народ переживает одну из таких эпох, когда ему нужно действовать всеми силами, чтобы произвести в себе или вне себя органические преобразования, столь же необходимые народам, как течение необходимо рекам, а также если нужно дать выход сдавленным силам, то республика в подобный момент составляет обязательный этап развития. Для внезапного, неодолимого, конвульсивного действия социального тела нужны руки и воля всех. Народ становится толпой и без порядка несется к опасности. Только он один может разрешить кризис. Какая другая рука, кроме руки целого народа, могла бы сдвинуть то, что он должен сдвинуть, сместить то, что он хочет разрушить, установить то, что он хочет основать? Монархия тут тысячу раз разбила бы свой скипетр. Нужен рычаг, способный поднять тридцатимиллионную волю индивидуумов. Этим рычагом владеет только нация. Она сама делается и движущей силой, и точкой опоры, и рычагом. Народная воля становится правительством. Она устраняет боязливых, ищет смельчаков; она призывает всех к делу, испытывает и пускает в ход или отвергает все силы, всю преданность, весь героизм. Это толпа, находящаяся у руля. Самая быстрая или самая твердая рука схватывает руль, пока его не вырвет кто-нибудь еще более смелый. Сегодня у власти, завтра на эшафоте. Сопротивление подавляется неодолимой силой движения. Все слабо, все преклоняется перед народом. Вражда уничтоженных каст, лишенные влияния культы, обложенная налогами собственность, униженная аристократия — все теряется в общем шуме падения старого порядка. Кого винить за это? Нация отвечает всем за все. Никто не может требовать у нее отчета.
Такая форма действия есть республика. Это единственная форма, приличествующая бурным переходным эпохам. Народ не полагается — и он прав — на безответственную, вечную и наследственную власть, чтобы совершить то, что повелевает делать эпоха. Народ хочет сам вершить свои дела. Диктатура народная кажется ему необходимой, чтобы спасти нацию. А организованная диктатура народа не есть ли республика? Народ не может сдать своих полномочий, прежде чем минуют все кризисы и творение революции сделается неоспоримым, полным и прочным. Тогда народ может опять принять монархию и сказать ей: «Царствуй во имя идей, которые я для тебя выработал».
Учредительное собрание выказало, следовательно, слабость и слепоту, не сделав республику естественным орудием революции. Мирабо, Байи, Лафайет, Сийес, Барнав, Талейран, Ламет действовали в этом отношении как философы, а не как политики. События это доказали: эти люди думали, что монархия обратилась к новым идеям, тотчас после того как она присягнула конституции.
Революция же только начиналась, и присяга ей со стороны королевского сана была столь же ничтожным актом, как и присяга революции королевскому сану.