Итальянская новелла Возрождения
Шрифт:
Итак, герцогиня осталась со своим супругом и жила с ним в полном согласии. Через несколько месяцев она родила еще одного сына, которого назвали Альфонсо. В то время как супруги жили в Анконе, привязываясь друг к другу с каждым днем все больше и больше, кардинал Арагонский с означенным братом, не будучи в состоянии перенести, что сестра их вышла таким образом замуж, добились с помощью кардинала Мантуанского, синьора Джисмондо Гонзага, бывшего при папе Юлии II главным легатом в Анконе, указа об изгнании Болонья и его жены из города. Впрочем, они оставались в Анконе еще приблизительно шесть-семь месяцев, и хотя легат настаивал на их изгнании, Болонья пустил в ход все средства, чтобы дело затянулось. Но он прекрасно понимал, что в конце концов они будут изгнаны из Анконы, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, он, имея друга в Сьене, выхлопотал охранную грамоту от тамошней синьории и получил разрешение жить там со своей семьей. За это время он отправил туда своих сыновей и так устроил свои дела, что, когда вышел приказ от анконцев выехать в течение двух недель, он тут же с женой и домочадцами сел на коней и
— О синьор мой, — говорила она, — скачите же, братья мои не сделают дурного ни мне, ни нашим сыновьям; но если они схватят вас, они будут жестоки с вами и убьют вас.
И дав ему тут же кошелек, полный дукатов, она не переставала умолять его скрыться на некоторый срок, ибо со временем, бог даст, братья с ними примирятся. Несчастный муж, видя, что погоня уже близко и нет никакой надежды на спасение жены, безмерно страдая и проливая слезы, распростившись с ней, пришпорил своего скакуна и крикнул своим, чтобы они спасались.
Сын, видя, что отец мчится во весь опор, поскакал за ним, так что Болонья со старшим сыном и четырьмя слугами, хорошими наездниками, ушли от погони. И изменив свое решение ехать в Венецию, отправились в Милан. Люди, гнавшиеся за Болонья, чтобы убить его, схватили герцогиню с маленьким сыном, дочерью и со всеми остальными. Первый всадник — было ли ему это приказано братьями герцогини, или он сам не хотел производить лишнего шума — решил заставить герцогиню следовать за собой без криков и воплей. Поэтому он сказал ей:
— Синьора герцогиня, ваши братья послали нас проводить вас до вашего герцогства, для того чтобы вы взяли управление страной из рук вашего сына-герцога и больше не разъезжали по разным местам. Антонио Болонья — это такой человек, который рано или поздно, пресытясь вами, оставил бы вас без всего, а сам удрал бы с богом. Не падайте духом и не тужите ни о чем.
Герцогиня, услышав эти речи, как будто бы успокоилась, и ей показалось, что она правильно рассудила, утверждая, что братья не будут жестоки ни с ней, ни с детьми ее. Такая надежда поддерживала ее несколько дней, пока они не прибыли в один из замков ее сына-герцога. По приезде туда их немедленно схватили и посадили в цитадель. Не так скоро узналось, что там с ними произошло. Остальные все были освобождены. Герцогиня же с камеристкой и двумя детьми, как потом стало известно, умерли жестокой смертью.
Несчастный супруг и любовник с сыном и слугами прибыли в Милан, где некоторое время находились под защитой синьора Сильвио Савелло. В эти дни синьор Савелло, действуя От имени Массимильяно Сфорца, осаждал французов, стараясь захватить миланскую крепость, которую он позднее получил по мирному соглашению. Потом Савелло отправился в Кремону, где разбил лагерь и оставался несколько дней. В это время Болонья нашел убежище у маркиза Битонто, а когда маркиз уехал, он остался в доме кавалера Висконти. Братья герцогини столько наделали шуму в Неаполе, что имущество Болонья было конфисковано. А Болонья только и думал, как бы помириться с братьями герцогини, ни за что не желая верить, что жены и детей его нет в живых. Кое-кто из дворян предупредил его, что ему небезопасно оставаться в Милане и пусть он будет настороже. Но он никого не слушал, и, сдается мне, судя по некоторым имеющимся сведениям, ему по секрету советовали не уезжать, так как он, мол, может встретиться со своей женой. Полный этой напрасной надежды, со дня на день ожидая обещанного, прожил он в Милане около года. Случилось как раз в это время, что один синьор, у которого были свои вооруженные люди в миланском герцогстве, рассказал всю эту историю нашему Делио и даже утверждал, что ему давали поручение убить Болонья, но он не пожелал быть палачом вместо других и, напротив, нашел удобный случай предупредить его, чтобы тот был настороже, и сообщить, что, по всей вероятности, его жена с детьми и камеристка удушены. Однажды, когда Делио был у синьоры Ипполиты Бентиволья, Болонья заиграл на лютне и запел жалобную песню, которую сам сочинил о своих страданиях и положил на музыку. Когда Делио, который раньше его не знал, сказали, что это муж герцогини Амальфской, тронутый до глубины души, он отозвал его в сторону, заверив, что жена его и дети погибли и что его тоже собираются убить, как ему, Делио, наверняка известно. Болонья поблагодарил Делио и сказал:
— Делио, вы ошибаетесь, у меня есть сведения из Неаполя, что казна скоро вернет мне мое имущество, а из Рима мне внушили добрую надежду, что монсиньор, светлейший и сиятельнейший мой господин, и его брат уже
Делио, зная, что Болонья обманут, сказал то, что ему показалось уместным, и отошел. Те, которые искали случая убить Болонья, видя, что им это не удается и что синьор, имевший вооруженных людей, равнодушен к этой затее, поручили это дело какому-то ломбардцу, требуя пустить в ход все средства, чтобы умертвить Болонья. Делио рассказал всю эту историю, вплоть до этого места, синьору Лючио Шипионе Аттеллано, который хотел изложить ее в одной из своих новелл, зная наверное, что бедняга Болонья будет убит. Однажды, находясь в Милане, Лючио Шипионе и Делио по дороге в Большой монастырь встретили верхом на красивейшем скакуне Болонья, который направлялся к мессе в Сан-Франческо. Впереди ехали двое слуг: у одного в руке было копье, у другого часослов нашей пресвятой девы. Тогда Делио сказал Аттеллано:
— Посмотрите, ведь это Болонья.
