История жирондистов Том II

де Ламартин Альфонс

Моих родных и друзей можно не беспокоить — никто не знал о моих намерениях. Я прилагаю к этому воззванию свидетельство о моем крещении, чтобы показать, на что способна самая слабая рука, направляемая полным самоотвержением. Если мое предприятие не удастся, французы, то я все же показала вам путь: вы знаете своих врагов. Восстаньте! Идите! Разите!»

Благодаря снисходительности своих тюремщиков Шарлотта получила чернила, бумагу и уединение. Она воспользовалась этим, чтобы написать Барбару короткое письмо. Она описывала в этом письме все обстоятельства своего пребывания в Париже — языком, в котором патриотизм, смерть и веселость мешались так же, как мешается горечь и сладость в последнем кубке прощального ужина.

Описав почти забавные подробности своего путешествия в Париж в обществе

монтаньяров и любовь, которую внезапно почувствовал к ней один из них, она продолжала: «Комитет общественного спасения допрашивал путешественников. Я утверждала сначала, что не знаю их, чтобы избавить их от неприятной обязанности давать объяснения. В этом случае я следовала совету своего кумира Рейналя, который говорит, что мы не обязаны быть искренними со своими тиранами. Они узнали от путешественницы, которая ехала со мной, что я знаю вас и виделась с Деперре. Против него нет улик, но его стойкость вменяется ему в преступление. Я слишком поздно раскаялась в том, что говорила с ним. Желая исправить свою ошибку, я умоляла его бежать и присоединиться к вам, но он слишком самостоятелен, чтобы дать повлиять на себя… Поверите ли, наш депутат Фоше, даже не подозревавший о моем существовании, арестован как мой сообщник! Мои стражники недовольны тем, что могут принести в жертву тени великого человека лишь одну незначительную женщину! Простите, о люди! Имя Марата бесчестит ваш род. Это был дикий зверь, который хотел поглотить все, что осталось от Франции в огне гражданской войны. Вот его последние слова: узнав имена всех вас, находящихся в Эвре, он сказал мне, что через несколько дней прикажет всех гильотинировать! Эти слова решили его участь. Уже два дня я наслаждаюсь миром. Счастье моей родины — мое счастье. Жертва доставляет мне тем больше радости, чем больше труда стоило решиться на нее. Пылкое воображение и чувствительное сердце сулили мне бурную жизнь. Прошу тех, кто будет сожалеть обо мне, принять это во внимание и порадоваться за меня. В нашем поколении немного найдется патриотов, которые решились бы пожертвовать собой ради отечества. Теперь почти все эгоисты. Какой жалкий народ!..»

Письмо обрывалось на этих словах вследствие того, что заключенную перевели в Консьержери. Она продолжала писать и в своей новой тюрьме: «Вчера мне пришло в голову подарить департаменту Кальвадос свой портрет. Комитет общественного спасения не дал мне ответа, а теперь уже слишком поздно. Мне полагается защитник — таков закон. Я выбрала себе защитника из партии Горы. Я думала обратиться к Робеспьеру и Шабо… Меня будут судить завтра в восемь часов. Вероятно, в полдень я уже буду в прошлом, как говорили римляне. Не знаю, как пройдут последние минуты. Мне не надо притворяться бесчувственной, потому что до сих пор я всегда дорожила жизнью лишь настолько, насколько она могла быть полезной для других. Марат не попадет в Пантеон. Между тем он этого заслуживал… Вспомните о деле мадемуазель де Форбен. Скажите ей, что я люблю ее всей душой. Я напишу своему отцу. Остальным своим друзьям я ничего не скажу, только попрошу их, чтобы они скорее забыли меня: их печаль наложила бы бесчестие на мою память. Передайте генералу Вимпфену: я думаю, что помогла ему выиграть не одно сражение, облегчив достижение мира. Прощайте, гражданин. Заключенные в Консьержери не только не проклинают меня, как уличная толпа, но жалеют. Несчастье делает людей сострадательными. Это моя последняя мысль».

