Ита Гайне
Шрифт:
— Вы ребенок, — успокоила ее Эстер, — я ведь этим живу. Мой интерес, чтобы ребенку жилось хорошо.
— Да это так, милая Эстер, но у меня, — прибавила она робко, — он был такой полненький, чистенький. Я понимаю, — поспешно добавила она, — что вам, конечно, труднее усмотреть за ним, чем мне, но все-таки я умоляю вас, я только умоляю, Эстер… И у вас, Эстер, дети есть, у вас сердце матери. Подождите, у меня, кажется, завалялось пять копеек, возьмите их. Это не будет в счет, Эстер.
— Конечно, — согласилась Эстер уступчиво, — трудно, чтобы мальчику было так же хорошо, как у вас. Один взгляд матери в десять раз больше значит, чем вся моя работа. Но уверяю вас, что я делаю все, что могу.
— Вот, вот, больше мне и не нужно. Когда вы придете?
— Недели через две, если погода будет хорошая, — наверно, погода будет хорошая.
Опять Ита стала целовать ребенка, но раздавшийся сигнал заставил ее поторопиться. Она оборвала поцелуи и убежала, крича:
— Смотрите же, Эстер, смотрите, я вас умоляю.
Вернувшись в кухню, она взяла ребенка и пошла с ним в свою комнату. Теперь ей было еще горше, чем прежде, когда мальчика не приносили, и в первые часы после ухода Эстер крепко хотелось опять очутиться на квартире со своим мальчиком, который унес с собою частичку ее сердца. И даже Михель не казался страшным, и даже требование пойти на улицу
Все вошло у Иты Гайне в обычную колею жизни кормилицы. Новые интересы, от которых нельзя было ни уклониться, ни убежать, постепенно втянули ее. Наблюдая, как внимательно она оберегала ребенка, чтобы он не захлебнулся, когда его купали, как поспешно она старалась удовлетворить его голод, как нежно прижимала его к груди, когда он тянулся и ласкался к ней, признавая в ней постоянную мать, нельзя было поверить, что еще восемь недель назад эта самая Гайне клялась не изменять своему ребенку. Она сама не заметила, как это случилось. Вечно с ним, и днем, и ночью, вечно под бдительным оком хозяйки, требовавшей проявленья любви и внимания к ребенку, вечно под чарами безыскусственной и трогательной привязанности последнего, она незаметно всосала в себя жесты, страхи и любовь настоящей матери. Теперь она без угрызений меньше думала о своем собственном, и бывали дни, когда о нем совершенно не вспоминала. Когда Эстер приносила его, захиревшего, грязного, всегда покрытого сыпью, она невольно сравнивала его с тем, которого она кормила, и ей нравился этот чужой, носивший в своем бархатном, выхоленном теле все ее соки, все ее труды и заботу о нем.
Разве не все равно, кто родил, приходило ей в голову. Важна та живая жизнь, которая была вложена в ребенка, а ее живая жизнь была вложена в него целиком, со всеми заботами и тревогами, и даже вместе с печалями о своем мальчике, которому она не могла помочь.
Но если сильная рука неволи отрывала ее от своего ребенка, то, в свою очередь, и он отрывался от нее, и не желал ее признавать, когда на редких свиданиях она пыталась выразить ему свою любовь. И это тоже расхолаживало ее чувства. При первом подозрительном ее жесте, к величайшей радости Эстер, он бросался, как испуганный зверек, к этой последней и кричал, и плакал, пока мать не оставляла его в покое. В такие минуты Гайне совершенно забывала, что пролита кровь для его рождения, досадовала на него, — и поневоле брала чужого, который ласкался к ней, и как-то бесконтрольно думала, что он ее собственный. Не даром прошло для ее души это извращение материнских чувств. В первые недели она еще боролась, ненавидела себя и напрягала сердце, трогая его размышлениями, стараясь любить и жалеть несчастного. Но голос жизни был сильнее голоса природы, и, как скрывающийся из виду корабль все-таки скрывается, унося с собою дорогое существо, как бы глаз ни мучился и ни напрягался, чтобы различить еще движение платка, так и из ее сердца исчезала любовь к собственному ребенку, хотя она мучилась, страдала и плакала, чтобы этого не случилось. Она даже по-прежнему с нетерпением поджидала день свидания с ним, заготовляла все, что нужно было передать Эстер, но свидание было уже не тем и напоминало свидание в тюрьме, когда, встречаясь в искусственных условиях, не знаешь, что сказать, о чем спросить, на что обратить внимание, и с тоской ждешь, чтобы пытка скорее окончилась. Иногда случалось, и что она задумывалась о прежних мечтаниях и надеждах. Тогда вспыхивала старая любовь, совесть ударяла по наболевшим местам, и ей казалось, что только одного дня жизни со своим мальчиком было бы достаточно, чтобы явились прежние чувства к нему. Но, зная, что этого дня жизни никто не даст ей, как бы она ни умоляла, она, не помня себя от досады, не боясь и не стесняясь, набрасывалась на Эстер, будто в той лежала причина ее несчастья. Она требовала от нее отчета в грязи, болезненном виде, худобе мальчика и волновалась и кричала, как будто бы была барыней, а Эстер у нее служила.
