История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

Вы спрашиваете меня, не хотела бы я приехать в Елабугу? О нет, я этого не хочу. У меня просто ужас перед Елабугой, насколько меня тянет к тем местам, где мама жила, настолько сильно моё оттолкно-вение от места, где она погибла жертвой несказанного человеческого равнодушия, жестокости, трусости. Короче, сама Елабугатутни при чём, равнодушие, жестокость и трусость преследовали маму давно и лишь в Елабуге добили её, как могли бы добить в любом другом месте, но тем не менее именно этот городок на Каме был местом её смерти, с которой я никогда не смогу свыкнуться и смириться. Конечно, будь бы могила — тот уголок, который оставшиеся в живых могут украшать, над которым могут плакать, — я бы приехала и приезжала; но там ведь только кладбище, где она затерялась; не только «душу

живу», но и прах её не смогли сохранить люди. Что люди, когда мне и самой не было это дано судьбой - тем самым Роком!

Тем не менее сердечная Вам благодарность за предложение приехать, за предложение помощи, м. б. когда-нибудь смирюсь духом и приеду. А пока - нет.

<...> Всего Вам самого доброго, спасибо Вам за внимание и участие, за живой и сердечный отклик.

<А.Э.>

' Рафаэль Ахметович Мустафин (р. 1931) - литературовед, критик, в то время ответственный секретарь СП Татарии. 5.X.1964 г. А.С. написала Е.Я. Эфрон и

З.М. Ширкевич: «Вчера у нас в гостях оказались два татарина, писателя из Казани, один из них молодой, секретарь Союза писателей, с к<отор>ым я переписывалась по поводу елабужских дел. Он (по своему почину) пытался разыскать людей, бывших с мамой в эвакуации - или местных жителей, могущих уточнить местонахождение могилы, но пока установить ничего не удалось. Во всяком случае они, татарские литераторы, покрасили крест, поставленный Асей, и привели в порядок “условную” могилу... <...> Очень хорошее трогательное впечатление произвели татары...»

Впоследствии Р.А. Мустафин опубликовал очерк «За перегородкой. О последних днях Марины Цветаевой» (Литературное обозрение. 1989. № 7).

² А.С. получила копию открытки матери к председателю Правления СП Татарии Туфану Имамутдинову, датируемую по почтовому штемпелю: 18 августа 1941 г. Однако, как пишет Р.А. Мустафин, в 1964 г. адресат отчетливо помнил, что он получил от М.И. Цветаевой два письма с просьбой помочь ей устроиться на работу. «Первое письмо, опущенное, очевидно, с дороги, сдержанное, а второе было написано в отчаянных тонах». В делах СП Мустафину удалось найти только первую открытку.

³ Речь идет, по всей вероятности, об Александре Сергеевиче Кочеткове (1900-1953) - переводчике, поэте «черкизовского круга», к которому принадлежали С.В. Шервинский, Л.В. Горнунг и ближайший друг А.С. Кочеткова В.А. Меркурьева. Кочетков и Меркурьева состояли в 1940-1941 гг. в переписке с М. Цветаевой, с 12 по 24 июля 1941 г. она гостила у супругов Кочетковых и Меркурьевой в Старках, под Москвой.

⁴ Анастасии Ивановны Бродельщиковой.

В. Н. Орлову

7 сентября 1964

Милый Владимир Николаевич, не успела отправить Вам открытку, как получила письмо — спасибо, что и на отдыхе не забываете, когда всё и вся обязательно должно с глаз долой и из сердца вон, иначе - не отдых, а морока. Радио вещает хорошую погоду в Прибалтике, радуюсь за вас обоих и за всю солнцем не избалованную Прибалтику. О грибах же, даже «балтийских», и слышать не хочу: свои, тарусские, надоели. Собирать их, правда, увлекательно, но чистить, готовить и, главное, есть — совсем-совсем не хочется. После отвратного похолодания погода смилостивилась и над нами, нас взял в объятия какой-то добрый антициклон, правда, туманный и пасмурноватый и не сулящий постоянства; но в сентябре — каждое даяние благо и каждый день благословен есть. Особенно когда разъехались дачники и школьники, что сейчас же вызвало на тарусской земле мир, и в небесах благоволение, и категорическое понижение цен на рынке: то, бывало, и «курочки ня нясуцца» и «коровки ня доюцца», а с 1-го сентября всё сразу занеслось и задоилось, как при коммунизме.

А вообще-то надоел допетровский быт, хоть и радуют допетровские пейзажи.

Если в ваших краях пойдёт фильм «Звонок почтальона»¹ (англ.) — обязательно посмотрите. Это так же смешно, как немые фильмы нашего детства, и чудесно проветривает голову. Я уже годы как не смотрю ничего проблемного и ничего военного. Читать — читаю; так, на днях, Манделыптамша², под страшным секретом, дала мне читать свои воспоминания³. Сплошной

мрак, всё — под знаком смерти; а когда так пишут, то и жизнь не встаёт. Как бы ни была глубоко трагична жизнь 0<сипа> Э<мильевича>, но ведь она была жизнью — до последнего вздоха. В её же воспоминаниях (Над<ежды> Як<овлев>ны), в её трактовке основное — обстоятельства пути человека, а не сам этот путь, как бы он ни был сродни Голгофе. А ведь в жизни истинного поэта «обстоятельств» нет, есть Рок, под них подделывающийся. Воспоминания же — обстоятельно-обстоятельственны, и от этого — мутит. Впрочем, написано неплохо, она умна и владеет пером, но... «чему это учит»?

Письмецо это будет отправлено из Москвы, и, авось, скоро до Вас дойдёт, застанет Вас — и, даст Бог, в солнечные дни!

Всего Вам обоим самого лучшего и самого доброго. До свидания!

Ваша АЭ

' Фильм английского режиссера Роберта Линна. В СССР он шел под названием «Стук почтальона».

² Н.Я. Мандельштам.

³ Речь идет о тогда еще не опубликованных воспоминаниях Н.Я. Мандельштам. Впервые опубл.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1970.

Е.Я. Эфрон

24 сентября 1964

Дорогая Лиленька, получила Ваше письмо с описанием (протяжённых) именин <...>

Насчёт маминой «Истории одного посвящения»: думаю, что начало Вам показалось растянутым потому, что у вещи нет конца, таким образом утрачено равновесие и соотношение частей. Я, кажется, говорила Вам, что экземпляр долгожданного зарубежного журнала, в к<отор>ом это опубликовано и с к<отор>го Аня в Ле-н<инской> библ<иотеке> сначала переписывала от руки, а потом перепечатывала, оказался дефектным, при брошюровке выпало

8 страниц, т. е. конец маминой прозы. Конец — это Коктебель — Макс и Пра и, конечно же, Мандельштам; именно в конце раскрывается суть веши — защита Мандельштама (и Коктебеля) от домыслов некоего Георгия Иванова, эмигр<антского> поэта, опубликовавшего в 30-е годы в Париже пошлые и абсолютно недостоверные воспоминания о Мандельштаме. «Приятельница, уезжавшая за море» (начало вещи) - Елена Александровна Извольская¹, действительно — мамина приятельница по Медону²; женщина конского роста и наружности, впрочем, милая, порядочная; дочь русского посла в Германии «в окрестностях» первой мировой войны; литератор, переводчик, написала (по-фр<анцузски>) книгу о Бакунине³. Было ей в ту пору за сорок, была она не замужем, жила со старой изящной мамой-француженкой и собачкой Маруфом. И вдруг получает письмо из Японии, из Нагасаки, от некоего, не без причин эмигрировавшего, барона, с к<отор>ым на заре туманной юности танцевала на посольских балах. Барон не женат, он одинок, он тоскует на чужбине без родной души, он помнит и хранит в сердце своём ту юную девушку - короче говоря, он предлагает ей это самое сердце и руку, оплачивает проезд в Нагасаки ей и её маме (но не собачке Мару-фу)... и безумная даёт согласие, и едет в Японию, и становится женой отвратительного типа, и клянёт всё на свете, и разводится с ним, и возвращается в Медон, к разбитому корыту. И вот, перед отъездом в Японию, она жгла бумаги, а мама отбирала белые листы, тетради и альбомы... часть из них, послуживших ей для черновиков и беловиков, уцелела в её архиве, который Вы сохранили...

Какие опять вернулись чудесные дни! Мы с Адой забросили все дела и два дня подряд догоняли лето, ходили далеко в лес за грибами (грибы — предлог, а главное — прогулки!). Шли берёзовыми рощами, и осиновыми лесами, и оврагами, и лугами, и просеками, и полянами, и вырубками — небо было в лиловатой знойной дымке и дали дрожали и колебались в дрожащем и колеблющемся тёплом воздухе; в хвойных лесах пахло апельсином, а в лиственных — ладаном. На опушках всё ещё попадались грибы разных возрастов и пород; сегодня объединёнными усилиями нашли даже 6 белых — и собрали две корзинки подосиновиков и подберёзовиков. Собирать их — весело и увлекательно, а вот чистить до того нудно, что мутить начинает и носом клюёшь. (Часть сушим — и поделимся!)