История
Шрифт:
Увлекался Тацитом Герцен. Он рассказывает, как во время своей владимирской ссылки, в сентябре 1838 г., он искал книгу для чтения. "Мне попалась наконец такая, которая поглотила меня до глубокой ночи - то был Тацит. Задыхаясь, с холодным потом на челе, читал я страшную повесть". Пользуясь рассказом Тацита о заговоре Пизона, он создал диалогический набросок, условно озаглавливаемый в изданиях "Из римских сцен"20. "Мне кажется, что из всех римлян писавших один Тацит необъятно велик", - сообщает он Н. И. Астрахову 14 января 1839 г.21Также и в более зрелые годы Герцен вспоминает о "мрачной горести Тацита"22, о "мужественной, укоряющей, тацитовской" печали23.
Маркс и Энгельс были отлично знакомы с произведениями Тацита и неоднократно ссылались на "Германию". Маркс ценил "Германию" как важнейшее историческое свидетельство о германской земледельческой общине24. Постоянные ссылки на Тацита мы находим в трудах Энгельса о древних германцах ("Марка", "К истории древних германцев", "Франкский диалект") и о первоначальном христианстве ("Бруно Бауэр и первоначальное христианство", "К истории
"Немногие остававшиеся еще в живых староримляне патрицианского склада и образа мыслей были устранены или вымирали; последним из них является Тацит"25.
Для того чтобы правильно оценить это высказывание, надо учесть ту симпатию, с какой Маркс и Энгельс относились к ранним периодам античного общества, экономической основой которых было мелкое крестьянское хозяйство и независимое ремесленное производство - до широкого развития рабства. Это время Маркс считал "наиболее цветущей порой" существования классического общества26. Поэтому Маркс и мог писать о "классически строгих традициях римской республики"27. Отблески этих традиций Энгельс, таким образом, находит у Тацита, хотя и подчеркивает его аристократическую ("патрицианскую") ограниченность.
Между тем с начала XIX в. отношение буржуазии к античному миру изменилось. Переставшая быть революционным классом буржуазия начала ценить в античной культуре не те стороны, которые казались привлекательными в XVIII в. На общественную арену выступил новый революционный класс - пролетариат, ставивший перед собой такие задачи, которых не знала древность. Буржуазная революция могла сначала рядиться в античную маску; в 1848 г. это было уже невозможно. Классицизм не мог больше служить опорой для прогрессивных движений. Историческое понимание античного мира очень часто выигрывало оттого, что XIX век отказывался от многих модернизаций, искажавших действительные взаимоотношения рабовладельческих обществ. Но Тацит при этом потерял. Обличитель деспотизма уже редко вызывал симпатии западноевропейской буржуазии, особенно после 1848 г. Цезаризм Наполеона III, а затем создание германской империи сыграли здесь значительную роль. Наполеон III продолжал враждебную Тациту традицию Наполеона I. Бонапартист Дюбуа-Гюшан, прокурор по занимаемой должности, в двухтомной монографии опровергал "клевету" Тацита на римских императоров. Но и более серьезные историки, как Амедей Тьерри во Франции, Меривель в Англии, стремились доказать, что Римская империя была прогрессивным явлением по сравнению с республикой. Немецкие историки наперебой стали заниматься апологией Тиберия и даже Нерона, т.е. тех императоров, которых Тацит заклеймил в своем повествовании. Суждения римского историка казались тенденциозными, продиктованными узко аристократической точкой зрения. К тому же внимательное сличение Тацита с прочими историками империи показало, что он далеко не всегда оригинален и следует определенной традиции сенатской историографии. Отношение к Тациту как к историку и моралисту стало у многих исследователей резко отрицательным. Оставался только Тацит-художник, мастер повествования. Ф. Лео, крупнейший историк римской литературы на рубеже XIX и XX вв., подвел итоги этому направлению в изучении Тацита. Тацит не самостоятелен, он не исследователь, его целью не является истина, но он был поэтом, "одним из немногих великих поэтов римского народа"28.
Более "умеренную" позицию по отношению к Тациту занимал в это время известный французский историк римской культуры Буассье, тоже один из апологетов Римской империи. Он рассматривает Тацита как деятеля, примирившегося с империей, но не сумевшего преодолеть предрассудки своего аристократического окружения, как правдивого писателя, но склонного к аффектированному изложению в духе современной ему реторики.
В царской России, с ее деспотическим самодержавием, эти оценки Тацита, ставшие модными на Западе, очень редко находили отклик. В роли апологета Римской империи и критика Тацита выступил украинский буржуазный историк М. П. Драгоманов. Гораздо более прогрессивные взгляды высказывал В. И. Модестов (1839-1907 гг.), близкий в свое время к "Земле и воле" Чернышевского. Его монография "Тацит и его сочинения" (СПб., 1864), отделенная от нас уже целым столетием, содержит много верных и отнюдь не устаревших суждений о морально-политическом облике Тацита и его историческом беспристрастии. Большой заслугой автора является также его перевод произведений Тацита: "Сочинения Корнелия Тацита. Русский перевод с примечаниями и со статьей о Таците и его сочинениях В. И. Модестова. Т. I. Агрикола. Германия. Истории". СПб., 1886; "Т. II. Летопись. Разговор об ораторах". СПб.; 1887. Перевод этот в течение 80 лет оставался единственным полным собранием трудов Тацита на русском языке и впервые заменяется новым переводом в нашем издании. Традиции В. И. Модестова продолжал в своих работах о Таците либеральный историк И. М. Гревс (1860-1941 гг.).