— Не понимаю, не могу понять, Эстер, как вы не привязались к ребенку. Ведь я бы к кошке, как к родной, привыкла, если бы должна была заботиться о ней. Нет, непременно, Эстер, я уж найму другую женщину; с вами, я вижу, нам придется-таки расстаться.
Когда Эстер делала ей за эти выходки хорошую отповедь, Гайне стихала, чувствуя всю фальшь своего положения, своих криков, и неистово мечтала о каком-нибудь чуде, которое разрешило бы эти мучения.
Постепенно она опускалась и морально. Жизнь в тепле и довольстве, благодаря только тому, что у нее оказалось хорошее молоко, существование без забот о хлебе и настоящего труда, невнимание и недоумение о том, каким образом делается ее сытая жизнь, восхищала и радовала ее. Заглядывая в будущее, она с ужасом думала о том, как ей придется перейти на старый режим, выкормив ребенка. Но успокоение приходило скоро, и она все с большей легкостью останавливалась на мысли о новой беременности, которая впоследствии даст возможность жить так, чтобы ликование желудка не прекращалось. Теперь она не стеснялась уже как раньше и крала без смущения нужное для собственного ребенка и для Эстер, так как чувствовала себя незаменимой в доме, если бы ее и поймали, и держала себя развязно с хозяйкой, сердясь и крича на нее, лишь только что-нибудь было не по ней. В кухне она образовала нечто вроде клуба кормилиц, и всегда по вечерам у нее сидело по несколько женщин, служивших поблизости или во дворе. Она возобновила и упрочила дружбу с Гитель, отчасти с Этель и многими другими и с наслаждением въедалась в сплетни и тайны, которые в этом маленьком мирке были неистощимы. Собственные дети этих женщин, пропадавшие в одиночестве и без вздоха над ними родной души, редко служили темой для разговора, разве только что-нибудь выходящее из ряда вон в их судьбе останавливало внимание, — тогда на миг омрачались лица, старое человеческое вспыхивало, скорбь неслась от их разговоров, как нечаянно забредали в дом дух раскаяния и печали. То, что дети умирали, приелось уху, притупило чувства и так же трогало, как если бы умирали где-нибудь в другом неизвестном мире, но когда Гитель рассказывала, что на прошлой неделе у одной женщины ребенок, отданный на вскормление, от небрежности сгорел, а у другой подавился пуговицей, то это действовало, как удар по голове. Как ни зачерствели сердца в борьбе за жизнь, но и в них, как в глухом,
Так шли недели, месяцы. Кончалась тяжелая зима с ее вьюгами и морозами, улицы окончательно покрылись грязью, точно природа перед тем, как распахнуть свое покрывало и показать, как она неотразимо прекрасна в момент возрождения, нарочно почернила все свои краски. Лишь только подул вестник весны — теплый ветер, Ита начала выходить с ребенком. В первые разы она, подобно узнику, вырвавшемуся на свободу, всеми порами впитывала в себя наслаждение от уличной суеты. Не было того уголка в городе, где бы она не побывала в эти дни упоения воздухом, светом, теплом. Между прочим, она навестила несколько раз своего мальчика, но эти посещения так расстраивали ее, так жестоко язвили сердце, что она поневоле начала избегать их. Потом, пресытившись прогулками в одиночку, она стала ходить к нему и заставляла себя просиживать у него часами. Равнодушной она, конечно, не могла оставаться и потихоньку, чтобы не восстановить против себя Эстер, начала вмешиваться в жизнь ребенка. В первое время она просила позволения, а потом обходилась и без него и часто купала его, стараясь держать в чистоте, надоедала Эстер требованием подкармливать его и так попривыкла к этой новой работе, что всяческими хитростями урывала свободные часы и приходила сюда. Близость к своему ребенку делала свое дело, и чем дальше, тем ярче разгорались в ней потухшие было привязанность и любовь к нему. Когда она теперь сравнивала своего и чужого, который бился и плакал, сидя на руках у старшей девочки Эстер, — она почти не сознавала разницы между ними и чувствовала, что равно любит обоих, и в сердце ее равно отзывались