Ита Гайне
Шрифт:
— Какое дело? Как странно, что мне ничего неизвестно.
— А вот какое. Помните Маню? Подождите, она ведь у вас бывала. Мы однажды далее вышли вместе от Розы. Помните?
— Боже мой, что случилось с Маней? — прошептала Ита.
— Маня при смерти. Она лежит в здешней палате. Вы не знали об этом? Как же. Старуха Миндель что-то повредила ей. Манин Яша не захотел оставить так дело и донес в полицию. Миндель, конечно, сейчас арестовали. Теперь идут слухи, что в ее комнате нашли трех мертвых мальчиков.
Гайне слушала и плохо соображала, так поразила ее эта новость.
— Какая ужасная история, — прошептала она. — Вы уверены, что это не
— В жизни все так, — философски ответила Цирель, — от своей судьбы не убежишь. Хотите ее увидеть? Я могу вам показать, где она лежит. Думаю, что успеете еще попрощаться с нею.
Гайне с радостью согласилась, и обе направились к зданию, стоявшему в конце двора.
— Чего не произошло уже за это время, — проговорила Цирель. — Вот и Этель похоронили. Какая была славная женщина. Тонкая, умная, а вот дала же себя убить. Не лучше ли было родить и отдать ребенка старухе Миндель? Нужно, Ита, не только жизнь понимать, нужно быть хитрее ее. Что Этель выиграла? Муж ее уже женился, хотя и убивался о ней, а она гниет в земле.
Гайне слушала и кивала головой. Муж Этель женился. Кто бы мог поверить, что он способен на это? Вот подлый человек!
Они уже входили в коридор, и Цирель оборвала разговор. Она указала ей палату, койку, где лежала Маня, попросила служанку позволить Ите пройти в зал и распростилась. Гайне робкими шагами пошла к палате. По обеим сторонам во всю длину зала стояли кровати, на которых лежали или сидели женщины. Поодиночке или в компании, они расхаживали по палате, в которой, к удивленно Иты, царило оживление. Гайне с трепетом подошла к Мане, которая, узнав ее, слабой улыбкой выразила свою радость, так как двигаться ей было запрещено. Ита попала в полосу света и зажмурила глаза. Среднее окно было залито солнцем, и в него нельзя было глядеть. От окна же шел толстый, светлый столб, упиравшийся в противоположную стену золотым квадратом, а в столбе вихрем кружились и текли микроскопические пылинки серого цвета. Из общего шума в палате выделялись, как острия, два визгливых женских голоса, которые спорили друг с другом через весь зал. Изредка забегала фельдшерица, красная и потная, кричала желчным, возмущенным голосом на больных и водворяла порядок.
Ита села подле Мани и с порывом схватила ее за руку.
— Вот где пришлось нам свидеться, — произнесла она печально, — не ждала я этого. Как я предостерегала вас!..
Маня поправила мешочек со льдом, лежавший на ее непомерно большом животе, и отвернула лицо. Гайне сбоку посмотрела на нее и теперь только разглядела, как она изменилась. Нос, подбородок и губы как-то осели и были темно-желтого цвета, как у мертвецов. Глаза похудели, запали куда-то назад, но сверкали удивительным блеском, и эти сверкавшие глаза вместе с красными, точно подмалеванными щеками, придавали такое одухотворенное выражение всему лицу, что на первый взгляд она производила впечатление чего-то сильно живущего, расцветающего.
— Помните, — прознесла, наконец, Маня, — вы однажды сказали мне про себя, что вам не везет. Но вы не знали, Ита, что передо мной вы избранница. Также некогда я думала, что у меня есть характер, но все-таки проституткой сделалась я, а не вы. Это не из зависти я говорю, а отвечаю на ваши слова. Вы, Ита, мягкая, но если придавить вас, то вы вся целиком перетянетесь на другое место, а меня, твердую, лишь
— Да, я была на похоронах. Теперь ее муж женился.
— Вот как, — произнесла она равнодушно. — А мне рассказывали, что ей никакой нужды обращаться к старухе Миндель не было. Почему же она сделала? Я, Ита, ничего не понимаю. Чем больше живу, тем больше перестаю понимать.
Гайне поспешила передать ей последний разговор с Этель, и сначала Маня внимательно слушала, а потом махнула рукой, точно рассказ ее раздражал.
— Вы меня не поняли, Ита, ведь мы там все почти искалеченные, и редко кто из нас делается беременной, а счастья все нет. То, что Этель хотела искалечить себя, конечно, лекарство; но оно не к той болезни, — с тайной мыслью закончила она.
— Вы давно уже здесь находитесь?
— Пятый день, мне же кажется, что пять лет, так я страдала. Вот и теперь я едва удерживаюсь, чтобы не кричать, хоть и к этому привыкла. Ко всему привыкнешь, Ита, такая уже подлая человеческая душа.
— А мой ребенок лежит в детском отделении. У него круп, — сообщила ей Ита, как бы желая дать знать, что не ко всему можно привыкнуть.
Маня поняла и не стала расспрашивать.
— Человек, — произнесла она, все думая о том, о чем не переставала думать с момента болезни, — человек — это злая собака, привязанная на короткой веревке. Хорошо еще, что на короткой. Но Яше я никогда не прощу, даже перед смертью. Вы думаете, мне жизни своей жалко? Если бы я еще верила во что-то, то сказала бы: слава Богу, но уже ни во что не верю, и смотрю на себя, как на помойную яму. Есть ли еще какая-нибудь грязь, которая в меня не была брошена? Вы ведь в лучшую свою минуту не сумеете себе представить, какой я была, когда приехала сюда. Священные книги более грязны от пальцев людей, чем я была. И в два года я вся изгадилась, как место для нечистот. Была одна надежда выбраться из грязи, и оттого я так любила своего будущего ребенка. Как путеводная звезда, как спаситель он был для меня. Но и это погибло, как ранние мечты мои, как жених, как чистота и невинность моя, и теперь я так возненавидела себя, что смерть, уверяю вас, я встречу с радостью.
Она лежала и строго смотрела перед собой, и в глазах ее отражалась вся ненависть человека, бесповоротно осудившего себя. Ита же не понимала ее и старалась вызвать в ней обычные чувства покорности судьбе.
— Не говорите мне об этих вещах, Ита, — произнесла она, — я не девочка, и меня пряником не подкупишь. Когда напьешься грязи так, что она уже в горло не идет, то что сделает здесь капля чистой воды? И она загрязнится, и потому лучше меня оставить, как я есть. Кричать, звать тоже ведь некого? Кто услышит вас? Кто может помочь? Покричите о своем ребенке. Правда, если бы я это раньше знала, то, может быть, здесь не лежала бы, но теперь уже поздно горевать. Знаете, — вдруг сказала она, — ведь у Яши новая любовница.
— Не может быть, — возмутилась Гайне, — вот низкий человек!
— Почему низкий? Скажите: человек, и будет достаточно. Вы думаете, что я ревную? Вот тут-то вы ошибаетесь. Я ведь не сразу пошла к Миндель. После того, как я встретила вас, я сказала себе: не нужно идти к Миндель. И не пошла. Стыдно и больно мне сделалось, когда я с вами поговорила. Так замечталась я, так замечталась. Я потом такие хитрости выдумывала, чтобы скрыть свою беременность, что вы бы удивились.