Письмо к отцу оказалось коротким и трогательным; в нем уже не было того веселого тона, каким было написано письмо к Барбару. «Простите меня, что я распорядилась своею жизнью без вашего разрешения, — писала Шарлотта. — Я отомстила за многих невинных жертв. Я предупредила много несчастий. Образумившись, народ будет радоваться, что избавился от тирана. Когда я старалась убедить вас, будто еду в Англию, то надеялась, что не узнают, кто я. Я поняла, что это невозможно. Надеюсь, вас не будут беспокоить; во всяком случае, у вас есть защитники в Кане. Я взяла себе адвокатом Густава Понтекулана. В подобном преступлении не полагается защиты, это только для формы. Прощайте, дорогой отец, прошу вас порадоваться за мою судьбу. Обнимаю сестру, которую люблю всем сердцем. Не забывайте слов

Корнеля: „Преступление — вот стыд, а не эшафот“…»

На следующее утро в восемь часов за ней пришли жандармы, чтобы вести ее на заседание Революционного трибунала. Зал суда помещался над сводами Консьержери. Прежде чем подняться туда Шарлотта поправила волосы и платье, чтобы оставаться привлекательной и перед лицом смерти; потом она сказала, улыбаясь, привратнику, присутствовавшему при ее сборах: «Господин Ришар, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мой завтрак был готов, когда я вернусь: мои судьи, конечно, спешат. Я хочу в последний раз позавтракать с вами и госпожой Ришар».

Когда Шарлотта заняла место на скамье подсудимых, ее спросили, есть ли у нее защитник; она ответила, что поручила исполнить эту обязанность одному из своих друзей, но, не видя его в зале, предполагает, что у него не хватило на это мужества. Тогда председатель назначил ей защитника от суда: выбор пал на молодого Шово-Лагарда, уже известного к тому времени красноречием и смелостью и прославившегося впоследствии своей защитой королевы. Этот выбор указывал на тайное намерение председателя спасти Шарлотту. Шово-Лагард занял свое место. Шарлотта посмотрела на него испытующим и беспокойным взглядом, как бы опасаясь, чтобы защитник для спасения ее жизни не затронул ее чести.

Вдова Марата давала показания, непрерывно рыдая. Шарлотта, тронутая горем этой женщины, прервала ее показания, воскликнув: «Да, да, это я убила его!» — «Кто внушил вам такую ненависть к Марату?» — спросили ее. «Я не нуждаюсь в чужой ненависти, — ответила она, — с меня довольно было и своей собственной; притом плохо приводить в исполнение то, что не задумал сам». — «Что вы в нем ненавидели?» — «Его преступления!» — «На что вы надеялись, задумав убить его?» — «Вернуть мир моей родине». — «Разве вы думаете, что убили всех Маратов?» — «Раз этот убит, остальные, быть может, устрашатся». Ей показали нож, чтобы она признала его. Она оттолкнула его брезгливым жестом. «Кого вы посещали в Кане?» — «Очень немногих; я встречала муниципального чиновника Ларю и священника церкви Сен-Жан». — «У какого священника исповедовались вы в Кане: у присягнувшего или у не присягнувшего?» — «Я не ходила ни к тем ни к другим». — «С каких пор зародилось у вас ваше намерение?» — «С 31 мая, с того дня, когда здесь арестовали народных депутатов. Я убила одного человека, чтобы спасти сто тысяч. Я была республиканкой еще задолго до революции».

Ей устроили очную ставку с Фоше. «Я знаю Фоше только с виду, — сказала она с презрением, — считаю его человеком безнравственным и беспринципным и презираю его». Обвинитель Фукье-Тенвиль, ставя ей в упрек, что она нанесла удар сверху вниз, чтобы поразить вернее, сказал, что она, по всей вероятности, опытна в совершении подобных дел. При этом предположении Шарлотта громко вскрикнула: «О чудовище! Он принимает меня за преступницу!»

Фукье-Тенвиль резюмировал прения и в заключение сказал, что настаивает на смертной казни.

Встал защитник. «Граждане, — сказал он, — вот в чем состоит ее защита: это невозмутимое спокойствие и полное самоотвержение, не обнаруживающие ни малейшего упрека совести перед лицом смерти. Спокойствие и самоотвержение, кажущиеся столь величественными, противны человеческой природе; они могут быть объяснены лишь высшей степенью политического фанатизма, вложившего ей в руку кинжал. Ваше дело решить, какую тяжесть составляет такой непоколебимый фанатизм на весах правосудия. Полагаюсь на вашу совесть».

Присяжные вынесли единогласный приговор: осуждение к смерти. Шарлотта выслушала его, не побледнев. Когда председатель спросил, не имеет ли она сказать чего-нибудь против рода смерти, к которому она приговорена, девушка не удостоила его ответом и подошла к своему защитнику. «Милостивый государь, вы защищали меня так, как я того желала, — сказала она ему кротким и проникающим в душу голосом. — Благодарю вас за это; я обязана дать вам доказательство моей благодарности и уважения и предлагаю вам достойное вас. Эти господа, — она указала на судей, — только что объявили, что мое имущество конфисковано; я должна кое-что уплатить тюрьме, так вот завещаю вам заплатить мой долг».