жалобы одного и другого. Тот день жизни со своим мальчиком, о котором она мечтала, пришел, а вместе с ним, как она предвидела, пришло и старое. Вследствие этой новой особенности жизни, она совершенно переменила свои отношения к барыне, стала мягче, сдержаннее и всеми силами старалась угодить ей, чтобы не восстановить ее против себя. Новые же ее настроения, возраставшие с быстротой, опять испортили ее отношения к Михелю, и между ними началась старая борьба. Теперь деньги опять нужны были ей, и каждая копейка имела значение для улучшения жизни мальчика. Михель же ничего не хотел знать и, возмущенный ее скупостью, устраивал ей скандал за скандалом и грозил выжить ее из дома, где она служила. Случалось, что он врывался в кухню, бил ее, и от него можно было избавиться только при помощи полицейского. Положение Иты становилось критическим, и предвиделся день, когда, несмотря на всю нужду в ней, ее придется отправить. В таком состоянии отчаяния она, возвращаясь как-то домой, после посещения своего мальчика, и мрачно раздумывая о том, что совершилось с ней в это короткое время, встретилась с Маней. На этот раз Маня не старалась избежать Иты и при виде ее выразила полнейшую и искреннюю радость. Маня мало изменилась во внешности. Она все еще была недурна собой, но как-то втянулась, похудела и сильно проигрывала от того, что была одета с некоторым шиком подозрительных женщин.
Только глаза ее оставались такими же мягкими, милыми, хотя и ушли вовнутрь и как будто бы выражали затаенное недовольство.
— Ну, вот, — радостно произнесла она, подойдя к Ите, — наконец-то я вас встретила. Давно я собиралась отыскать вас, но всегда что-то мешало. Как вы живете? Здравствуйте же, здравствуйте.
Ита, в свою очередь, тоже обрадовалась, и обе расцеловались, к удивленно прохожих, из которых некоторые даже остановились из любопытства.
— Вот видите, — весело и оживленно говорила Маня, довольная встречей, — гора с горой не сходится, а человек человека найдет. Что же это вы переменились так? Как ваш Михель? Я всегда вспоминала вас. Я ведь тогда к вам так сильно привязалась.
— Это неудивительно, — ответила Гайне, — несчастье всегда сближает людей и даже скорей, чем радости. Вот и вы переменились. Вы… вы замужем? Право, — прибавила она, оглядывая ее еще раз, — я бы вас не узнала.
Они пошли вместе, деловито разговаривая между собой и сообщая второпях важнейшие подробности из своей жизни. Большая туча, наконец, соскользнула с того места, где стояло солнце, и вся улица вдруг засмеялась от света. Все ожило, расцвело и заискрилось под разбежавшимися лучами. Отчетливые тени неслышно улеглись подле домов. Воздух всколыхнулся, резво помчался вдоль улицы, растолкал прохожих, опять побежал, и стоявшие в лужицах воды, в которых отражались опрокинутыми дома, наморщились и заблистали розоватым серебром.
Теперь Ита молчала, а рассказывала Маня. Но по мере рассказа лицо ее становилось все угрюмее, а отдельные черты его плаксивыми. Она как-то вдруг подурнела, и в глаза уже отчетливо бросалась вся искусственность в ее внешности и жалкий вид выбывшего из строя человека, Ита слушала ее с глубоким сочувствием и мысленно примеряла ее неудачи к своим.
"Как страшно у людей складывается жизнь, — думалось ей, — у злой судьбы нет дна мучениям".
— Помните вы, какой я была, — сказала Маня. — Мне казалось, что на свете нет той силы, которая бы сломала меня, такой крепкой я себя чувствовала. Но я, Ита, была неопытна, как ребенок, и совсем не подозревала, что существуют среди людей и такие люди, как Яша. Ах, моя первая неделя счастья! Помните вы, когда я ушла от вас. Как сладка и нежна она была. Будто для той недели судьба моя собрала в одно все радости, какие мне были суждены, и бросила их щедрой рукой, чтобы удесятерить мои силы для будущего. Так ли и вас околдовал ваш Михель? Наверно так, ибо помню, как вы покорно несли свое ярмо. Вы ведь еще не вырвались от него? И не вырветесь, дорогая, теперь я уже всему верю, что вы мне когда-то рассказывали.