Аттеллано показалось, что у Болонья было взволнованное лицо, и он сказал:
— Пожалуй, богу угоднее было бы, чтобы он взял с собой второе копье, а не этот часослов; ведь ему вечно приходится быть настороже.
Не успели Аттеллано и Делио дойти до Сан-Джакомо, как услышали страшный шум: на дороге, не доезжая Сан-Франческо, на Болонья напал капитан Даниэле да Боцоло с тремя вооруженными людьми. Переходя из рук в руки, Болонья принял ужасную смерть, и никто не мог оказать ему помощи. Убийцы преспокойно скрылись в такое место, какое показалось им наиболее надежным, и не нашлось никого, кто стал бы их преследовать именем закона.
Часть первая, новелла XXXIII
Двое любовников проводят вместе ночь; юноша умирает от счастья, девушка — с горя
Я не собирался сегодня выступать в качестве рассказчика и не с тем намерением пришел сюда, мои прелестные дамы, и вы, любезные синьоры, ибо, насколько я помню, подобных обязанностей я еще никогда не выполнял. Но коль, скоро вы мне это приказываете, я предпочитаю оказаться плохим рассказчиком, чем ослушаться вашего повеления.
Надлежит вам знать, что не так давно в Чезене жил гражданин, у которого умерла жена, оставив ему сына по имени Ливио и дочь, которую звали Корнелией. Сыну было двадцать лет, дочери семнадцать. По соседству с ними проживал человек, имевший дочь Камиллу, очень красивую и приятную. Камилла была в такой большой дружбе с Корнелией, что и часу не могла прожить без нее, так что целыми днями они были вместе; в свою очередь Корнелия тоже дорожила обществом Камиллы, и ей казалось, что нет на свете лучшей радости, как быть с ней. У Камиллы был брат по имени Клаудио, и так как он редко жил в городе, Камилла часто проводила время со своей Корнелией. Так они продолжали встречаться, и случилось, что Ливио, видя красоту и хороший нрав Камиллы, пылко в нее влюбился. Он весь отдался своему чувству и так запутался в сетях любви, что ни о чем не мог думать, как только о своей Камилле. И не будучи в состоянии никому открыть свою любовь и страсть, которые безмерно его мучили, он чувствовал, что с каждым днем пламя его любви разгорается все сильнее. Не зная, что ему предпринять, он потерял сон и аппетит, заболел, и видно было, что он постепенно тает, словно снег под лучами солнца. Корнелия с большой заботой ухаживала за братом; часто врачи, не находя причины его болезни и считая, что его гложет душевная тоска, спрашивали у него, что он чувствует, какая страсть его терзает, и задавали еще ряд подобных вопросов, как это принято делать. В конце концов Ливио признался сестре во всем. Девушка, выслушав его, решила, что не время сейчас журить брата, а надо его успокоить и постараться подбодрить его ласковыми словами, уговаривая не падать духом и позаботиться о своем здоровье. Ливио отвечал сестре, что единственное средство излечить его — это рассказать Камилле о его любви к ней. Корнелия, которая как зеницу ока любила своего брата, пообещала при первом удобном случае рассказать все подруге. Заручившись этим обещанием, Ливио немного успокоился и стал выздоравливать.
Однажды, когда девушки были вместе и болтали, по обыкновению, о том о сем, Корнелия постаралась как можно искуснее и живее рассказать подруге о том, как страдает Ливио от любви к ней, умоляла сжалиться над ним и не дать ему погибнуть. Камилла, выслушав такие речи своей подруги, как бы оправдываясь перед ней, сделала вид, что ее очень огорчает болезнь Ливио, но сказала при этом, что она совершенно не склонна отвечать на его воздыханиями просила никогда не поднимать с ней разговора о подобных вещах, чтобы не бросать слов на ветер. Корнелия огорчилась этим ответом, но, будучи молодой и застенчивой, не знала, что еще добавить к тому, что она уже сказала. Не смея передать брату столь малоутешительный ответ своей подруги, Корнелия, то ли устав от ухода за братом, то ли по иной причине, заболела лихорадкой и слегла в постель. Узнав об этом, Камилла пришла ее проведать. Ливио же, услышав, что его дорогая Камилла находится в сестриной комнате, которая была отделена от его комнаты лишь тонкой перегородкой, а их кровати стояли голова к голове, и каждое слово, сказанное даже шепотом, было прекрасно слышно, — спросил у Корнелии, кто у нее. Она ответила, что только Камилла. В комнатке Ливио также никого не было, кроме него. Поэтому он, набравшись духу, и смелей, чем обычно, через перегородку, разделявшую комнаты, с рыданиями, слезами и вздохами начал говорить о своей любви и смертельной страсти к Камилле и смиренно умолять ее, чтобы она его пожалела и не дала погибнуть в цвете лет. Камилла, растроганная этими речами, почувствовала, как какое-то неведомое пламя охватило ее с головы до ног, и ей казалось, что было бы страшной жестокостью не пожалеть Ливио и не дать ему того утешения, которого такая любовь заслуживает. Поэтому она так отвечала ему: