Итальянская новелла ХХ века
Шрифт:
Передо мной на стене, такой гладкой и чистой, расплывается огромное чернильное пятно. Я смотрю, как оно растет и стекает вниз, принимая фантастические очертания — то дерева, то спрута, то какого-то сказочного животного. Это сделал я. Стоило лишь сделать одно движение, взять со стола чернильницу и швырнуть ее в стенку, и вот я создал новую реальность. А значит, и я сам стал новым существом. И сразу все предметы в моей комнате изменили свой прежний вид; кажется, что книги, безделушки, стулья сгрудились вместе, жмутся друг к другу, словно испуганные дети перед разгневанным и злым отцом. В некоторых фильмах бывают именно такие сцены. Скоро в комнату войдет служанка походкой пастушки, которая всегда присутствует при утреннем пробуждении вечной жизни, я буду спокойно сидеть за столом. Она посмотрит на меня, посмотрит на стену, потом снова на меня, сидящего с равнодушным видом. И она, наверное,
Я знаю прекрасно, что совершил непоправимое. Сколько бы ни прошло лет, этот эпизод останется темным пятном в моей жизни, он создаст вокруг меня атмосферу настороженности; вот так же не доверяют домашнему животному, у которого однажды случился приступ ярости, сделавший из него дикого зверя. Никто, конечно, не спросит меня о причинах моего поступка, если я снова стану прежним. Но этот эпизод будет преследовать меня всю жизнь, о нем станет известно всем жильцам нашего дома, всем окрестным лавочникам, служанки будут без конца судачить по этому поводу. Если даже на протяжении многих лет я буду вести себя спокойно и тихо, то именно в этом спокойствии домашние увидят признаки моей слабости, а соседи сочтут меня из-за этого безумным. Кто может доверять человеку, который однажды, без всякой на то причины, швырнул чернильницу в стенку? Ведь есть такие люди, которые из-за пустяка ломают стулья, скидывают посуду со стола на пол. Да, но они это делали всегда, поэтому никто не удивляется, для них это обычная вещь. Но синьор, который казался таким серьезным и…
Это было всего-навсего наваждение. Чернильница стоит на своем обычном месте. Гладкая, плотная, чистая степа со следами мастерка на штукатурке — без единого пятнышка. Все, о чем я рассказал, произошло лишь в моих мыслях. Я находился на краю пропасти. Служанка приносит мне кофе, она спокойна, видя все вещи на своих местах и мое лицо — такое же, как всегда. Она даже не смотрит на стену, не подозревает, какие мысли владели мной только что. Мир прекрасен. Все в порядке. Я тоже в полном порядке. Что касается некоторых мыслей, то лучше не признаваться в них никому, носить их всегда с собой и глубоко запрятать. Это и есть повседневный подвиг человека».
Наш квартал
В один из приходов нашего города был назначен молодой священник. Штудируя руководство для исповедника, он весьма основательно познакомился с огромным количеством грехов. Он знал эти грехи так, как человек, который никогда не путешествовал, знает по учебнику ботаники разные экзотические растения, среди которых попадаются, правда, изредка очень странные и даже опасные для жизни экземпляры. Он был бледен, как бледны почти все молодые священники, наверное, из-за длительного поста. Когда он начал исповедовать прихожан своего квартала, — а в квартале жили люди богатые, — то понял, что экзотические растения, опасные для жизни, не так уж редки. Он советовал прихожанам не срывать эти ядовитые цветы, заклинал не прикасаться к ним. И хотя молодой священник теоретически знал, что человек — существо жалкое, он, глядя сквозь окошко исповедальни на своих прихожан, не переставал удивляться тому, сколь жалок человек на самом деле: слова, которые произносили эти нарядные дамы и самоуверенные господа, звучали удивительно убого, обыденно, беспомощно. А это ведь были люди, которые заставляли других трепетать перед их изяществом и красотой, перед их элегантностью и богатством. Бледное лицо молодого священника скоро обрюзгло. Это было следствием опыта и познания жизни, и во взгляде его появилось выражение снисходительности, которое преждевременно старило его. Другие люди весьма поздно познают человеческую натуру, они познают
«Да, да, падре, я с ним больше не встречаюсь. Нет, падре, у меня ничего не осталось после него, даже воспоминаний, которых я стараюсь избегать. У меня есть только один пустячок. Я с ним рассталась навсегда, и у меня в сумке лежит всего-навсего одна вещичка, которая мне напоминает о нем. Эту маленькую вещь я попросила у него на память, и если даже мой муж ее найдет, то он не поймет, что это такое, это совершеннейший пустяк, который ни о чем не говорит, ничего не значит, просто ничто. Это всего-навсего маленький ключ, падре, малюсенький ключик, который ничего не открывает. Да, конечно, если вы мне велите, то я избавлюсь и от него. Я думала, что это не имеет значения, ведь он не представляет собой никакой ценности. Хорошо, я его выкину. Я больше не думаю о нем, у меня нет дурных мыслей. Только иногда, когда я бываю в гостях, где собирается много людей и разговаривают о самых разных вещах, я, как бы невзначай, произношу его имя. Это тоже плохо, падре?»
Молодой священник сидит в своей комнате, на самом верхнем этаже. В квартале зажглись огни, и он тоже включает свою лампу, будто посылает ответный сигнал, когда видит, как вдруг загорается свет в доме напротив, где живут незнакомые ему люди. Освещенные окна как провалы в черной стене ночи, это похоже на сцену театра, на спектакль. Там, за этими серебряными и золотыми квадратами, идет жизнь. Там, наверное, кто-то борется с собой, решая вопрос: выбросить ли ключ, который больше ничего не открывает, произносить ли с рассеянным видом имя любимого человека. Ночь все скрывает, со всем примиряет. А утром человек замечает, что он ни с чем не смирился, и душа снова ноет, как незаживающая рана.
«Да, падре, я попросила у него пятьдесят тысяч лир, и он мне их дал. Это произошло через несколько дней после нашего свидания. Это было только один раз, всего один раз. Больше я туда не пойду, я хочу жить со спокойной совестью. Деньги я ему не вернула. Правда, может показаться, что я пошла к нему из-за денег. Но это не так, это была просто минутная слабость. Он говорит, что зимой не мог купить уголь для отопления, ему не хватило именно этих денег. А я не знаю, где мне взять их. Я должна попросить их у мужа. Но как это сделать? Я ведь поступила так не ради этих пятидесяти тысяч… Деньги нужны были моей девочке на платье для конфирмации. Никакого расчета здесь не было, так вышло само собой».
Уже несколько лет исповедует своих прихожан молодой священник. Грехи, с их роковой неизбежностью, с искренними угрызениями совести, с унизительным раскаянием, все время повторяются и повторяются. Ну как, например, можно заставить эту бедняжку попросить денег у мужа?
Квартал погружается в ночь. И в эту столь торжественную минуту, когда в окнах одна за другой уже зажглись лампы, посылая свои сигналы в ночь, что-то происходит: разом загораются все уличные фонари. И счастливый город, который жил за этими светящимися и перекликающимися между собой окнами, весь озаряется ярким светом, и в его облике появляется что-то неправдоподобное и двусмысленное. Машины замедляют ход, поравнявшись с женщинами, как замедляют возле них свой шаг мужчины, и все вокруг кажутся пьяными.
«Я сопротивляюсь как могу. Все, что нас окружает: стены, театральные афиши, книги, музыка — говорит об одном и том же. Я не знаю,что это такое. Я никогда этого не испытала. Он ничего не замечает. Я ему повинуюсь, знаю, что должна повиноваться. Но я страдаю.
Я не говорю, что он Мне противен. Нет, я даже его люблю. Но должна ведь я узнать, что представляет собою любовь, о которой все столько говорят. Весь мир полон ею. Я знаю, что останусь ему верна и никогда ничего ему не скажу. Но мне иногда кажется, что я погибаю».
Трудно представить себе город, в котором нет зла. Священник пытается представить свой квартал, очищенный от зла. Молодая синьора, которая разговаривает таким беспомощным и покорным голосом и которая, — это видно сквозь окошечко исповедальни, — приходит и уходит почти детской походкой, наверное, из-за того, что она носит туфли на низком каблуке, наподобие домашних, эта молодая синьора попросит деньги у мужа, чтобы вернуть их тому человеку. А синьора, лицо которой покрыто вуалью, поэтому нельзя определить ее возраст, а можно только догадываться о нем по тому яркому блеску глаз, который не скрывает даже вуаль, оставит богатого мужчину, который принят ее родителями в их доме, потому что он позволяет им пользоваться своей машиной. А этот грузный человек, говорящий резким, грубым голосом, вернет одной бедной вдове деньги, которые пять лет назад дал ему на сохранение ее муж, вынужденный скрываться от преследования властей.