Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Молодчик? — сказала Нунция, которая сама не знала, как начала, а теперь хотела уже выложить все начистоту. — Молодчик? Да если бы он был один! Спросите у людей, сколько их было, и это только те, о которых мы знаем.
— Ах, вот как! — воскликнул он с принужденной улыбкой, и руки у него затряслись. — Нечего сказать, разодолжила ты меня, Пеппинелла! Ну что ж, умри моя мать, если я сегодня вечером не скажу ей пару слов на ушко!
— Куда вы идете? — воскликнула Нунциата, когда он повернулся и пошел, даже не попрощавшись. — Несчастье хотите себе нажить из-за нее? Оставьте ее в покое. На такого парня, как
Она схватила его за руку и не пускала, уже раскаиваясь в том, что выболтала ему все эти вещи. Он тихонько высвободился, ни слова не говоря, но лицо у него было белее рубашки. Нунциата пошла за ним. Шел он не спеша, пошатываясь, как будто хватил лишнее.
— Послушайте, — попробовала она еще раз его удержать. — Что вы хотите сделать?
Тетилло обернулся; глаза у него почти что выкатились, но улыбался он как ни в чем не бывало.
— Не бойтесь, видите, я об этом уже и не думаю; вернусь домой, просплюсь, и все будет в порядке.
Он остановился под фонарем, раскурил потухшую сигару, а потом засунул руки в карманы и, посвистывая, пошел дальше.
В этот вечер Пеппинелла, проходя по небольшой, еще освещенной площади, увидела, как Тетилло вышел из лавки колбасника, где он ее поджидал. Взглянув ему в лицо, она сразу догадалась, как ему успели ее расписать. Она содрогнулась от страха, но не успела еще прийти в себя, как он уже оказался с ней рядом; шляпа у него была сдвинута набок и руки он держал в карманах пиджака.
— Добрый вечер, — сказала она.
— Добрый вечер.
Некоторое время они молча шли в ногу; вдруг в том месте, где улица погружалась в темноту, он остановился и, тронув ее за плечо, как будто речь шла о том, о чем они говорили еще час назад, сказал:
— Ну, так как же?
— Это вы о чем?
— Знаете, что мне о вас сказали? — продолжал он, нарочно, для насмешки, обращаясь к ней на вы. — Знаете?
— А что же именно, если можно узнать?
— Мне сказали, что вы крутите любовь с другим…
— Что ж, злых языков хватает, — сказала она. — А вы так всему и верите?
— Берегитесь, если это только окажется правдой!..
Пеппинелла опустила голову и подумала немного; решимость к ней пришла быстро; ей захотелось все выложить сразу, чтобы поскорее отделаться.
— Ну, допустим, что это правда, — сказала она тихо, — что же дальше?..
Но он не дал ей закончить; выхватив бритву, он бросился на нее с бешеным воплем:
— Что дальше? А вот что!..
Пеппинелла не успела даже откинуться назад. Быстрым движением он полоснул ее бритвой, как хлыстом, и сталь распорола ей щеку. Все произошло в одно мгновение: она даже боли не почувствовала, но, когда она поднесла руки к лицу и увидела их все в крови, она испустила раздирающий крик:
— Ай, господи! Ай, что он со мной сделал!
И упала, обмякшая, бессильная, на землю.
Тетилло стоял ошеломленный, глядя на это тело, растянувшееся в уличной канавке. Она не двигалась. Он наклонился, чтобы дотронуться до нее, но его спугнули вопли женщин. Люди сбегались со всех сторон, и он не успел опомниться, как на него уже навалились двое полицейских. Они схватили его за ворот и прижали к стене; он не сопротивлялся и дал себя забрать, не вымолвив ни слова, но выражение лица у него было такое, что никому и в голову не пришло что-либо ему
— Падаль!
Тетилло взглянул ему в глаза и так крепко прикусил губу, что брызнула кровь; потом он протянул вперед руки, которые тряслись у него мелкой дрожью от самого плеча. Когда на него надели наручники, что было не так уж просто, потому что руки у него были как бревна, и стали затягивать цепочку, он обвел толпу глазами, улыбнулся с жестоким самодовольством и с нагло-идиотским видом начал напевать сквозь зубы:
Трава огуречная, Листья шелковицы…Этот вызов бросил в дрожь всех присутствующих и дал повод нахальным молодчикам со всего квартала задирать нос еще выше.
Кончилась эта история тем, что Тетилло пришлось отправиться на три года в тюрьму Сан-Франческо, — а у Пеппинеллы на месте зашитой раны появился шрам, испортивший всю ее красоту. Жизнь она повела дурную и через пять месяцев после выздоровления подкинула в приют для найденышей ребенка, для которого у нее не нашлось ни молока, ни любви.
Из-за Ринальдо
Был уже час дня, а Торе-кантасторий [91] все еще заставлял себя ждать. Между тем мальчишка, который обычно носил за ним его четыре скамеечки, давно явился и, как всегда, расставлял их под широким навесом таможенных складов. Пока он в ожидании хозяина всматривался в даль — не покажется ли тот в конце набережной, — кое-кто уже усаживался, приглашая приятеля последовать его примеру и перекинуться словечком. Мало-помалу скамейки заполнились, на них не осталось ни одного свободного места. Завязалась беседа.
90
Перевод стихов Ю. Б. Корнеева.
91
Кантасториями называют в Италии сказителей и уличных чтецов.
— Куда же это запропастился Торе? — спросил какой-то матрос у носильщика, набивавшего трубку.
— А я почем знаю? — ответил тот, не поднимая головы. — Наверное, забыл книгу дома.
— Дон Пепе, — крикнул юнец-каморрист, у которого из-под надетого набекрень картуза выбивалась прядь волос, — а про драку сегодня будет?
Вопрос был обращен к сухонькому подвижному старичку, сидевшему на конце скамьи. Дон Пепе, который когда-то был настоящим морским волком, а ныне торговал просмоленными корабельными тентами, слыл на набережной самым неистовым из поклонников славного рыцаря Ринальдо. За энтузиазм, доходивший до обожания, его прозвали тронутым.