История жирондистов Том I
Шрифт:
Вдруг в одном из дворов Тюильри раздался ружейный выстрел. Испуганные женщины вскочили и вошли к королю, чтобы не покидать его более, но это оказалась ложная тревога. Короткая ночь еще отделяла королевскую семью от богатого событиями дня; этот вечер и эта ночь использовались для военных приготовлений, чтобы суметь отразить приступ, которого ожидали назавтра.
Неизбежность нападения была очевидна для всех. Петион с некоторого времени часто отправлялся во дворец для совещаний с министрами и с самим королем о средствах защиты дворца и конституции.
Маркиз де Мандат, один из трех дивизионных начальников, которые поочередно командовали национальной гвардией, принял на себя общее начальство над Тюильри. Это был дворянин из окрестностей Парижа, до революции капитан французской гвардии,
Во вторник 9 августа генерал Мандат отдал приказание шестнадцати избранным батальонам национальной гвардии готовиться к походу. В шесть часов вечера все караулы во дворце были заняты. Уже два дня, как прибыл полк швейцарской гвардии числом в девятьсот солдат. Швейцарцами командовал Жан-Пьер Мальярдо. В одиннадцать часов они стояли под ружьем на аванпостах, на всех выходах.
Тридцать национальных гвардейцев расположились вместе со швейцарцами в королевском дворе, у подножия главной лестницы. Они получили от Мандата приказание отражать силу силой до конца. В Париже отсутствовали линейные войска. Генералы Виттенкоф и Буасье, командовавшие 17-м дивизионом, имели в своем распоряжении только конных и пеших жандармов. Пешие жандармы были отпущены в свои казармы, за исключением ста пятидесяти человек, поставленных в особняке Тулуза, для защиты, в случае надобности, королевской казны. Тридцать жандармов из парижского округа стояли внизу лестницы, во дворе Принцев. Шестьюстами конными жандармами командовали Рюльер и Вердье. В одиннадцать часов вечера эта кавалерия выстроилась в боевом порядке в Лувре, а небольшой эскадрон конных жандармов расположился в боевом порядке на площади Карусель. Четыре артиллерийских орудия поставили в Королевском дворе перед главной дверью, одно — во дворе Швейцарцев, одно — во дворе Принцев, одно — у павильона Марсан, два — на Подъемном мосту, одно — при выходе с Королевского моста и два — у дверей Манежа. Всего двенадцать пушек. Артиллеристами были волонтеры из национальной гвардии, гордые своим искусством и мало привычные к повиновению.
Шестнадцать батальонов национальной гвардии прибывали малыми отрядами. С трудом соединившись, они составили только две тысячи бойцов. Швейцарские офицеры братались с офицерами этих отрядов по мере того, как те подходили. Красные мундиры швейцарцев, сидевших или лежавших всюду — на площадке лестницы, на ступеньках, на перилах, — делали лестницу Принцев как будто залитой потоками крови.
За исключением этих швейцарцев, остальные войска, рассеянные по садам и дворам, жандармы, артиллеристы и национальные гвардейцы не представляли ни численной силы, ни единства, ни преданности. Солдат-волонтер не знал своих офицеров, а офицер не полагался на своих солдат. Никто не питал доверия ни к кому. Мужество фигурировало здесь только личное. Солдатам недоставало того, что составляет душу войска, — корпоративного духа. Каждый здесь имел собственное мнение и старался придать ему перевес в спорах. Одни хотели предупредить нападение, доказывали, что нужно идти на ратушу и навстречу народным колоннам, чтобы рассеять толпу прежде, чем она усилилась многократно; другие требовали, чтобы их вели блокировать марсельцев, еще не трогавшихся с места, обезоружить их при помощи пушек и таким образом заглушить пожар в его главном очаге. Но большинство, боясь ответственности, какую мог повлечь за собой завтрашний день, если они нанесут первый удар, хотело безучастно ожидать нападения народа и ограничиться отражением удара, сообразно букве конституции.
