История жирондистов Том I
Шрифт:
В клубе якобинцев Робеспьер говорил федератам, что им нужно будет сломить еще других врагов, кроме двора: «Привет французам всех департаментов! Привет марсельцам! Привет могущественному, неодолимому отечеству, которое собирает вокруг себя своих детей и в момент опасности, и во дни торжества! Откроем свои дома нашим братьям! Те, кто предпочитают убаюкать народ, постараются вас обольстить. Бегите их ласк, бегите их столов, где пьют за умеренность и забвение долга! Храните подозрения в своих сердцах! На Марсовом поле всё нам напоминает о клятвопреступлении наших врагов. Нам не найти там ни одного места, которое не было бы осквернено невинной кровью. Очистите же эту землю, отомстите за эту кровь, не уходите
Камилл Демулен и Шабо в клубе якобинцев также осыпали проклятиями предполагаемые проекты бегства короля и предстоящее прибытие Лафайета. «Народ, тебя обманывают, — говорил в свою очередь Дантон. — С тиранами никогда не мирятся. Надобно, чтобы наши департаментские братья поклялись не расходиться до тех пор, пока изменники не будут наказаны законом или не перейдут границу. Право петиции не погребено на Марсовом поле вместе с трупами тех, кто был там умерщвлен. Пусть же петиция об участи исполнительной власти будет оглашена на Марсовом поле независимой нацией!»
Он сказал это и вышел, предоставив свое загадочное предложение обсуждению патриотов. Дантон не любил длинных речей. Он отчеканивал слово, как отчеканивают медаль, и бросал его для обращения в толпу.
У выхода Дантон встретил группу встревоженных людей, которые теснились около него, спрашивая его мнения о деле. «Там, — сказал Дантон, презрительно указывая на дверь клуба, — куча болтунов, которые все еще рассуждают! Как вы глупы! — прибавил он. — Зачем столько слов, столько прений, столько церемоний с аристократами и тиранами? Делайте, как они делали: вы были внизу, располагайтесь наверху. Вот и весь секрет революции!»
XIX
Нация, тревожащаяся за свою дальнейшую судьбу, не имея ни защитников на границах, ни правительства внутри страны, ни доверия к своим генералам, видя раздоры партий в Национальном собрании, считая себя преданной двором, предоставила в конце концов дело на произвол случайностей. В Бретани начиналось восстание во имя религии, под знаменем короля. Вандейская война, которая вскоре станет столь ужасной, с первого же дня была скорее делом совести, чем защиты одного из мнений в обществе. Эмиграция сражалась за короля и аристократию, Вандея — за Бога.
Простой земледелец Ален Ределер, выходя 8 июля с обедни, договорился с крестьянами собраться на следующий день вооруженными возле маленькой часовни в Ланде, в Кербадере. В назначенный час пятьсот человек собрались в назначенном месте. Это сборище, совершенно отличное от бурных собраний Парижа, самим видом свидетельствовало о своем настрое: религиозные знаки тут смешивались с оружием. То на одной колокольне, то на другой звонили в набат, и все население деревень отвечало на призыв этих набатов, как на глас Божий. Ни малейший беспорядок не осквернял восстание: народ довольствовался тем, что потребовал свободы своим алтарям. Национальные гвардейцы, линейные войска, артиллерия явились со всех концов департамента. Столкновение оказалось кровопролитным, восстание уступило и глухо затаилось в Бретани, чтобы разразиться позже. Это была первая искра великой междоусобной войны.
В то же время на другом конце королевства дворянин Дюсальян и священник де ла Бастид собрали под знаменем графа д’Артуа три тысячи крестьян в Виварё. Дюсальян овладел замком Жале, укрепил его, расположил там штаб восстания, заставил собравшиеся толпы принести
Восстание, казавшееся изолированным в этой неприступной стране, имело сообщение с Лионом и обещало этому городу подкрепление и связь с югом на время восстания. Дворяне, крестьяне, священники неустрашимо выдержали несколько атак войск; женщины раздавали припасы, заряжали оружие, помогали раненым. В конце концов мятежники вынуждены были оставить замок, усеянный пулями: стены обрушивались на его защитников. Последние рассеялись по Арденнским ущельям. Дюсальян, переодевшись в священника, был тем не менее узнан и арестован одним из ветеранов. Он предложил 60 луидоров солдату за свой выкуп, но солдат отказался. Дюсальяна убили при входе в город, куда везли его для суда. Аббата постигла та же участь.
Эти известия встревожили Париж и довели патриотическое рвение до бреда. Люди страстно желали события, которое сделало бы невозможным всякое примирение между нацией и королем. Видя, что такой случай сам собой не представляется, попытались вызвать его искусственно.
В это время в Париже проживали два человека, отличающиеся фанатичной преданностью своей партии: Шабо, в юности монах ордена капуцинов, принесший в жертву революции и рясу, и самую веру, и Гранжнев, жирондист со взглядами недалекими, но непоколебимыми, понимавший, что посредственность не оставляет ему другого способа быть полезным свободе, кроме возможности умереть за нее.
Однажды вечером они вместе вышли с одного собрания, огорченные и разочарованные колебаниями и медлительностью заговорщиков. Гранжнев шел молча, с опущенной головой. «О чем ты думаешь?» — спросил Шабо. «Я думаю, — ответил жирондист, — что эта медлительность отнимает энергию у революции и у отечества. Я думаю, что если народ даст опомниться монархии, то народ погиб. Я думаю, что народ не поднимется сам собой, ему нужна движущая сила. Как сообщить ему этот порыв? Я нашел, наконец, такой способ в своем сердце, но найду ли я человека, достаточно решительного и способного сохранить тайну, так как и то и другое необходимо в подобном деле?» — «Говори, — сказал Шабо, — я способен на все». — «Ну так вот что, — продолжал Гранжнев, — нужно, чтобы жертва считалась павшей под ударами аристократов; нужно, чтобы человек, убийцей которого будет считаться двор, был одним из наиболее известных его врагов и членов Собрания. Нужно, чтобы это убийство совершилось у самых дверей дворца. И кто же будет этот гражданин? Я! Мое слово ничтожно, моя жизнь бесполезна для свободы, но смерть моя принесет ей пользу».
Шабо слушал Гранжнева с восхищением. «Если нужны две жертвы, то я вызываюсь быть второй». — «Ты сделаешь нечто большее, — возразил Гранжнев, — ты устроишь это. Я буду прогуливаться один и без оружия близ калитки Лувра; поставим двух патриотов, преданных общему делу и вооруженных кинжалами, условимся насчет знака; я сам подам его. Я приму смерть, не испустив ни одного крика. Они убегут, а утром найдут мой труп. Вы обвините двор, мщение народа довершит остальное!»
Шабо поклялся своему другу выполнить этот гнусный обман. Гранжнев удалился домой, написал завещание, приготовился к смерти и в полночь отправился на назначенное место. Он прогуливался там два часа, несколько раз видел приближающихся людей, которых принимал за своих убийц, делал условный знак и ожидал удара. Никто его не поразил. Шабо не решился выполнить план по недостатку храбрости или за неимением подходящего оружия. Не у жертвы недостало смелости, а у убийцы.