В XX в., со времени первой мировой войны и Октябрьской революции, интерес к Тациту за рубежом повысился. Тревога за будущие судьбы капиталистического общества, охватившая многих представителей буржуазного мира, сделала их более восприимчивыми к проблематике последнего из великих римских
В сокровищнице мировой литературы произведения Тацита занимают выдающееся место и полностью сохраняют свое познавательное и художественное значение для советского читателя.
И. Тронский.
ИСТОРИЯ
КНИГА I
Январь-март 69 г. н.э.
Текст приводится по изданию: Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Том второй. "История". Научно-изд. центр "Ладомир", М., 1993. Издание подготовили Г.С. Кнабе, М.Е. Грабарь-Пассек, И.М. Тронский, А.С. Бобович. Перевод и комментарий осуществлены Г.С Кнабе, редактор перевода М.Е. Грабарь-Пассек. Общая редакция издания - С.Л. Утченко.
Настоящий перевод "Истории" сделан с изданий Хэреуса (Cornelii Taciti Historiarum libri qui supersunt. Hrsgb. von Dr. Carl Heraeus. 4. Ausgabe. B. G. Teubner. Leipzig. 1885) и Кестермана (P. Cornelii Taciti libri qui supersunt. Edidit Eric Koestermann. T. II, fasc. 1. Historiarum libri, B. G. Teubner. Leipzig, 1961).
1. Началом моего повествования станет год, когда консулами были Сервий Гальба во второй раз и Тит Виний1. События предыдущих восьмисот двадцати лет, прошедших с основания нашего города2, описывали многие, и, пока они вели речь о деяниях римского народа3, рассказы их были красноречивы и искренни. Но после битвы при Акции4, когда в интересах спокойствия и безопасности всю власть пришлось сосредоточить в руках одного человека5, эти великие таланты перевелись. Правду стали всячески искажать - сперва по неведению государственных дел, которые люди начали считать себе посторонними, потом - из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним. До мнения потомства не стало дела ни хулителям, ни льстецам. Но если лесть, которой историк пользуется, чтобы преуспеть, противна каждому, то к наветам и клевете все охотно прислушиваются; это и понятно: лесть несет на себе отвратительный отпечаток рабства, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде. Если говорить обо мне, то от Гальбы, Отона6и Вителлия7я не видел ни хорошего, ни плохого. Не буду отрицать, что начало моим успехам по службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан8возвысил меня еще больше9; но тем, кто решил неколебимо держаться истины, следует вести свое повествование, не поддаваясь любви и не зная ненависти. Старость же свою, если только хватит жизни, я думаю посвятить труду более благодарному и не столь опасному: рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна10, о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.
2. Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах, диких и неистовых даже в мирную пору. Четыре принцепса, погибших насильственной смертью11, три гражданские войны12, ряд внешних и много таких, что были одновременно и гражданскими, и внешними13, удачи на Востоке и беды на Западе - Иллирия объята волнениями14, колеблется Галлия15, Британия покорена и тут же утрачена16, племена сарматов и свебов объединяются против нас17, растет слава даков, ударом отвечающих Риму на каждый удар18, и даже парфяне, следуя за шутом, надевшим личину Нерона, готовы взяться за оружие19. На Италию обрушиваются беды, каких она не знала никогда или не видела уже с незапамятных времен: цветущие побережья Кампании где затоплены морем, где погребены под лавой и пеплом20; Рим опустошают пожары, в которых гибнут древние храмы21, выгорел Капитолий, подожженный руками граждан22. Поруганы древние обряды23, осквернены брачные узы24; море покрыто кораблями, увозящими в изгнание осужденных, утесы запятнаны кровью убитых25. Еще худшая жестокость бушует в самом Риме, - все вменяется в преступление: знатность, богатство, почетные должности, которые человек занимал26или от которых он отказался27, и неминуемая гибель вознаграждает добродетель28. Денежные премии, выплачиваемые доносчикам, вызывают не меньше негодования, чем их преступления29. Некоторые из них в награду за свои подвиги получают жреческие и консульские должности30, другие управляют провинциями императора31и вершат дела в его дворце. Внушая ужас и ненависть, они правят всем по своему произволу. Рабов подкупами восстанавливают против хозяев, вольноотпущенников - против патронов. Если у кого нет врагов, его губят друзья32.
3. Время это, однако, не вовсе было лишено людей добродетельных и оставило нам также хорошие примеры. Были матери, которые сопровождали детей, вынужденных бежать из Рима; жены, следовавшие в изгнание за своими мужьями33; друзья и близкие, не отступившиеся от опальных; зятья, сохранившие верность попавшему в беду тестю; рабы, чью преданность не могли сломить и пытки; мужи, достойно сносившие несчастья, стойко встречавшие смерть и уходившие из жизни как прославленные герои древности. Не только на людей обрушились бесчисленные бедствия: небо и земля были полны чудесных явлений: вещая судьбу, сверкали молнии, и знамения - радостные и печальные, смутные и ясные - предрекали будущее. Словом, никогда еще боги не давали римскому народу более очевидных и более ужасных доказательств того, что их дело - не заботиться о людях, а карать их34.