Иствикские жены
Шрифт:
– Мама приглашает нас в гости в субботу!
Вот оно, свершилось! Все это время я чудесным образом избегала знакомства с мамой, сбегая из дома во время ее визитов — Славка был очень зависим от ее мнения, говорил о ней только в превосходной степени: «талантливейшая», «умнейшая», «красивейшая» и я понимала, что конкуренции с мамой мне не пережить. «Вот и чудненько, — подумала я без всякого сожаления, — можно спокойно идти кидать в пакет лифчики и зубную щетку и отчаливать в свою верную коммуналку — встречи с мамой наш союз не переживет! Сейчас все поймут, что я нифига не Принцесса на горошине, а жалкая самозванка, и укажут на дверь». Я будто раздвоилась — одна часть меня пребывала в легком смятении — все же тяжело расставаться с очередной надеждой, да и к Славке я привыкла, другая — спокойна, как карбонарий перед казнью — моя участь была решена, оставалось лишь принять смерть с достоинством. Мамам
В субботу меня — вымытую, наглаженную, надушенную, с перекошенным доброй самаритянской улыбкой лицом, доставили для официального представления. Семья Ярослава оказалась… ммм… своеобразной. В передаче «Здоровье» говорили, что один из симптомов прогрессивного паралича — необъяснимое чувство счастья — исходя из этого, родители моего парня были поражены этим недугом в тяжелой форме и вот-вот должны были упасть на пол и забиться в припадке. Папа — Яков Анатольевич — высокий улыбчивый гражданин с глазами чистыми как у младенца, встретил меня, как родную. Он лез обниматься, сувал мне одновременно цветы и вазу с вареньем, размахивал руками и читал стихи. Мама — Клавдия Ивановна, которую в семье почему-то ласково называли Зайцем — была еще более интересна: невысокая, средней упитанности блондинка, ярко накрашенная и чрезвычайно одаренная. Так мне ее презентовали — Чрезвычайно Одаренная! Я так и не поняла, чем она занималась: то ли раздавала бинокли в театре, то ли продавала билеты в театральных кассах, но явно причисляла себя к Богеме. На стенах висели многочисленные фотографии маман в разных ракурсах: в купальнике «Это я в Алупке», с сумкой «Шанель» — это я в Париже и многочисленные изображения рядом с известными актерами. Родители устроили в честь нас импровизированный концерт: они пели под рояль, читали стихи и даже разыграли сцену из «Ревизора». Я пребывала в немом изумлении — вам когда-нибудь изображали сцены из Гоголя свекровь в роли Анны Андреевны и свекор в роли Хлестакова? Ну, тогда вы еще и жить не начинали! Впрочем, Ярослав воспринимал весь этот самодеятельный дивертисмент как вполне обычное явление, видимо подобные зрелища были для него вполне привычными. Но еще больше, чем постановка классика, меня потрясла другая семейная реликвия: на видном месте в серванте в дорогом переплете стояла книга стихов Якова Анатольевича, посвященных жене. Книга под названием «Моему Зайцу» была издана несколько лет назад ограниченным тиражом — для близких друзей — и являлась главной ценностью в доме. На обложке был изображен счастливый розовый заяц в соломенной шляпе, сидящий в шезлонге закинув ногу на ногу и действительно напоминал лицом (мордой?) Клавдию Ивановну. Стихи были шедевральными! Некоторые — видимо, особо удачные — гордый папА даже зачитал нам вслух.
Заяц композитор был,
Песню заяц сочинил!
Три аккорда там всего:
Ламца дрипца гоп ца цо!
Я кусала губы, чтобы не заржать в голос и старательно смотрела в стену, чтобы не видеть одухотворенные лица дружной семейки, внимающие папиным виршам, а тот продолжал:
Заяц толстый, заяц хитрый,
Заяц нравится нам всем!
Заяц прыгает и скачет
И капустный лист жует…
Часа через два родители выдохлись и пригласили нас на кухню испить чаю. Тут-то стало понятно, что постановочная часть была лишь преамбулой, так сказать — официальной презентацией Семьи, чтобы я поняла, куда попала. Основная же сцена Марлезонского балета только начинается. Мне был устроен допрос с пристрастием: люблю ли я театр? Кто мои родители и любят ли театр они? Узнав, что к театру наша семья дышит весьма прохладно, по причине того, что на моей малой родине из массовых представлений можно лишь послушать концерт группы «Стрелки» и Наталью Гулькину на День Металлурга, Клавдия недовольно поджала губы. Далее я провалила экзамен по литературе Серебряного века, перепутав Гумилева с Мандельштамом и позорно не вспомнив ни одного стихотворения Андрея
– В хлаза сматррэть, русиш швайн! — кричала Клавдия Ивановна, направляя на меня настольную лампу. — Ти не знать великий русский поэт Андррей Белий, не ходить в театрр? Ти есть плехо учиться в школе? Ти не есть истинний арриец, ми будем тибя расстррелять!
– … Ярик всегда был удивительно чутким и тонко чувствующим мальчиком! — щебетала Заяц, глядя на меня глазами голодного буль-терьера. — Помню, в семнадцать лет у него случилась первая любовь — Ярослав, ты помнишь, как пришел и сказал: «Мама, я люблю и любим!» Танечка была дочкой Варвары Палны Козюлькиной — известного аккомпаниатора — впрочем — вам это ничего не говорит. Так вот, — продолжала Клавдия Ивановна заколачивать гвозди в гроб моей будущей семейной жизни, — Танечка была ангелом, мы так расстраивались, когда Ярик с ней расстался, а ведь он посвятил ей свои первые стихи!
– Мам, ну не стоит! — заскромничал Ярослав.
– Ну что ты, не надо стыдиться порывов своей души! — перебила его маман, и стала декламировать:
Принцесса в моем сердце есть
И это вовсе и не лесть –
Она умна, весьма красива,
Но есть одно — она ревнива,
Но повод ревновать не дам!
Я не смотрю на других дам.
Мне лишь она нужна одна
Вот мой ответ раскрыт сполна.
«Видимо, графоманство у них наследственное», — с тоской думала я, сожалея, что не кинула в сумку фляжку с бренди — самое время было приложиться в сортире, принять, так сказать, обезболивающего. Но приходилось вяло цедить остывший чай и лицемерно улыбаться.
– … в институте Ярослав встречался с Анечкой, — пытки продолжались. — Помнишь Анечку, сынок? Она была такая красивая образованная девочка, из хорошей семьи! Сейчас живет в Париже, сделала карьеру… Мы так переживали, когда они расстались!
– Наверное, это произошло сразу после того, как он прочел ей свои стихи? — не выдержала я.
– Ей он, кажется, стихов не писал, — маман явно не уловила моего сарказма. — Но Ярик нарисовал портрет Анечки!..
«Если он рисует так же, как пишет, — подумала я, — то портрет Анечки может быть продан в Париже за большие деньги — там любят экспрессионистов!»
– … Когда наш мальчик стал встречаться с Изольдой, мы были счастливы…
Я уже не слушала, смысл и так был понятен: все эти Танечки-Манечки-Изольды были рафинированные девочки из интеллигентных семей, ценили творческие порывы Ярослава, вместе с Зайцем и папА пели под рояль и читали Маяковского в лицах. Я же была засланным казачком и пока жива Клавдия Ивановна — не видать мне Ярика, как собственных ушей!
Все это напомнило мне вологодскую свадьбу, на которой я оказалась случайно — мы со школьной подружкой проводили Новогодние каникулы в деревне под Вологдой у ее бабушки, чьи соседи выдавали замуж свою изрядно перезрелую дочь. Столы были накрыты в большой комнате, куда набилась уйма народа. Гости тесно сидели на деревянных лавках, было видно, что все они давно знают друг друга. Слышались шутки, жены зорко следили за мужьями — чтобы те не увлекались «беленькой», мужики же радостно провозглашали тосты и отмахивались: «Как же я не выпью за молодых?» Под столом скакал мелкий тонконогий кобелек, привезенный городской тетей жениха и жизнерадостно трахал ноги приглашенных. Родители, родственники и друзья по очереди вставали со своих мест, чтобы поздравить новобрачных, которые стояли с глупыми улыбками, слушая весь этот привычный свадебный бред, благодарно кивая головами и чокаясь с поздравителями. Гости в это время бухали под шумок, не особенно вслушиваясь в произносимые речи, но тут очередь дошла до подруги невесты. Встала справная такая, слегка поддатая деревенская девка, и начала:
– Я Светочку-то — невесту, знаю давно! Мы познакомились, когда она ещё с Пашкой жила. Да, Паш? — И кивнула красномордому молодцу, сидящему справа от жениха. Гул постепенно затих, все стали с интересом смотреть на Пашку. Тот мордой из красного сделался малиновым, пытаясь дрожащей рукой поймать на тарелке непослушный масленок. В наступившей тишине слышался лишь скрип вилки по тарелке и чей-то шепот: «С кем, с кем жила?» «Да вон же, с Пашкой!» «Ааа!»
В гробовой тишне было слышно, как урчит в животе крестного дяди Михаила, все с замиранием сердца ждали продолжения. Вдохновлённая таким вниманием подруга продолжала: