Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— А… он выйдет из темницы? — отважился спросить дон Пепе.
Торе не обратил внимания на этот вопрос; он наклонился, чтобы взять яблоки; самое маленькое он уже успел съесть, запихав его целиком в рот.
— Ну? — произнес он.
— Ринальдо освободится?
— Откуда я знаю, — сказал Торе, вытирая о пиджак другое яблоко. — Все может быть.
Обернувшись, он окликнул мальчишку, носившего скамейки. Дон Пепе, смущенный и униженный, смотрел, как он удаляется. Последовать за Торе он постеснялся, хотя весь был как на иголках. Он спросил у какого-то синьора, который час; было около трех.
— Пойти, пожалуй, домой, —
Он двинулся вперед мелкими шажками. Подул сильный ветер; пыль от угля, сгружаемого с барж, кружилась и хлестала дона Пепе по лицу. Ему пришлось остановиться: пыль забила ему ноздри и больно покалывала глаза. Пока он протирал их, ветер сорвал с него фуражку.
— Иисусе! — вымолвил он, теряя терпение. Стиснув зубы, он смотрел на фуражку, которая катилась по земле и наконец остановилась, угодив под колесо проезжавшей мимо телеги. Тогда он неторопливо приблизился к ней, ворча себе под нос. Подойдя к фуражке, он дал ей свирепого пинка, подкрепив это движение крепким словцом. Все эти маленькие неприятности невыносимо раздражали его. Злоключения Ринальдо снова и снова отчетливо оживали в его душе. В памяти всплывала сцена сражения; она вызывала в нем мысли, не делавшие Ринальдо чести. Победитель, он навсегда бы остался для души и фантазии слушателей персонажем сверхъестественным, неодолимым, удивительным. Побежденный, он превращался в обыкновенного человека, и его превосходства над остальными людьми как не бывало. Ах, черт побери!
— Как же он теперь освободит Анджелику? — на ходу рассуждал дон Пепе. Он шагал, заложив руки за спину, глядя в землю и ничего не замечая. — Хоть бы ему удалось бежать! Неужели он так и не выйдет из темницы? Это мы еще увидим! Его замыслят убить? Ха! Так он и будет смотреть на это сложа руки! Его связали веревками? Ну и что же? Он их разорвет. Поделом ему, сам напрашивался! Не терпелось ему, видите ли, пуститься наудачу по ночному лесу, да еще в одиночку… Черт бы побрал этих хвастунов сарацин! Сейчас они небось веселятся! Понятное дело — мы, мол, схватили Ринальдо, заточили его в темницу… Да вы его схватили обманом. Он бы вас всех одним ударом уложил! А он-то хорош! Мог всех их живьем слопать! Тьфу!..
И он свирепо сплюнул.
— Ну и свинья, — пробормотал он, теряя всякое уважение к герою.
Когда он, необычайно взволнованный, подходил к дому, пробило три. Жена и дочь ждали его. С балкона самый младший из ребятишек кричал так пронзительно, что было слышно на лестнице:
— Дедушка пришел! Дедушка пришел!
— Наконец-то! — воскликнула тетушка Нунция, подбоченившись. — Ты бы еще ночью явился! Курица-то, наверное, совсем уже разварилась…
Через открытую дверь виднелись столовая, залитая солнцем, огромный стол, покрытый белой скатертью, сверкающие стаканы, симметрично расставленные приборы, груды тарелок в углу на буфете. Был виден букет цветов, обернутый узорчатой бумагой, рядом стояла вместительная суповая миска, которую доставали в торжественных случаях. От продолговатой корзинки, где громоздились фузарские устрицы, еще живые ракушки и свежие финики, шел крепкий аромат моря.
Когда они прошли в спальню и дон Пепе снял пиджак, Нунция достала чистую рубашку и приблизилась к нему.
— Что случилось, Пепе? — мягко спросила она. — Может быть, тебе стало плохо?
Он тотчас же ухватился за это предположение.
— У меня нет аппетита, — пробормотал
И прежде чем она успела разразиться одной из своих обычных тирад, он добавил:
— Давай сделаем так: подождем еще полчасика, все равно вы уже столько терпите… А я немного вздремну, может быть после сна мне захочется есть.
Она стояла перед ним, окидывая его удивленным и любопытным взглядом. Он опустил глаза и, не зная, что еще сказать, ждал, чтобы она ушла.
— Понятно тебе? — произнес он после минутного молчания, в продолжение которого глаза жены пристально и назойливо изучали его. — Ничего особенного не случилось. Скажи Наннине, пусть потерпит еще немного.
Нунция пожала плечами и вышла, бормоча себе под нос. Нет, это сущее наказание: позавчера разбились три тарелки и убежал из дому кот; сегодня день ангела Наннины, и вот опять беда! Ну хорошо, так и быть, они подождут.
Дон Пепе остался один. Приспущенное на балконной двери жалюзи погружало комнату в полумрак. Он прилег на кровать и попробовал закрыть глаза. Минуты две-три лежал, раскинув руки, открыв рот, задыхаясь от томительного зноя. В темной комнате царило молчание; большая муха с надоедливым жужжанием билась о стекла.
С улицы доносился глухой шум экипажей, и под сверкавшим на солнце навесом балкона стремительно проносились их огромные тени. Зевая, он принялся их разглядывать. Между тем несчастье Ринальдо, так нелепо угодившего в руки этих нехристей, не давало ему покоя.
«Убежит он или нет?» — думал дон Пепе, усевшись на постели и охватив руками колени. Крупные капли пота стекали по его лицу.
«Он убежал», — нашептывал ему один голос. «Еще нет», — возражал другой. Оба они мучили его. Некоторое время он колебался, раздираемый противоречивыми побуждениями, как человек, который хочет и не может решиться. Внезапно он, не в силах больше сдерживаться, соскочил с кровати, надел башмаки, натянул пиджак, запихал в карман свою фетровую шляпу и на цыпочках вышел из комнаты. В передней он остановился и прислушался.
Из соседней комнаты доносился голос Нунции, которая, чтобы занять ребятишек, рассказывала им какую-то забавную историю. Любопытные дети то и дело перебивали ее своими наивными вопросами.
Дон Пепе улучил момент. Осторожно, как вор, отворил он входную дверь и плотно прикрыл ее за собой, чтобы не осталось щели. Некоторое время он стоял, прислушиваясь, что делается внутри, потом, не оборачиваясь, бегом устремился в переулок. Улица, щедро залитая горячим солнечным светом, была почти пуста: ни души на притворенных балконах, защищенных длинными зелеными ставнями, ни души около лавок. В конце улицы стояла наемная коляска с поднятым верхом; внутри, свернувшись калачиком, прикорнул кучер; изнемогающая лошадь, которую донимали жестокие укусы мух, била копытами о мостовую.
Чтец Торе жил против фруктового рынка в небольшом особняке, которому было лет сто. Его окно с источенными червями ставнями, былая роспись которых выгорела на солнце, было закрыто. В треснувшей вазе на подоконнике увядала одинокая маргаритка. Запыхавшийся дон Пепе остановился у калитки и, задрав голову, несколько раз крикнул:
— Торе! Торе!
Никто не отвечал. Тогда, подобрав с земли камень, он принялся стучать в калитку, производя адский шум.
Окно со стуком распахнулось. Из него высунулся Торе, прилегший было отдохнуть после обеда, и посмотрел вниз, на улицу.