Некоторые разражались глухими проклятиями королю, слабость которого привела отечество к такому крайнему положению во внешних делах, а граждан — к такому кризису в делах внутренних. Артиллеристы громко говорили, что скорее разрядят свои орудия во дворец, чем станут стрелять в народ. Смятение господствовало во дворах, садах, на военных постах. Неполные батальоны устанавливались и перемещались как попало. Приказания начальников нередко противоречили друг другу. Целые роты вдруг отделялись от батальонов и шли
С прибытием каждого нового батальона настроение национальной гвардии менялось. Батальоны центральных кварталов, пришедшие первыми и состоявшие из богатой парижской буржуазии, были воодушевлены духом Лафайета, преторианцами которого они состояли целых три года. Победители на Марсовом поле, в Венсенне и в двадцати мятежах, они презирали чернь и хотели отомстить за оскорбления, нанесенные королю и Конституции 20 июня. Батальоны предместий, составленные из рабочих и насчитывавшие в своих рядах больше пик, чем штыков, пропитанные обвинениями против короля и клеветой против королевы, не понимали ничего в конституции, которая повелевала им идти на защиту дворца, тогда как их постоянно учили ненавидеть этот самый дворец. Собравшись вокруг знамени по звуку сигнала, они входили в Тюильри с криками: «Да здравствует Петион!» и «Да здравствует нация!» Верные батальоны из окон дворца отвечали восклицаниями: «Да здравствует король!» Угрожающие взоры, вызывающие жесты, оскорбительные фразы обращали друг другу эти корпуса, которым через некоторое время предстояло сражаться за одно и то же дело.
Вне дворца, на смежных улицах и на площади Карусель любопытная или раздраженная толпа загромождала все подходы к дворцу. Участники 20 июня, праздные и блуждающие по Парижу федераты, марсельцы, которых еще не собрал в клуб кордельеров голос Дантона, группировались у всех калиток, при всех дверях, со стороны сада, со стороны Королевского моста, со стороны дворов. Они встретили батальоны пиконосцев радостными восклицаниями. «Мы ваши братья, а вот наш общий враг! — кричали они, показывая на окна короля. — Принесите его голову и головы его жены и детей вместо знамени на концах ваших пик!» Этим издевательствам отвечали взрывы хохота.
Ворота, отделявшие королевский двор от Тюильри, не были заперты. Два швейцарца стояли по обеим сторонам этих ворот. Из толпы вышел марселец с обнаженной саблей в руке. «Бездельники, — сказал он швейцарцам, поднимая свое оружие, — помните, что это последний ваш караул! Еще несколько часов, и мы вас истребим!»
Внутри дворца силы защитников, хоть и более однородные, не казались более внушительными. Здесь ощущалось больше решимости, чем единства. Одни, сидя в безмолвии на скамейках и сложив ружья в ногах, дремали; другие растянулись на паркете залов, закутавшись в плащи; наибольшее число, расположившись группами в нишах окон и на широких балконах дворца, освещенных луной, вполголоса разговаривали. Часы текли медленно, как сама неизвестность, и тревожно, каким вообще бывает ожидание.
В то время как эти официальные войска, повинуясь закону, группировались вокруг конституционного главы королевства, другие, добровольные защитники, вызванные из своих жилищ опасностями времени, теснились около короля, прикрывая его буквально грудью. Не имея другого права, кроме своего мужества, на вход во дворец, где их присутствие вызвало бы подозрение у национальной гвардии, они проскользнули туда по одному, без мундиров, спрятав оружие, опустив голову и как бы стыдясь того, что явились жертвовать своей жизнью.
Это были, прежде всего, офицеры конституционной гвардии, недавно распущенные декретом Собрания, но хранившие еще в домах свое оружие, а в сердце — присягу. Тут же присутствовало несколько молодых парижских роялистов, которые, находясь в том возрасте, когда великодушие заменяет собой политические мнения, присоединились к защите ради слез королевы, добродетели ее сестры и невинности детей.
Андре Шенье, Шансене, Сюло, Рише-Серизи, все роялистские и конституционные ораторы также собрались тут. Здесь же находилось несколько верных людей из дворцовой прислуги, у которых привязанность ко двору переходила из поколения в поколение, а королевский очаг, так сказать, заменял их собственный; также здесь присутствовали старики, пришедшие из Версаля, Фонтенбло, Компьена. Наконец, здесь же собралось до двухсот дворян из Парижа или из провинций, которые не хотели ни изменять своему сословию, выступив против своих братьев-эмигрантов, ни изменять нации, эмигрировав.